Ретроспектива 1980-й.

В доме бабы Ули вкусно пахло пирогами. Гостья сидела, упрямо поблескивая глазами, на стареньком стуле и пыталась переубедить хозяйку. Ульяна Казимировна стояла перед ней, как на уроке, слегка оперившись на стол одной рукой и не соглашалась:

- Нет, Марьянка, я не буду больше петь. Сцена не место для старух. Да и голос уже не тот. Треснул он этой зимой, пока я Зорьку звала... Была соловьиха - да кончилась.
- Ну что вы наговариваете на себя, Ульяна Казимировна? Легкая хрипотца, конечно, появилась, но можно ведь партию переписать для солистки, тональность понизить. Подумаешь, не будет партии сопрано. У вас теперь сопрано-альт, но какой богатющий тембр! Помните как вы пели: "Біла хата в саду... Біла хата, як лебідь у морі...? - напела Марьяна, - а все слушали, забыв дышать! Помните?

Брови Казимировны удивленно взлетели:

- Хм, Марьяна, а спой-ка ты мне эту песню.
- Да ладно вам, Казимировна, не могли вы её забыть.
- А я и не забывала. Я голос твой услышать хочу. Пой, сказано тебе!

И Марьяна запела, вначале тихо, словно пробуя слова на вкус, потом вошла в образ, закрыла черные глазищи-черешни и уже на полный голос допела до конца:

"Тихо падає цвіт, тыхо падає цвіт, наче росы.
Скільки весен і літ, я шукав твої очі і коси...
Скільки весен і літ... Скільки весен і літ...
Я шукав, твої очі і коси..."

Голос Марьяны звенел чудесным серебряным колокольцем, заполняя каждый уголок большого дома. Он вырвался на улицу, вплелся в весеннее песнопение птиц, и они, заслушавшись, умолкли. На другом конце улицы баба Яна Швец, развешивая мокрое белье на длинном шнуре через весь двор, услышала эту песню и улыбнулась. "Батюшки! Соловьиха опять петь начала!" Но вдруг, в припеве вплелся другой голос, более глубокий, но чуть ниже и с легкой хрипотцой. А первый солировал, переливаясь звенящими звуками, поднимался все выше и выше, соперничая по красоте звучания с трелями жаворонка. "Марьянка? Откуда? Парчуны никогда не пели... И у Олюньки голосок слабый совсем...."


Ульяна подхватила припев, чуть слабее, чтобы только оттенить голос солистки, на слух построила партию второго голоса и любовно оплела своим этот колокольчик, рвущийся из горла Марьяны. Песня окончилась, но обе женщины сидели какое-то время молча.

- Ну вот, а ты мне: "Одна соловьиха в селе." Да так и есть, одна теперь - ты, - с грустной улыбкой резюмировала Уля. - Надо же, все уши прожужжала, мол, только аккомпанировать способна. А вон какой голосок! Прям как я в молодости... - и осеклась, услышав свои слова. - Иди и пой, соловушка... Иди и пой. Иди-иди, Марьянка, мне подумать надо... И маме привет передавай.

Когда дверь за Марьяной хлопнула, Уля упала на колени и так и доползла до угла с божницей. Не зажигая лампадку, дотянулась только до свечки и поставила её перед иконой.

- Господи, что же я натворила? Прости меня, Боже! Прости, Отче... А теперь я наказана, и Василько мой наказан... И нет мне прощения и покоя на этом свете... Прости меня, сынок...

****
Ретроспектива 1960-й

Вечерело. Август выдался жарким. Ульяна весь день копала картошку, перекусив куском черного хлеба с салом. Вода во фляге - подарок старшего Петра после армии, нагрелась и имела противный металлический вкус. Поле с картошкой было далеко за селом. Не хотелось уходить домой поесть-попить. Знала, что чуть расслабится и потом будет уже тяжелее. Оставалось всего восемь рядков докопать. Младшенький Василько возил тачкой картошку домой в погреб. Докапывала уже одна. Руки занимались привычной работой, розовые и желтые клубни выворачивались, радуя размером и количеством. "Уродила картоха, слава богу. Будет что есть зимой,"- думала Уля, и, засунув прядь выбившихся черных, чуть тронутых сединой волос под платок, опять с исступленно кромсала жирную черную землю. А голову полнили мысли: "Василько в этом году заканчивает свой горнодобывающий. В самой Москве его институт. Красный диплом будет у парня. Перспективы. Только вот не напортил бы себе ничего сам... Ой, и почему из всех девок в селе он Олюньку выбрал? Да, девка красивая, ничего не скажешь. И характером она добрая и его, вижу, любит. Ждала все семь лет пока он служил и учился. Никого к себе не подпустила. А почтальоншу так каждое утро еще за селом встречает. Мне люди донесли... Только вот, отец её... Ох, поломает мой Василько себе жизнь, если свяжется с ними... Ох, поломает..."

- Мам, а мам! - замахал пилоткой с края поля Василий, -- объявляю забастовку! На сегодня хватит! Еще три мешка и все. Завтра докопаем.
Разогнулась Ульяна с трудом, чуя как волна боли прошла вдоль спины. В лицо пахнуло изрезанным чернозёмом, сухой полынью, острым запахом картофеля, только что извлеченного из лона земли.

- Ладно, сынок, ты тоже, верно, устал уже? Завтра так завтра.

Быстро собрали крупные клубни, погрузили на тачку, мелкие, что не вошли в мешки, накидали в кучу и прикрыли травой. Так постоит.

Шли пыльной полевой дорогой навстречу закату. А тот полыхал во всё небо, словно неведомый художник разлил ведро золотого и алого масла, которое смешалось полосами, разукрасив полотно синевы невероятной гаммой. Уля запела. Запела свою любимую "Ніч яка місячна". Васылько притих, заслушавшись переливчатого голоса, и столько тоски было в словах песни, что обернувшись от матери, взрослый крепкий парень смахнул слезу.

- Мам, - когда отпела Ульяна, заговорил он хрипло, - диплом получу и будем сватов засылать.
Ульяна потемнела лицом, скорбно поджала губы.
- К Олюньке?
- Ну, а к кому же, мам? -- удивленно глянул на неё сын.
- А ты хорошенько подумал, Васылько? -- и не дав ему ответить зачастила, остановившись и прижав руку к левой груди, сердце казалось вот-вот выскочит от внезапно нахлынувшей острой боли. - Отец Олюньки только вышел. Бандеровец он, сынок, почитай полжизни по лагерям провел. Не будет тебе ни карьеры, ни нормального распределения. Зашлют к черту на кулички, никто не глянет на диплом твой красный. Разве ж я буду тебя видеть? Ты подумай, подумай, сынок. Жизнь свою ломаешь. Нешто, нету в Москве девок совсем? Не сошелся же на ней свет клином!
Василь набычился, в потемневших глазах заполыхали недобрые искры. Внезапно Ульяну охватила слабость и она, глухо охнув, повалилась прямо в придорожную пыльную траву.

- Мама!!!!

***

Месяц Ульяна пролежала в больнице. Врач хотел еще месяц, минимум, её держать, инфаркт все же. Но Ульяна упросила отпустить домой. Под подписку. Надо было собирать Васылька в далёкую Москву. Да и Рыжуха, корова её, вот-вот должна была отелиться, как такое дело доверить парню совсем молодому да и отвыкшему уже от жизни сельской? Васылько носился с матерью, как со сбитым яйцом, по вечерам не пропадал, как раньше. Старался по дому всю работу переделать. Только глаза не поднимал и ночью ворочался, скрипя зубами. Уехал в середине сентября. На Новый Год прислал открытку и отчет, что готовит диплом, а сам на практике где-то в тундре, куда и письма-то не дойдут. Просил не писать пока. Обещал весной навестить.

В марте Игорь Парчун неожиданно для всех женился на Олюньке, а через месяц она родила дочь. Назвали девочку Марьяной. Ульяна после болезни редко выходила со двора, всё еще была на больничном. В школе её подменяли, коллеги заходили проведать, но местных сплетен не донесли. Да и не любила Ульяна кости перемывать никогда. "Ну вот и уладилось всё, - подумала, услышав о свадьбе. - Так тому и быть. Не века же девке ждать? А Игорь под боком, сумел, значит, завоевать. И хорошо. Дай им, Боже, счастья." От рассказа соседки о том, что невеста плакала всю свадьбу так, что её отливали, отмахнулась. Брюхата, что с неё взять? Парчун парень суровый, старше Олюньки на десять лет, войну прошел, вернулся без ноги. А за Олюнькой он чах чуть не с малолетства. Видать, не устояла девка, пока Васылько учился. Что ж, так бывает. Это жизнь...

***

Суд продолжался. От жары все в зале взмокли и устали. Но никто не собирался уходить.

- Слово свидетелю защиты Марьяне Игоревне Парчун.

Марьяна вышла к столу на негнущихся ногах. В её черных глазах-озерах плескалась боль и отчаянность. Высоким, звонким голосом, волнуясь, начала отвечать на вопросы.

-- Я Марьяна Игоревна Парчун, уроженка Н..ки, 1960-го года рождения, с 1980-го года работаю секретарём сельсовета. Точнее, в начале секретарь был другой. Но Когда она пошла на пенсию, меня взяли на эту должность. В конце восьмидесятого...
-- Были ли вы знакомы с Ульяной Казимировной?
-- Да. Ульяна Казимировна, уже будучи на пенсии, вела у нас сельский хор. А я аккомпанировала на фортепиано. После музыкальной школы так участвовала в хоре. А потом окончила культпросвет, после школы сразу, и вот в восьмидесятом вернулась в село. Бабу Улю, ой, это так в селе её все называют, Ульяну Казимировну я знала, конечно, и раньше. Она же учительницей была - и меня учила, и братьев моих. Пока в семьдесят седьмом, вроде, на пенсию не пошла, каждое утро встречались почти. А потом - хор.
-- А сыновей её вы видели в селе?
-- Нет, не помню. Говорили люди, что пару раз, на день-два, приезжал то один то второй из них, но я ребенком тогда была. Не помню.
-- А в последние годы ни разу не видели никого из родных покойницы?
-- Внук старший летом бывал наездами. Я сама с ним не знакома. Он тихий такой, на танцы не ходил, и на концерты тоже. Но пару раз видела, когда он по хатам бродил, записывал что-то в свою тетрадку. Да только он на пару дней всего приезжал, обычно.
-- Не знаете, помогал внук по хозяйству бабушке?
-- Ой, откуда? Помогал, наверно. Он вроде хороший парень. Только бывал, говорю же, редко очень у неё и не долго. И то писал всё время, куда-то ездил. Я его рюкзак лучше помню, чем его самого. Высокий, как бабушка, глаза серые - деда, ну так говорят, темненький, как и баба Уля. Ладный такой парень. А вот рюкзак у него смешной был, словно из лоскутков кожи цветной сшит. Я такого ни у кого не видела.
-- А сыновей, вы точно, не встречали ни разу?
-- До сегодняшнего дня, нет.
-- Расскажите нам про похороны Ульяны Казимировны, как они проходили? Кто её хоронил?

Марьяна напряглась, перекинула длинную косу с плеча за спину, сжала кулачки, глазищи налились слезами. Метнула молнию в сторону сыновей покойной, быстро отвела взгляд, побледнела, прокашлялась, словно ком проглотила, узкой ладошкой с длинными пальцами обхватила на миг тонкую шею.

- Осенью это было. В ноябре. Баба Уля уже пять лет как ушла из дома... Туда... Хоронили всем миром. Отослали телеграммы сыновьям, я и отсылала. Потом еще Иван Сергеич звонил им. Старшие сослались на занятость, денег предлагали на похороны, только колхоз выделил деньги, да и люди собирали по дворам. Мы хорошо её похоронили, по-людски. С музыкой, и я пела... Люди попросили, чтоб засыпали соловушку нашу под её любимые песни.
- А младший сын почему не приехал? Вы дозвонились до него?
- Нет, Сергеич сказал звонить все время, но номер не отвечал... Мы три дня ждали, может хоть один объявится, держали гроб бабы Ули в её хате. Но так и не дождались...

****
Ретроспектива 1980 год

"Слава те, Господи. Выжила. Сельсовет прислал ребят, откопали меня. Да я и так не пропала бы, Зорька в беде не оставила, из хлева пробилась под порог, дорожку собой пробила. Осталось только письмо Васыльку написать и ждать ответа. Что-то они порешат между собой? Кто заберет меня?" - странно, неумело молилась бывшая учительница у старой иконки. А тёмный от времени лик отрешенно взирал на неё со старой доски. Помолясь, присела за стол. Письмо к любимому, что греха таить? сыну, написалось само собой.

"Здравствуй мой сыночек, мой Васылько. Скучаю по вам всем, спасу нет. А по тебе особо, ты же младшенький мой, мизинчик, поскребыш, больше всех на меня похож. Нет, не подумай, я всех вас люблю одинаково и сердце болит по всем троим. Да только вот у Грыця и Петра жизнь заладилась больше. Только ты у меня неприкаянный бобыль-бобылем. Все не можешь найти женщину хорошую. Или там на Северах ваших и баб нормальных нет? Нет, нет, я не виню тебя. Просто понять не могу, как такое с тобой приключиться могло? Наташка твоя мне на фотографии глянулась, глаза добрые. А вы и прожили-то всего год... Говоришь, ушла к другому? Ой, сынок, не кляни ты её, прости. Баба молодая, а ты все время далеко... Бог ей простит и ты прости. А Галину ты сам бросил... Не буду лезть в душу. От хороших баб не уходят. Десять лет с ней прожил, а ребёночка Бог вам не дал. Был бы он, может и сложилось бы у вас всё... Пишешь, женщину встретил с двумя детьми. Ну так ничего, что двое, лишь бы она тебя любила, и ты её жалел. А детки, что свои, что чужие - все они от Бога и ты полюбишь их. Квартиру обещают вам, это хорошо. Может и для меня уголок в ней найдется? Что-то старой я стала, тяжко уже одной... Ты не обессудь, жизнь налаживаешь свою, а тут я со своими болячками да старостью. Так не кстати... Ты прости меня, сынок, а на деток не гляди, если любишь - женись. Пора тебе уже своей семьей обзавестись, да и даст Бог, она и тебе родит сына или дочечку. Я руки ей целовать буду... Береги себя, сынок."

***

Почтальонша Анька Самойленко летела как на крыльях. Её старенький велосипед поскрипывал на колдобинах, но вез хозяйку еще исправно. Утром на почте, когда выбирала письма в Н..ку, обрадовалась, сразу три письма бабе Уле-соловьихе. Все сыновья разом вспомнили про мать. Даст Бог, весточку добрую получит бабуля. А то совсем сдавать начала. Всё такая же высокая, статная, совсем не располнела, как бывает, наоборот, высохла. Косища поседела, но еще толстенная. Глаза, что омуты, и голос такой, как Зорьку свою позовет с луга, через все село зов тот летит. Жаль, петь вот перестала. С зимы и не слышно её песен. А раньше, бывало, вечером, Анька еле живая после того, как всю почту да пенсию развезет и посылки, а потом дом-огород-скотина - крутится, как белка в колесе, и поесть некогда толком; а вечером присядет на крылечке - благодать, коровы пастух гонит по улице. Дети уже поужинали с мужем рукодельничают, или уроки учат, читают. И в кого такие грамотные все удались? А она сидит и слушает музыку села. Гомон птиц, хор сверчков и лягух на пруду. Ленивое муканье сытых коров. И в эти звуки вдруг от леса вплетается тихая песня. "Чом ты не прийшов, як місяць зійшов? Я тебе чекалааааааааа..." И падают эти слова серебряные в сердце каплями росы. А голос, голос у соловьихи! Все село умолкает тогда, там и тут открываются окна, выходят на завалинки старики и молодежь и внимают дивным звукам, что несутся от леса. Акустический эффект, слово-то какое, язык сломаешь, так это называется. Лес, как экран отбивает звук и он идет во все стороны, мягко затихая уже у пруда. Эх, эти песни соловьихи, сколько переплакано и передумано под них всеми. И Анька неслась быстро крутя педали и улыбаясь той музыке, что всплывала в памяти при одном упоминании имени бабы Ули.

- Баба Уля!!!! Баба Уля!!!
- Доброго вечера, Анна. Ну и чего ты горлопанишь? Аль весточка для меня есть? - строго спрашивает старушка, а сама уже спешит, вытирая фартуком руки, к калитке.
- Есть, есть, Казимировна, целых три! От всех сыновей и в один день! Вот вам ваша радость! Держите!

Баба Уля, не пряча слез, сбегающих по морщинкам к уголкам губ, дрожащими руками берет все три конверта и прижимает к груди.
- Ой, спасибо тебе, Аннушка, спасибо, деточка. Вот так обрадовала меня нынче, - и мелко крестит Анну уже в спину.

Та, выдав письма, постеснялась смотреть на момент распечатывания их, хоть и любопытно было - ужас. Но эти дрожащие руки приложенные к высокой груди, эти три прямоугольника так бережно прижатых к сердцу. Момент показался Аньке настолько интимным, что совестно было подглядывать дальше.

Баба Уля хотела присесть тут же на лавочке у крыльца, но вспомнила, что очки остались в доме, а без них ведь не разглядеть толком, пошла в дом.

***

На утро в окно Петренков кто-то несмело постучался. Собака пропустила без звука - значит свои. Иван уже проснулся, курил за хатой, продумывая планы на день. Но стук услышал.
- Доброе утро, Казимировна. С чем пожаловали? Аль случилось чего? - вгляделся в перекошенное от боли лицо соседки. Руки скрючены, а глаза такие, словно она схоронила кого.
- Ульяна Казимировна, что с вами? Сердце? Что-то с сыном? Да говорите же.

На стук вышла жена Оксана, из-за двери выглядывали любопытные мордочки сыновей.

- Я по делу, Сергеич. Как к председателю сельсовета к тебе. Надо будет всё по форме сделать. Ты уж постарайся. А хата, ты не гляди, что она крайняя от леса, крепкая, под цинком, еще сто лет простоит. И молодые участки себе приглядели вдоль по улице. Три фундамента заложили прошлой весной. Село растет. Скоро моя хата не будет на отшибе. Так что, принимай мое добро. И корову мою бери. Хочешь - держи, хочешь - продавай. Хряка я зарезала, там в подполе сало сложено. Детям посылками выслала часть, так заругали. Сало они не едят...- при упоминании про детей, её лицо опять свело судорогой боли. - А я пошла, Иван. Не поминайте лихом. И простите меня, если что не так сказала когда...
- Ничего не понял, Казимировна, куда пошла? При чем тут твоя хата? И корова? Что случилось-то? - кричал уже в спину, бредущей с котомкой Ульяне, Иван.

Она обернулась, перекрестила его с женой и сыновьями, потом перекрестила свою хату.
- В дом престарелых я ухожу, Ивасык... Нету моченьки самой уже быть. Да и не к кому мне ехать...
- Погоди, погоди, Казимировна, ничего не понял, - волнуясь и сбиваясь в словах, заспешил Иван к соседке, - что значит в дом престарелых? Как это понимать - не к кому? У тебя же три сына. Да я сам им позвоню, я поговорю. Не спеши ты, прошу...
- Да что ж это творится? - заголосила вдруг Оксана и кинулась к бабе Уле, обняла её, затряслась. - Неужто все трое отказались забрать тебя? Как же так? Как же так? Ведь на машинах приезжали, сытые и довольные... Как же, а ? Как???

Баба Уля выпрямилась, отодрала руки Оксаны и, обведя строго взглядом и её, и Ивана, и мальцов, выдавила из себя странным, каркающим голосом:

- Нету у меня сыновей. Бездетная я. Пустозвон. Перекати-поле.

Застонала калитка, завыл мордой в землю пёс, как по покойнику, и его вой подхватили соседские собаки. Баба Уля решительно семеня, и опираясь на клюку, уходила в сторону дороги. Котомка слегка подпрыгивала на выпрямленной, как палка, спине, тяжелая коса была убрана под платок венком. Черное старое пальтишко, такого же цвета сапоги и вдовий платок дополнял картину скорби.

- Иван, как же это? -- беззвучно плакала Оксана, прильнув к груди мужа. - Давай мы её заберем, вон дом какой большой у нас новый, нешто угол не найдем для соловьихи? Не чужая ж она нам...
- Не пойдет она к нам, Ксана... Ты глаза её видела? Стыдно ей жить у чужих, если свои отказались. Не пойдет.