Судья устала, но заседание вела согласно протоколу.

- Иван Сергеич, вы что-то хотите добавить по данному вопросу?
- Да, с позволения Суда, хочу добавить.
- Мы вас слушаем.
- Ульяна Казимировна, после той зимы страшной, сильно сдала. И написала троим сыновьям письма с просьбой забрать её. Как-то так получилось, что ответы пришли одновременно. Может писала им в разное время? Не знаю. Но все три письма пришли в один день, а на следующий она ушла в дом престарелых.
- Вы уверены, что эти письма были от сыновей?
- Да. Почтальонша наша может подтвердить.
- А откуда вы знаете, что сыновья отказались забирать мать?
- От Казимировны и знаю. Утром она зашла к нам, в тот день, когда ушла... И сказала, что она бездетна и сыновей у неё нет.
- Ну, подобные заявления не могут быть подшиты к делу. Слова покойной, без свидетелей, и писем этих никто не видел. Протестую! - вмешался адвокат, нанятый ушлым Грыцем.

Он почти всё слушание пытался сбить своими репликами свидетелей, честно отрабатывая свою плату. Судья стукнула молотком:
- Тишина в зале суда. Товарищ адвокат, вам слово не давали пока. Успеете задать свои вопросы позже. Протест отклонён. Свидетель, продолжайте.
- А мне нечего уже добавить, товарищ судья. Я всё сказал. Писем тех я не видел сам, это правда. А слова Казимировны может подтвердить только моя жена, но она тут не присутствует.
- Вот-вот, - опять вмешался адвокат, - не доказательства, а одни голые инсинуации. Выражаю протест!
- Протест принят. Судебному приставу пригласить завтра на заседание суда жену свидетеля, - резюмировала судья.
- Слово предоставляется свидетелю защиты Марьяшу Богдану Борисовичу.

Сухонький, мелкий мужчина с седой пышной шевелюрой и добрыми глазами под стеклами очков в роговой оправе, вышел на свидетельское место.
- Я Марьяш Богдан Борисович, 1928 года рождения, уже десять лет директор дома престарелых. Последние пять лет у нас находилась Ульяна Казимировна, мир её праху. У нас она и умерла.
- Что стало причиной смерти гражданки Тарасовой?
- Согласно заключения медицинской экспертизы, остановка сердца.
- А что предшествовало смерти? Может приезжал к ней кто? Ссора? Конфликт с кем-то из пациентов?
- Что вы, товарищ судья? Какие у нас конфликты? В доме престарелых на тот момент находилось всего одиннадцать стариков. Все они жили давно у нас, между собой дружили. Поддерживали друг-друга. Никаких конфликтов не было тогда. Во всяком случае, я о них не знаю. Вот только... Но это приятный инцидент, он не мог спровоцировать обострение болезни...
- Продолжайте, свидетель. Суду интересны все детали по данному делу.
- Да, месяца за три до смерти Ульяны Казимировны к нам привезли из милиции бродяжку. Старушка страдала склерозом, ничего не помнила из прошлого. Мы её назвали Аннушкой, она отзывалась на это имя. Тихая была, часто плакала. Успокаивалась только когда ей пели. Вот Казимировна и напевала ей всё время. Проблем с ней не было, только на прогулках приглядывать приходилось, она увлекалась и куда-то постоянно пыталась уйти. Так вот, пятнадцатого марта за ней приехала дочь. Можно я детально всё расскажу? Чтоб с мысли не сбиться?
- Конечно, мы никуда не спешим, - дала согласие судья, хотя адвокат нервно заерзал, демонстративно вытирая пот с шеи и лица большим, клетчатым платком.
- Еще с вечера, я уже дома был после работы, прозвучал звонок. Звонили из милиции, спрашивали находится ли у нас до сих пор бродяжка, которую нам привезли три месяца назад. Я подтвердил её местонахождение. Милиционер сразу не представился, но повеселел от моего ответа, сказал, что зовут его Игорь Поликарпович Скакун, он начальник следственного отдела, и что завтра приедут на опознание. Вроде как дочь её объявилась. Но чтоб старушке я ничего не говорил. Мало ли, фотографии не очень четкие и черно-белые, вдруг она, дочь значит, обозналась. А утром после завтрака подкатила "Волга" белая и с неё выпорхнула в длинном пальто синем, с мехами и в шляпе с вуалью дамочка. Я еще так удивился, эти шляпы никто не носит уже давно. А дамочка тоненькая, резкая в движениях, а голос - чисто сахар. Так и зазвенел : "Здравствуйте, Акулина Георгиевна Нечитайвода у вас пребывает?" Я слегка опешил, никакой Акулины ведь не было у нас, и фамилия еще такая странная, хотя и звучная. Дамочка, не дожидаясь ответа всё щебетала: "Я на гастролях была, актриса, понимаете? Полгода колесила по городам и весям. А за мамой должна была племянница моя приглядеть. А когда мама ушла, она в розыск подала, но меня решила не волновать. А тут я приезжаю, а мамы нет. Я Таньку убить готова была! Мама же, она как дитя малое, все забывает и теряется постоянно. Я к ней нянечку нанимала раньше, но у той инсульт приключился, так новой не успела до гастролей найти. Племянницу поселила в квартире, денег дала, чтоб мама ни в чем не нуждалась. Мама ведь скрипачка у меня, натура тонкая, ранимая, в консерватории преподавала всю жизнь. Это после смерти папы с ней такое приключилось, память пропадать начала. А потом она чисто ребенком стала. Но ведь мамочка, вы понимаете? Так чего мы стоим? Идемте, идемте к ней! Я должна повиниться перед нею, увидеть её, руки поцеловать..." Она говорила так быстро-быстро, захлебываясь, а я стоял под напором этого моря слов и слёз, которые дамочка промокала тонким кружевным платочком, отбросив вуаль. А глаза у неё, дамочки этой, зареванные-зареванные, опухшие и нос красный, и руками все платочек комкает. Волнуется. А я, старый дурак, идти боюсь. Понимаете? Вдруг это не она? Не мать её? Мне и старушку жалко стало и дочь ейну. Стою и стою столбом. А она меня за руку к дверям тянет. А тут время прогулки, погода хорошая и Ульяна Казимировна собрала свою соседку и они вышли. Дамочка моя как этого божьего одуванчика, Анну нашу значит, завидела так и бросилась к ней. "Мама!!! Мамочка моя, пропажа, нашлась... Потеряшка ты моя драгоценная!" А та остановилась и вдруг заулыбалась вся, и в глазах, что всегда как у младенца были, разум блеснул: "Дочечка моя, Лизанька! Девочка!" Обнялись они, дочь руки рвется целовать - мать её по голове гладить, обе плачут... И я хоть и войну прошел, плачу. А Ульяна Казимировна в это время вдруг вся съежилась, и бочком-бочком в дверь. В комнате заперлась, сказала, что ей нездоровится. Шаль свою, что Аннушке отдала на прогулку, даже забрать не захотела. Просила на память взять. А утром, когда медсестричка на завтрак будила всех, то зашла к Казимировне, дверь уже открыта была. Зашла, а та лежит в кровати, полусидя лежит, на полу какие-то бумажные листки и один, из тетради вырванный, в руке зажат. Видно, письма читала от детей своих, да померла, сердце прихватило... Только вот странность одна была... На тумбочке её прикроватной завещание по форме лежало. Вот оно, я и его, и письма те, что возле кровати были раскиданы и в руках её, принес.

- Суд приобщает письма к делу, - провозгласила судья.
- Протестую! - пискнул адвокат.
- Протест отклонен!
- Эти письма не имеют никакого отношения к делу! Где графологическая экспертиза документа? Где медицинское заключение о вменяемости на момент написания завещания? Что вы тут за концерт устроили? Еще все село приведите.
- Товарищ адвокат, вам слово никто не давал. Медицинское заключение запрошено, а на счет графологической экспертизы, да запросто! У всего села в тетрадках детских образцы её почерка! - рявкнула, в сердцах, судья. - Суд удаляется на совещание. Следующее слушание будет завтра в девять утра.
- Требую выдать копии писем для ознакомление истцам!
- Судебному исполнителю выдать в течении часа после заседания суда копии адвокату истцам, для ознакомления. С вашего разрешения, товарищ адвокат, мы таки окончим на сегодня, - саркастически добавила судья.
- Встать. Суд идёт.

Народ, порядком уставший от всех перипетий долгого слушания, заскрипел сидениями старых стульев, вставая. Марьянка с Иваном Сергеичем и председателем колхоза последовали к "бобику", который весь день простоял перед судом, дожидаясь хозяина. Три брата Тарасовы вышли вместе с адвокатом. Адвокат нервно курил, пряча поросячьи глаза в складках щек.
- Шансов почти нет, Григорий Панкратович. Нету шансов. Если письма сохранились с вашим отказом её забрать, не отсудить вам дом. Да и в богадельне врачи их обследуют. Выдадут заключение, как пить дать, выдадут.

Василий провожал взглядом Марьяну, он никак не мог понять кого ему так напоминает тоненькая черноглазая дивчина. Потом, в момент, когда она грациозно оторвалась от земли, запрыгивая в УАЗИК, вдруг понял: "Олюнька, моя Олюнька... И ничего в ней нет от Парчунов, ни капли. А глаза - материны глаза, моей матери..." От осознания этого факта у Василия земля ушла из под ног. Он ел глазами проезжающий мимо "бобик" и успел увидеть тонкий профиль в заднем стекле. "А профиль чисто мамин, как же я не догадался сразу? Эта свадьба, такая скоропалительная, слёзы Оли в день прощания, когда я сказал, что до диплома не буду сватов засылать. И пока мама болеет о свадьбе даже думать не стану. И её глаза-озера синие, полные муки. " Ты любишь меня, Васылько?" И мой ответ: " Мне сейчас не до любви, Оль. Мама болеет, диплом на носу. Распределение потом еще..." Господи, что же я натворил? Чем я думал?"

****
Ретроспектива 1980 год

Ульяна неспешно вошла в дом. Хотелось бежать, но чудо получить три письма в один день, такие редкие теперь письма, и сразу три. Это счастье она несла, прижимая к больному сердцу, боясь расплескать. Долго искала очки, почему-то не могла найти сразу. А они под газетой лежали, сверху, но хитро прятались. Потом, она неспешно, аккуратно разрезала конверты большими швейными ножницами. Все три разрезала, разложила, как драгоценные дары на льняной скатерти и погладила каждый листок шероховатыми пальцами. "Мои соколики... Как же трудно выбрать мне будет с кем жить... Или, может, по очереди буду у каждого? Чтоб никого не обидеть?" Перед глазами от волнения буквы расплывались. Первым взяла читать письмо от старшего.

"Доброго дня, мамо. Чего это Вы надумала хворать да прибедняться? Вы у меня еще ого-го! Есть порох в пороховницах. Я сразу к делу, мать. Забрать пока не могу. Сын собирается жениться, невестку в дом надо привести. А квартира не резиновая, сама подумай, всего пять комнат. А ведь еще дочь растет. И никто мне, ради матери, еще одну квартиру не даст. Кооператив только начал строиться. Да и потом, дочь или сына все равно отделять надо будет. К Грыцю обратись. Этот Крез уже квартир пять в кооперативах купил. Стоматолог - куда мне тягаться с ним? А у меня, мать, и угла нет свободного. Уж прости. Денег если надо - дам всегда. Только скажи. В этом году и следующем не жди в гости. Хотим с женой, пока молоды, свет повидать, вот в Болгарию махнем на Златые пяски, на следующий год может еще куда. Она в Краков хочет. Может мимо проедем, на часок заглянем. Там мой мелкий у вас девку приглядел. Писала ж, что разузнаешь кто и что она... А так и не доложила. Плохо, мать, не хочется лахудру из дыры в невестки брать. Ты там разнюхай о ней, если что не так - пиши сразу же. Я своему мозги вправлю. Все, надо бежать, занят очень. До свидания. Пётр."

От этого хлесткого ответа, путания между "ты" и "Вы", барского тона сердце завибрировало на тонкой ниточке, опускаясь вниз. От боли Уля едва смогла продохнуть, еле встала чтоб дойти накапать себе валерьянки. Слегка успокоилась, но уже опасливо взяла письмо от Грицька.

"Привет, мамуль. Ну и чего ты панику поднимаешь? И куда я должен тебя забрать? Петька от зависти, наверно, тебе лапши кучу на уши навесил, мол я жирую, квартиры понахапал. А я все свои квартиры не для себя - для детей покупал. За свои кровные, между прочим. Если ты не забыла, то у меня их трое! И каждому я обязан выделить жилье. А к себе взять не могу, уж не серчай. Но моя на дух тебя не переносит. А жена, сама понимаешь, не бить же семью мне из-за её каприза? Баба она понятливая и добрая, мне всю жизнь помогала чем могла. Да и не будь её отца, не пробиться мне так вовек. Я всем ей обязан. Да и сама посуди - ну как ей - дочке профессора с тобой якшаться? Я может только с ней и жизнь узнал, и да, стыжусь своего происхождения. Учительница, эка невидаль. Ты не обижайся, мама, но я рисковать семьей не стану. Они - интеллигентные люди, не тебе чета. Ты уж прости за прямоту, но попросись к Петру или Ваське. Я не могу. Григорий."

Боль раскаленным веретеном разорвала грудь, сердце оборвалось и полетело куда-то вниз. Не глядя, Уля капала валерьянку, не чувствуя вкуса и запаха. Кошка Нюрка ластилась у ног, терлась, пытаясь успокоить хозяйку. Запрыгнула на колени, случайно задев хвостом третий листик. Ульяна попыталась схватить его, но он ловко увернулся от скрюченных судорогой пальцев, и пропланировав миг, глубоко залетел под стол.
Ульяна, без сил опустила руку на спину громко мурлычущей кошки.

- Что ж ты наделала, Нюрка? - спросила и сама испугалась каркающего голоса. Где-то в её горле трескал и распадался на мелкие кусочки серебряный колокольчик.
Лишь через час, все время гладя кошку, она чуть успокоилась.
"Василько, он не такой, он не мог отказаться от матери. Он же так похож на меня, и всегда так жалел меня... Нет, Василько, он, конечно, заберет..."

Долго не могла разогнуться, ползала на коленях, поднимая лист. А он, то ли от сквозняка - дверь так и не закрыла входную, то ли сам по своей воле, все ускользал от ищущих рук. Но, наконец, попался. Ульяна встала, придерживаясь рукой за край стола, отдышалась, присела на колченогую табуретку. Нюрка опять запрыгнула на колени, заглядывая в листик, словно хотела вместе с хозяйкой прочитать письмо.

"Здравствуйте, Ульяна Казимировна. Пишет вам Алла, жена Василия. Мужа дома нет, он опять на сезон на приисках торчит. Работа такая. Письмо ваше получила и хочу ответить сама. Квартира у нас маленькая - двушка. У меня двое дочерей от первого брака. Взрослые уже. Перспектив получить жилье у нас почти нет. Если я передам Василию ваше письмо, он, конечно, приедет и заберет вас. Но меня потеряет. А ему уже не двадцать. Ютиться в углу, закрывать рот дочерям и угождать чужому для меня человеку, сами понимаете, я не стану. Жизнь превратится в ад. Жизнь вашего сына, между прочим. Если вы мать, если любите его, то поймете почему он никогда не увидит этого письма и следующих писем. Даже не пытайтесь. А будете телеграммы слать, так у меня знакомые и там есть. Посёлок у нас маленький. От телефона я отказалась. Прошу вас, как мать прошу, не ломайте жизнь ни мне ни Василию. У вас еще два сына есть. Пусть они и забирают. Надеюсь, вы меня поняли. Алла."

Сердце упало и разбилось на мелкие кусочки. Ульяна пошатнулась и провалилась в липкую тьму. Пришла в себя уже под утро. Возле стола, при падении она механически зажала край скатерти и свалила её на пол. Под этой скатертью, рядом с Нюркой она и провалялась до утра. Пузырек валерьянки разбился и Нюрка, налакавшись всласть, мирно дремала рядом, грея хозяйку. Может кошка и бузила, этого Ульяна не помнила. Попыталась встать, но от резкой боли в левой груди опять упала. Так пролежала еще час, собираясь с силами. Потом, с трудом, хватаясь за ножки стола, как-то смогла подняться. Расстелила скатерть, расставила всё по местам. Собрала, со стоном, разлетевшиеся письма. Они уже не улетали, не прятались, лежали мертвыми кусочками бумаги. Всё, что решила взять с собой уместилось в одну котомку. Дальше - дорога в райцентр к нотариусу, потом - в дом престарелых. За её, пусть куцую пенсию, государство не оставит без заботы. А хата - её участь тоже решена. Сельсовет ютится в мазанке, построенной еще за царя гороха, председатель колхоза строит новую школу и клуб. Ему сейчас не до постройки сельсовета. Ничего, три комнаты, окна большие, а место, что место? Вон как село быстро растет. Дойдут люди, коль нужда будет, до её хаты. Послужит еще дом селу. Сыновьям дала всё, что могла. Да и нет у неё сыновей. Нету. Вот ночью всех схоронила. Решение было принято сразу. И дверь жалобно скрипнула, прощаясь с хозяйкой.

***
1985 год.

В "бобике" пахло бензином и старой потертой кожей. Машину подбрасывало на колдобинах старой грунтовки - выехали уже на дорогу к селу, от трясучки и запахов Марьяну чуть подташнивало. Она откинулась на спинку и в пол-уха слушала разговор двух председателей.

- Хватает же наглости у них судиться за её хату, - зло выплевывал из себя Голуб.
- Бог им простит, Игорь, Бог простит.
- А ты, что ли, верующим сильно стал? Коммунист же.
- Нас никто не слушает сейчас, Игорь, кто зачем в партию идет ты и сам без меня знаешь. А т Бога я не отрекался. И родителей своих досмотрю. Мои точно не пойдут в дом престарелых.
- Да, это понятно... Замучился я на этом слушании просто, вот и пошутил неудачно. Только вот понять так и не смог, как можно от матки своей отречься? Что они ей писали такое, что она их в сердце своём схоронила? Видел ты эти письма?
- Откуда? Да и разве важно какие слова выбрали, чтобы убить мать?
- Убить... Вона как ты завернул. А ведь точно - они её тогда и убили. Все трое. Не зря ведь на похороны не приехал ни один. Ну, пусть покоится с миром наша соловьиха. Земля ей пухом.

Помолчали.
- Я тут, Иван, с судьей перетер в перерыве, нету у них шансов. Нету. Будет у тебя таки новый, ну, почти новый, сельсовет.
- Хорошо если так, Степаныч. Бабу Улю жалко. А сынов её - нет.
- А мне Василия чего-то жалко стало... Он чуть не плакал...- подала голос Марьянка.
- Не за что их жалеть, дочка, - веско оборвал её Степаныч, - им не за хату судиться надо, а другого бояться - суда своей совести. Вот это и будет их Страшный Суд на грешной земле.

До села доехали молча. Каждый думал о своём.

Эпилог.

Василий Тарасов простоял до глубокой ночи под хатой Парчунов, но так и не смог пересилить себя и подойти к Ольге. Он видел Марьянку, видел свою Олюньку. Понимал, что уже ничего не вернешь и не исправишь. Очень хотелось им сказать, что писем от мамы он не получал и не отказывался её взять к себе. Что был глубоко уверен, что это просто проблемы почты. Что пять долгих лет с Аллой, каждый раз когда собирался домой, возникали непреодолимые трудности. То Алла заболевала внезапно и так, что отойти нельзя было. То дочки её в беду попадали и такую, что надо было срочно решать. То свадьба, то крестины, то тяжелые роды у падчерицы, и без него Алка теряла голову и не могла отпустить даже на неделю. Теперь он понимает почему так вышло... Понимал, почему письма от матери не приходили. И почему его письма исчезали бесследно. Не зря ведь Алла была начальницей местного отдела связи. Страшно хотелось оправдаться хотя бы перед ними. Он стоял и плакал, впервые в жизни плакал, заматеревший мужик, обожженный северными ветрами. А потом пошел на кладбище и долго еще выл побитым псом на могиле матери, прося прощения за себя, за Петра и Грыця. Утром, не дожидаясь решения суда, и чтоб не видеть рож братьев - боялся, что убьет, он уехал на свой Север.

Пётр и Григорий Тарасовы суд проиграли. Белая хата в старом саду отошла сельсовету. Главный судья района утром пришла на работу с опухшими глазами и закрылась до начала слушания с Олесей и Ириной Сергеевной в своём кабинете. Олеся читала письма сыновей бабы Ули, горько плакала, и замуж выйти за сына Петра Тарасова отказалась. Её родители, узнав все обстоятельства дела, пластом легли, не желая себе такой участи в старости. Марьяна Парчун через пару месяцев победила на конкурсе вокала в Киеве и пошла учиться в консерваторию. Сельский хор без неё перестал существовать, как и исчезла через пару лет великая страна, в которой жили эти люди. Колхоз уцелел до сих пор. А в белой хате бабы-соловьихи так и остался сельсовет. Могилка бабы Ули всегда ухоженная, туда часто заходит, постаревшая Олюнька. Убирается, ставит свежие цветы и тихо плачет. Марьяна бывает дома все реже, бесконечные гастроли стали частью жизни оперной дивы. И никто больше вечерами не поет песни так, чтоб все заслушались. Были соловушки, да все вышли.