К костру подсел Ганька Жук. Вынул из-за пазухи ложку, обтёр о кафтан, потянулся к котлу.
    – Воеводы опять лаются, - пробурчал набитым ртом. – Боярин Кошкин с князем Щеней местами мерится. Кричит, что нет ему боле дел, окромя как стеречь князя Данилку от литвы да ляхов.
    Вечер казался напуганным. Он опустился на стан осторожно, будто крадучись; прикрыл Митково поле серостью, крикнул ранним букалищем; поплыл дымом костров вдоль по Тросне; вздрогнул, коснувшись воды, и затрясся рябью брошенного камня.
    – Они всегда лаются, - отозвался Силуян и кивнул соседу. – Луковку подай.
    Темнота растекалась быстро. Спрятались крыши крестьянских дворов, растаяли стога за околицей. Свет костра раскрылся, порыжел, потянулся к звёздам.
    – Давеча от передового полка люди подходили, - прожевав, поведал Ганька. – Те, что у Ведроши стоят. Говорят, литва Ельню прошла. К нам идёт.
    – Много их?
    – А кто ж знает. Я когда сменялся, князь Данила велел князю Ивану до Смоленска сбегать, посмотреть, сколь их, - и усмехнулся. – А боярин Кошкин знай его лает.
    – Выходит, ныне по правую руку от нас леса да болота, - нахмурился Коська Хвостов.
    – И литва, - хихикнул Ганька. – Мы вот сейчас повечерим и на покой, а они в теми подкрадутся — и на буевище нас.
    Коська перекрестился.
    – Сплюнь, дурень. Не смеются над таким.
    – А что ж не смеются? Не на свадьбу шли, всяко кого-то на буевище унесут.
    – Вот тебя, дурня, пущай и несут, а я малость погожу.
    – Ишь выискался. Сие лишь Господь решает, кого понесут, а кто погодит. Не с твоей конопатой мордой в его дела встревать.
    – И не тебе, худородному! – вскочил на ноги Коська. – Мы с княжения Василия Василича в детях боярских числимся! А до тех пор в дворовых слугах тверских князей ходили! И в Разрядных книгах тому памятка есть! А откель ты сам вышел – ведома нет!
    – Да я!..
    – Будет вам! – прикрикнул Силуян. – Уймитесь. Нашли из-за чего браниться. Ешьте.
    Коська сжал кулаки, глянул на Силуяна, будто спрашивая: почему, ведь не я же начал? Но прекословить десятнику всё одно, что о сруб головой биться – только голову расшибёшь. Коська задышал шумно носом, зыркнул на Ганьку недобро и сел.
    Посвежело. От Еловских болот потянуло сыростью, пахнуло тиной. С закатной стороны докатился гром, осторожно, чуть слышно, но взгляды к себе потянул – гроза? Нет. Перед грозой от небесного грома свечает, а ныне ни один всполох темноты не коснулся. Видно, другое…
    Подошёл сотник Курицын. Постоял, глядя сверху вниз, сковырнул носком сапога валкий камешек, спросил:
    – Кто в сторожу ночную идёт?
    – От нас прошлой ночью ходили, - ответил Силуян.
    Сотник замялся, не зная, что сказать.
    – Воевода не велел напрасно огонь жечь. Гасите.
    – Повечерим – погасим.
    Сотник ещё постоял, посучил сапогами землю и ушёл. Коська ухмыльнулся: никто Силуяну перечить не смеет. Сотник хоть и голова, а тоже как лиса на кувшин – лишь облизнулся. И не оттого, что Силуян с иными воеводами в знакомцах ходит, а оттого, что на всякого дурака Силуян зело крепок и зол, и может при надобности кулаком в морду дать. А нынешний сотник лишь родством с посольским дьяком Курицыным знаменит, и ничем боле.
    Повечеряли. Тимоха Васильев понёс котёл к реке ополоснуть, остальные легли на травке вкруг костра. Говорить не хотелось, спать тоже. Силуян потёр ладонями виски, вздохнул – думы тревожные роем комариным дурили голову. Силуян пробовал отмахнуться, но думы, как не отмахивайся, всё одно одолеют, ибо нет на них испытанной управы. Вспомнились тучи над Дорогобужем, хмурые лица посадских людей с недоверием и опаской глядевших на пришлую московскую рать – что-то теперь будет! У соборной церкви воевода боярин Кошкин с большим позолоченным крыжом в руках приводит город к покорности. На устах улыбка, в глазах надменность; позади прочие воеводы, сотники, конные полки. Дорогобужане в очередь подходят к боярину, кланяются, трижды крестятся, целуют крыж. Потом дожди, разбитая в студень дорога, на обочине лошадь с перебитыми ногами. Покуда добрались до Миткова, половину сотни выкосило: кто животом мается, кто на кашель изошёл, а кто и вовсе в бега подался.
    В груди захрипело, полезло наружу. Силуян приподнялся, поднёс ладонь ко рту… Нет, отпустило. Повезло. Жена, провожая, вложила в седельную суму грудной сбор, спасла. А иных уже схоронили, закопали будто псов безродных в болотной грязи – без покаяния, без молитвы, второпях. Обидно. В бою ещё куда ни шло, а чтоб вот так, от хвори…
    Лишь у Миткова в себя приходить стали. Подошёл с передовым полком князь Михаиле Телятевский, поделился припасом, следом прибыли из Твери полк князя Данилы Щени и летучая татарская сила князя Ивана Перемышльского. Князь Щеня взял по разряду начало над всем войском, но боярин Кошкин озлился, отписал в Москву, что, де, не потерпит впереди себя находника литовского. Щеня лишь плечами пожал да отправил Кошкина воеводой в сторожевой полк, пущай охолонет.
    Оно и лучше. Воевода из Кошкина никакой, только крик да пустая болтовня, а что на суд тянет, так то не впервой, привыкли.
Силуян сел к огню, взял сухую ветку, поворошил угли. Костёр хирел; вереницы огоньков чередой пробегали по остывающим головням и медленно таяли. Митково поле заволакивала чернота, костры гасли один за другим, и только факела у становых ворот да у боярских шатров гнали темноту прочь.
    Зашуршала трава под сапогами. Силуян поднял голову, присмотрелся. К костру подходили двое; ступали не быстро, уверенно. Тот, что шёл впереди, остановился в шаге от костра, приосанился. Силуян подметил: широкие плечи облиты плотными кольчужными рядами, на груди зерцала – не каждый ратник такую бронь себе позволит. Большинство воев носили кафтан-тегиляй, а на голове заместо шлема стёганую шапку. Значит, не простого звания человек пожаловал, видать, из ближней воеводской сотни, стольник.
    Ночной гость повёл глазами по лицам, остановился на десятнике.
    – Ты Силуян?
    – Ну.
    – Идём со мной. Воевода князь Осиф Андреевич зовёт.
    С воеводой Осифом Андреевичем Силуян знался давно. Впервые свела их ратная доля на реке Угре против хана Ахмата, довелось в тот раз биться плечом к плечу на перелазе у Опакова. Потом вместе Хлынов брали, сидели в осаде под Выборгом. Случалось, прикрывал воевода щитом ратника, случалось – наоборот. На хмельных пирах за одним столом не пили, но при встрече руку воевода протягивал первым, не местничал.
    Силуян поднялся. Никогда прежде Осиф Андреевич не звал его вот так, до бою, и уж если позвал, стало быть, нужда прижала.
    – Ну, надо раз…
    Шатёр воеводы находился у ближних становых ворот. У входа на карауле стояли люди из тверской посошной рати; стояли расслабленно, облокотившись на копья, о чём-то говорили. Завидев стольника, выпрямились.
    – Не у себя на дворе, - нахмурился стольник на посошных, и, откинув полог шатра, сказал в глубину. – Привёл, воевода. Впускать что ли? – повернулся к Силуяну, кивнул: заходи.
    Внутри шатра всё было чинно, по-простому: у дальней стены стояла крытая седой овчиной скамья, посерёдке стол, а правее, под образами, обитый медными полосами сундук, наверное, с одёжей и полковой казной. И боле ничего. Пленный лях как-то сказывал, что их паны на войну и посуду золотую везут, и вино угорское, и всякой иной утвари без меры. Не могут без привычных удобств. Осиф Андреевич обходился малым.
    Вместе с воеводой в шатре находился князь Щеня. Видно, дело и впрямь срочное, раз большой воевода тоже тут. Оба стояли у стола, опершись на него ладонями и чуть склонившись. Ни один не посмотрел на десятника, Осиф Андреевич лишь поманил пальцем, мол, подходи ближе. Силуян подошёл.
    Свет от восковых свечей падал на разложенный на столе холст. Силуян прищурился: полоски, круги, буквицы – непонятное всё. От одного края холста к другому угольком прочерчена неровная линия, окончанием своим похожая на стрелу. Воеводы молчали, и Силуян, набравшись смелости, спросил осторожно:
    – Чего это?
    Осиф Андреевич кивнул понимающе.
    – Чертёж. Всё как есть в Смоленской земле – города, сёла.
    Силуян шагнул ближе. И впрямь: там, откуда начиналась стрела – круг и слово «Елна», а у кончика стрелы – «Тросна», и вроде даже излучинка схожа с той, что у Миткова; а чуть подале две коротких полоски – мосты.
    – Чудно…
    – Ладно, не за тем зван, - Осиф Андреевич выпрямился. – Ты вот что: возьми людей добрых с десяток да сходи к Ельне. Проведать нужно где там литва – к нам идёт или иным каким путём пошла, и сколь их всего. Сможешь?
    Силуян пожал плечами.
    – Чего же не смочь. То дело не хитрое, и ране доводилось лазутничать. Только у меня от десятка всего-то пяток людей осталось.
    Князь Щеня повернулся к десятнику.
    – Помнится, в прошлом походе ты сотенным головой был.
    – Именитее нашлись. Ныне не по делам судят.
    – Стало быть, и у вас местами мерятся.
    – Мерятся.
    Осиф Андреевич кашлянул в кулак.
    – Бог с ним… Гляди дале, - он ткнул в холст. – От Ельни у литвы два пути: один на Новгород-Северский мимо Брянска, второй лопатинским большаком на Дорогобуж, через нас. До Брянска им идти несподручно, так что скорее на Дорогобуж пойдут. Но убедиться в том стоит.
    – Внимательно смотри, - вставил князь Щеня. – У литвы воеводою гетман Острожский, то хитрый пёс.
    Осиф Андреевич кивнул, подтверждая, и продолжил:
    – Пойдёте тихо и налегке. Дале деревни Лопатина не ходи. Видишь она на чертеже где? Если мы с князем Данилой правильно мыслим, так литву в самый раз там встретите. Кольчуги оставьте, у кого ручные пищали есть, тоже пусть оставят.
    – Откуда у нас рушницы, воевода? – скривил губы Силуян. – Это, вон, у москвичей, у новгородских пищальников, у слуг дворовых есть. Там люди богатые. А мы и сыты не кажный день бываем.
    – Сделаешь всё как надо, будут тебе рушницы. И вот ещё что: коли остановят тебя у Ведрошей передовые заставы, так ты им заветное слово шепни «Златоуст». По сему слову вам никто препоны чинить не станет. – Осиф Андреевич протянул руку прощаясь. – Поспешай. Завтре к вечеру жду обратно.

    Покинув шатёр, Силуян отправился к сотнику; какой ни есть, а начальник, доложиться надобно. Тот спал в шалаше-однодневке у загонов. Из-под прикрытых лапником жердей торчали голые ноги. Вот ведь, ненароком подумал Силуян, и комары ему нипочём. Рядом с шалашом, прикрывшись рогожкой, спал мальчонка – холоп – белобрысый смышлёныш лет двенадцати. Силуян нагнулся, осторожно тронул его за коленку, и он тут же вскочил, уставившись на десятника испуганными спросонья глазами.
    Силуян приложил палец к губам и прошептал:
    – Сотнику передашь, кода встанет, что я со своими под Ельню лазутничать ухожу. То воеводы Осифа Андреевича наказ. Понял ли?
    Мальчонка согласно мотнул головой.
    – Ну, спи дале.
    Силуян выпрямился; дело воеводы отлагательства не терпело, но возвращаться назад к десятку он не спешил. Неизвестно ещё каким боком завтрашний день выйдет, доведётся ли присесть хотя бы, так что пусть люди лишний часок поспят.
    Ночь выдалась звёздная, тёплая. Нестройный писк комарья и картавый хрип лягушек в камышовой заводи отзывались на душе досадою, но они же гнали прочь начавшую укореняться в глазах усталость. Силуян спустился к реке, зачерпнул пригоршню воды, поднёс к лицу. Сапоги по самый подъём увязли в илистом грунте; Силуян шагнул назад, покачнулся, вода потекла меж пальцев на грудь, на живот, накативший ветерок захолодил щёки. Вот ведь… Вздохнул.
    Рядом у загона переговаривались караульные. Их голоса стелились по траве подобно туману – легко, осторожно. Один караульный жалился на воевод, на злую судьбину, другой поддакивал и в свой черёд корил какого-то Спирьку за то, что тот стащил у него кувшин браги. Силуян постоял, послушал. Не дело вот так на карауле языком впустую молоть. Ненароком услышит кто, стольник воеводский, к примеру, хорошего выйдет мало. Лучше бы за лошадьми крепче следили, а то неровен час зверь какой вспугнёт, тогда в самом деле без плетей не обойдётся.
    Силуян подошёл к загону и караульные разом встрепенулись, наставляя на десятника копья. Спросили недружелюбно:
    — Кто там в теми шарится? Отвечай!
    По голосу, показалось, тот, что о браге пёкся.
    — Из полка правой руки человек, - отозвался Силуян.
    Караульный вздохнул успокоено и отвёл копьё.
    — Шёл бы ты спать, человек. Не ко времени бродишь.
    — Да шёл уже, только больно жалобно вы о печалях своих говорите.
    — Может и говорим. Тебе что за дело?
    — Да мне дела нет, а вот коли воевода прознает, так кожу со спины сдерёт быстро.
    Караульный призадумался.
    — Не ты ли воеводе об нас скажешь?
    Силуян усмехнулся.
    — Я али иной кто, тебе-то уж не всё одно будет?
    Копья вновь потянулись вперёд и хриплый голос с угрозою произнёс:
    — Иди-ко отсель, человек, а то у нас кони на чужаков тревожатся, кабы не вышло чего.

    К десятку Силуян вернулся, когда нетерпеливая бледность начала размывать звёзды. Ночи в июле нестойкие, день едва успеет угомониться, а время уже на утро поворачивает, вставать пора. Силуян потряс за плечо Тимоху Васильева, показал жестом, чтоб подымался и чтоб других подымал.
    Следом за Тимохой встал Коська, потянулся с хрустом.
    — Съесть бы чего, - сказал со вздохом.
    — Молитвой перекусишь, - ответил Силуян. – Собирайся давай.
    Коська обиженно шмыгнул.
    — Куда хоть едем?
    — Под Ельню, лазутничать.
    — А иных никого боле не нашлось? – злобно со сна прохрипел Ганька.
    — Никого.
    По укоренившейся привычке собрались быстро: оседлали коней, положили припас в перемётные сумы и, помолясь, тронулись в путь. Дорога на Ельню уходила вправо наискосок, к Тросне; где-то за рекою, у Ведроши, стоял передовой полк, а деле лесная смоленская сторона. Глухая. Заставы передового полка прошли уже при свете. Заветное слово воеводы раздвинуло установленные на дороге рожны, заставило вялых караульных шевелиться. Хмурый пятидесятник долго не мог взять в толк, чего этим пятерым понадобилось в столь ранний час, потом, разобравшись, махнул рукой – езжайте – и пошёл в шалаш досыпать.
    Узкая дорога едва протискивалась меж покрытых мхом широколапых елей; пахло смолой и хвоей; лошади всхрапывали, давили копытами сухие шишки. Где-то недалеко скрипнула сойка. Силуян натянул поводья, прислушался: кого учуяла лесная сторожа? Сойка в лесу лучший друг и главный враг, и о тате затаившемся предупредит, и тебя с головой выдаст. Силуян задержал дыхание, послушал ещё – тихо – и кивнул – едем дальше.
    Ехали по двое в ряд, стремя к стремени: впереди Силуян с Коськой, за ними Ганька с Тимохой, последним, чуть поотстав, Ваньша Ухов. Нарочито сумрачный ельник сменился чахлой сосной и багульником; под копытами зачавкало, и дорога вильнула влево, спешно взбираясь на песочный пригорок.
    Силуян отмахнулся от надоедливой строки и покосился на Коську. Тот вздыхал, смотрел в сторону, как будто не на сторожу, а с доглядом на покос вышел. Мается? Если из-за ссоры с Ганькой, так то не беда, они всё время как быки на пастбище — пройдёт. А если весточку худую из дома получил… Тимоха Васильев сказывал, что жена у Коськи гулящая.
    Силуян толкнул Коську локтем, спросил осторожно:
    — Чего лоб морщишь?
    — Дааа… - пожал Коська плечами. – Вот не пойму никак: ихний гетман Острожский – русич, Рюрика потомок, а бьётся за литву. А наш князь Щеня сродник великого князя литовского, а руку государя московского держит. Бес их что ли попутал?
    Сзади сипло хихикнул Ганька, а Силуян покачал головой.
    – Ты бы, Коська, не о чужих родословцах думал, а по сторонам смотрел. Наедем невзначай на литовские станицы, будут тебе новые родичи.
    К полудню выехали к лопатинским грунтам – полновесная рожь высотою в пояс наливалась спелостью. Дорога поделилась на две: одна убегала вперёд к берёзовой рощице и почти сразу терялась во ржи, вторая сворачивала вправо и вдоль по кромке леса уходила к устроившейся на плоском холме деревеньке Лопатина. Силуян приложил ладонь к глазам, присмотрелся. От деревеньки к лесу двигалась запряжённая быками телега. Мужичёк, хилый с виду, вёл быков в поводу.
    — Чумак, - пояснил Тимоха. – Я у ево третьего дни четверть пуда гречи купил. Жадный – ну суще жид. Цену будто в голодный год берёт. Весь хлебушек окрест скупили, так он с дальних деревень возит. Прибыток ищет.
    — То не зазорно, - хмыкнул Ганька. – А коли тебе не по вкусу, так болотный щавель жуй.
    — То-то ты в вечёр ентот щавель из общего котла ложкой черпал. И не подавилси ни разу! – огрызнулся Тимоха.
    Из рощицы наперерез телеге выехал конный разъезд. Силуян насчитал полтора десятка вершников с чёрными как у белогородских казаков ратищами, да ещё с десяток вершников оставалось возле рощи. Видать, литовская станица. Заметив чужаков, мужичёк влез на телегу, принялся понукать быков, но те и не думали прибавлять в шаге.
    Силуян дал знак спешиться и отвести коней подальше в лес, а сам, пригнувшись, пробрался к опушке. Присел за кустами красавки, развёл в стороны ветки. Рядом пристроился Тимоха со снаряженным для боя луком.
    Казаки нагнали телегу, когда до леса оставалось шагов сорок. Мужичонка сжался испуганно, закрутил головой по сторонам. Молодой казак на чубаром мерине объехал телегу по кругу, пригляделся к мужичку внимательней и присвистнул:
    – Тю, да тож Герман, Богдана Сапеги дьяк! Свиделись-таки. Слышь, станишные? Он у ево десять вгорских червонцев спёр и на Москву утёк. Думал, пёс, спрятаться, ан нет, попался.
    Мужичонка сполз с телеги, бухнулся перед казаком на колени, запричитал слёзно:
    – Не сгубите! Векша, друже мой! Христом богом молю! Бес попутал, сам не ведаю, как вышло. А я в долгу не останусь, всё поведаю!
    — Чево поведаешь, дурья башка?
    — Всё поведаю, всё как на исповеди! Скажу, где москали клятые схоронились и сколь их числом всего будет!
    Казак привстал в стременах и с силой протянул дьяка ногайкой по спине.
    — Нам до твоих москалей аки чёрту до ладана – на дух не нужно. А вот за вгорские червонные шкуру с тебя, собака, спущу! Ну-ка, станишные, распрягай быков, на оглобле ево подвесим. Нехай знает, чумной, каково по чужим сундукам шарить.
    Дьяк заверещал:
    — Что вы, что вы!
    Двое казаков сошли с сёдел, взялись распрягать быков, остальные лениво смотрели, что будет дале, только седоусый казак в высокой овечьей шапке придержал молодого за руку.
    — Погодь малость. Тебе, Векша, лишь бы подвесить кого, - и прищурился. – Слышь, бисов сын, чего ты там про москалей плёл?
    Дьяк будто почувствовал, как беда отходит прочь и захрипел яростно:
    — У деревни Миткова да по речке Ведрошке стоят. А тыщ их поболе сорока будет. Сам видел!
    — Сорок? А не врёшь? – усомнился седоусый.
    — Ей Богу, истинная правда, - перекрестился дьяк. — Сам видел! А ещё у них татарская летучая сила сотен восемь, да только ушли оне к Смоленску по Старому тракту. Тоже сам видел.
    Казаки принялись обговаривать услышанное. Силуян подался вперёд, но казаки говорили негромко, слов разобрать не вышло.
    — Вот что, Векша, - повысил, наконец, голос седоусый, - сведи-ка ты етого дьяка до гетмана, пусть ему расскажет, чего нам сказал. Да заодно скажи, что жальнеры с пищалями своеми до лесу пройдут без труда. А мы покудова до Лопатина наведаемся, глянем, чего там твориться.
    Векша сунул нагайку за пояс, глянул на дьяка исподлобья, ощерился:
    — Ну, чего смотришь, пёс? Хватай стремя, не на коня же тебя вздымать.
    Дьяк послушно ухватился за путлище; Векша ткнул мерина пятками и хлынцой погнал его назад к роще. Остальные, не разбирая дороги, помчали к деревне.
    — Всю рожь вытопчут, - глядя им вслед, недовольно пробурчал Тимоха.
    Силуян подождал, пока литовская станица отъедет подальше, выпрямился, нашёл глазами Ганьку, поманил к себе.
    — Бери Ваньшу и дуйте вкруг поля по-за деревней. Огляни, чего там литва делает. Да не затягивай. Оглянул – и обратно… Коська, а ты с Тимохой на ошую. Из лесу зря не высовывайтесь, не хватало, чтоб литваки кого из вас заприметили.
    Оставшись один, Силуян опустился на корточки, привалился спиной к сосне. Терпкий запах смолы напомнил об усталости. Вспомнилось, что не спал ночь, и тотчас захотелось закрыть глаза, вытянуть ноги. Сосна за спиною показалась мягче лебяжьей перины, голова начала клониться к груди… Пересилил себя. Встал, вынул из ножен саблю, рубанул воздух, проверяя руку на крепость и отгоняя усталость прочь. Повёл плечами, поднял саблю над головой. Шагнул вперёд, поймал взглядом куст красавки, ударил наискось, с оттяжкой. Шагнул назад и вбок, пригнулся, словно уворачиваясь от ответного удара, и вновь полоснул по кусту. На землю посыпались ветки; от куста осталось только несколько голых обрубков.
    Силуян вложил саблю в ножны и улыбнулся довольный: не ушла сноровка, хоть и перевалили года за четвёртый десяток.
    Спустя час возвратился Коська, чуть позже вернулись Ганька с Ваньшей. Коська, едва увидев Силуяна, вытаращил глаза и зашипел:
    — Кругом литва! Тыщи! И пешцы, и вершники, и припас всякий на телегах! А хоругви, будто деревья в лесу! С каких только земель народу нет: и смоляне, и белогородцы, и иных множество!
    Ганька был более сдержан.
    — Колоды видели странные, будто б из железу. Их на волокушах тянут. А на телегах мешки, и у каждой телеги по двое пешцев с копьями в стороже. И ещё вроде камни, но круглые. Их тоже на телегах везут.
    — Колоды? – переспросил Силуян.
    — Ну да, - подтвердил Ганька. – С десяток будет. Или боле. Их в деревню уволокли.
    Силуян прищурился: железные колоды? На ум пришёл штурм Выборга — тот день, когда огненные стрельцы воеводы Субботы-Плещеева из пищалей две свейских вежи обрушили. Грохоту было – едва не оглохли, но и пользы тоже случилось немало. Ганька по нови своей в походе том не был, потому и не ведает, как пищали те выглядят. Выходит, литва с собою наряд огненный везёт. А жальнеры, о коих казак упоминал, не иначе огненные ляшские стрельцы.
    — Ещё чего видели?
    — Ещё вершники. Много. И пешцы тоже. Будто грибов опосля дождя. Похоже, стан разбивают.
    Пешцы, вершники, огненные стрельцы… Силуян напрягся. Стало быть, литва всей силой идёт. Не в набег, не на вороп, а на большую войну собрались. Да ещё ляхи с ними. Большая, получается, рать. Сеча будет злой.
    Силуян расправил плечи.
    — Коська, ты здесь покуда оставайся, смотри за литваками. Как начнут собираться, ты сразу назад беги, упреди об том передовые караулы. А мы на разу до воеводы пойдём. Обсказать надо чего увидели.

    Обратно шли, ведя лошадей в поводу. На дорогу не выходили, боялись столкнуться с литовскими разъездами, и лишь когда до караулов передового полка оставалось с версту сели в сёдла и погнали намётом. Знакомый уже пятидесятник, встретив их на рожнах, принялся спрашивать, чего видели, но Силуян отмахнулся: времени нет. Сказал только, что литва рядом, готовьтесь.
    Первым, кого встретили в стане на Тросне, оказался сотник Курицын. Он стоял у становых ворот, будто нарочно ждал кого-то. Увидев Силуяна, нахмурился, махнул рукой, подзывая к себе, но Силуян и не глянул в его сторону, а прямиком направил коня к шатру воеводы.
    Осиф Андреевич сидел на бочонке у коновязи, чистил саблю. Боевое оружье чужих рук не любит, его не дают даже слугам, будь они трижды доверенными. Осиф Андреевич водил по золотистому лезвию бархатной тряпицей и время от времени поднимал саблю в вытянутых руках, ловя в голомень последние лучи вечернего солнца, щурился, когда красноватый луч ударял в глаза.
    Силуян шепнул Ганьке, чтоб шли к сотне, отдыхали, а сам подъехал к коновязи, спешился. Осиф Андреевич глянул на десятника искоса, не торопясь провёл тряпицей по лезвию ещё раз и удовлетворённо причмокнул: хорошо. Нехотя положил саблю на колени и крикнул, поворачиваясь к шатру:
    — Эй, квасу принеси!
    Из шатра вышел рыжий холоп с крынкой и ковшиком. Плеснул в ковшик квасу, поднёс воеводе. Силуян сглотнул: пахнуло земляникой и мятой, почувствовал, как по горлу тягучим комом покатилась жажда.
    — Не мне, - воевода кивнул на Силуяна. – Ему.
    Холоп подал ковшик десятнику; Силуян перекрестился и выпил квас двумя глотками. Захотелось ещё – вкусно, жена на Тихвинскую такой же готовит – но просить добавки постеснялся.
    — Ну? – буркнул воевода.
    — Литва у Лопатина, - утирая губы ладонью, ответил Силуян. – Сколь тыщ не скажу, но по всему выходит, что не мене нашего. Человек мой железные колоды видел. Я так думаю, сие пищали будут. Вот только почто они литвакам нужны – не ведаю. Полевать с ними несподручно.
    — Не скажи, - качнул головой воевода. – Есть такие пищали, кои тюфяками кличут. У них хайло большое, его битым камнем наполняют да встречь по наступающим бьют, и урон от того враг имеет не малый. Кабы литва по нам такоже бить не начала. То-то крови прольётся.
    Силуян кивнул, соглашаясь. Про тюфяки он слышал, и какой они урон принести могут, слышал тоже. Однако сталкиваться с подобным пока не доводилось, оно, видно, и к лучшему. Если и в самом деле всё так, как говорит Осиф Андреевич, то радости от такой встречи мало.
    Сзади подошёл Курицын, задышал в затылок злобою. Силуян шагнул в сторону, подальше от этого дыхания. Осиф Андреевич меж тем поманил пальцем холопа, сказал вполголоса:
    — Ступай к князю Даниле Васильевичу, скажи: сейчас к нему с вестями буду.
    Холоп мотнул головой и опрометью кинулся к шатру большого воеводы, будто весь день ждал такого поручения.
    Осиф Андреевич вновь повернулся к десятнику.
    — Думаешь, скоро литва к нам сунется?
    Силуян пожал плечами.
    — А чего им тянуть? Они сюда не на посиделки шли. Если чего иного не удумают, так завтра не позже полудня жди их у Ведрошей.
    — Тогда так сделаем, - Осиф Андреевич наклонился, провёл пальцем линию по земле. – Сие есть Тросна. Гляди, передовой полк, коли Господь сподобит, за неё отойдёт. Об том у нас с князем Михайлом Телятевским уговор был: коли литва ударит, так чтоб он за Тросну ушёл, а мосты после себя чтоб не жёг. Литва по этим мостам следом на нашу сторону пойдёт. А тебе, Силуян, с двумя сотнями, обойти литву сзади да мосты те перекрыть, дабы ни один литвин обратно перейти не смог. А мы уж тут их попотчуем славно. Смекаешь?
    — То не задача. Задача, где две сотни взять. Я же давеча говорил, у меня пяток людей…
    Осиф Андреевич хлопнул ладонью по колену.
    — Одну сотню из тверской посошной рати тебе дам. Мужички хоть и не воинского разряда, но крепкие, в бою не подведут. А вторую, - он усмехнулся и кивнул на Курицына. – Вот его возьмёшь. Теперь он под твоим началом ходить будет.
    — Как же так, воевода! – сотник от неожиданности выпучил глаза. – То мои люди, мне их и вести! – и покрываясь краской, зашипел сквозь зубы. – Не по чести ты со мной поступаешь. Ужо вернёмся к Москве, будет тебе…
    Осиф Андреевич прищурился.
    — Ты меня, сотник, ни с кем, случаем, не попутал? Я тебе не калика перехожая, лаять на себя не позволю. А ежели и дале на меня тявкать станешь, так до Москвы в цепях отправишься. Уразумел?
    Силуян посмотрел на Курицына. Тот закусил губу, молчал. Ме́риться с воеводой званьями ему явно не по силам, но будет случай – сквитается непременно. Даром что родич в посольском приказе дьяком состоит.
    — На том и порешим, - Осиф Андреевич встал. – Ступай. Нужен будешь – позову.
    Вот и стал полковым головой. Силуян расправил кафтан под кушаком. Две сотни, конечно, не дюже какое войско, но всё же больше десятка. Если и дале так пойдёт, то, глядишь, первым среди детей боярских стать доведётся. А это и честь иная, и награды, и поместья.
    Силуян развернулся к Курицыну.
    — Люди с моего десятка при мне доглядчиками останутся. А ты, как рассветёт, выводи сотню к Миткову на задворки. Да не мешкай.

    Силуян отвёл коня к реке, почистил, ополоснулся сам, смыл с тела многодневную грязь. Лучше бы, конечно, в баньку: поставить войлочный шатёр на бережку, сложить внутри печку из речного камня да протопить пожарче – вот было бы славно. В последнем походе, когда занесла нелёгкая на свейскую сторону, только так болячки свои лечили. А ныне уже третью седмицу без бани и без чистой одёжи – вконец опаршивели.
    Ладно, завтра, надо думать, всё решиться, сеча обещает такой быть, что любая банька холодной покажется. Задачу воевода поставил сложную, не каждому по силам. Ну да ничего, справимся, только надо будет с утреца мужичков митковских за шиворот потрясти, чтоб обходную тропу к мостам показали, а то кабы не увязнуть в местных болотах.
    Силуян натянул рубаху на мокрое тело, потянул повод. Конь фыркнул, ткнулся мордой в плечо. Силуян похлопал его по шее и повёл к стану.
    Свой десяток Силуян нашёл быстро. Тимоха Васильев устроил ночёвку на прежнем месте, недалеко от реки, с присущей ему добротностью. У костра собралось человек пятнадцать из разных десятков, интересно всем было узнать, чего такого видели лазутчики на чужой стороне.
    Ганька поднялся навстречу десятнику, протянул миску:
    — Мы тебе поесть оставили: каши малость да хлебца. Повечеряй.
    — Нет, не буду. Спать лягу. Накажи стороже, чтоб с рассветом толкнули меня.
    Есть и вправду не хотелось, от усталости видно. Силуян разложил на земле тегиляй, лёг спиной к костру, сунул под голову кулак. Глаза закрылись будто печные заслонки – прочно. В голове замутило, и сквозь эту муть медленно просочился далёкий голос Ваньши Ухова:
    — …а ещё литва с собой наряд огненный везёт.
    — А сие чего есть?
    — Сие есть самопалы, кои сами палят огнём и камнём. Ляхи их пищалями кличут. Бьют будто рушницы, но покрепче.
    — Покрепче?
    — Ну да. Они ж поболе рушниц будут.
    — А ты из их палил что ли?
    — Палить не палил, но видел. Когда Выборг в осаде держали, наши стрельцы по ему из таких же пищалей били. А я у тех пищалей в стороже стоял…
    Голос Ваньши тёк плавно, будто лодка на плёсе, и потому слова вязались в причудливую вязь – желтовато-зелёное узорочье из чудных птиц и зверей в обрамлении молодых деревьев: тонкие ветви и резные листья мелко дрожат, а сквозь них осторожно пробивается белый лучик. Такие лучи протягивает к людям луна. Она охватывает всё, до чего способна дотянуться и обнимает крепко, будто родное, своё, и хочется плакать. Хочется встать, приложить сложенные пальцы ко лбу и прошептать: во исполнение, Господи, воли твоей на всё иду с радостью… И сразу голова кругом, ибо от радости в груди всё переворачивается. Спааать…