Ближе к утру вернулся Коська. Соскочил с коня, растолкал Силуяна, выдохнул в лицо:
    — Литва на подходе! С вечера тихо поднялись, и без огней в ночи вышли на Ведрош. Я насилу караулы успел упредить.
    Силуян мотнул головой, отгоняя сон.
    — У воеводы был?
    — Был.
    Следом за Коськой прибежал рыжий холоп.
    — Батюшка Осиф Андреевич велел тебе подыматься и идти туда, куды вы в вечор об том говорили. А мне велел при тебе быть и слушать тебя аки ево.
    Холоп выглядел жалко – растрёпан, растерян, из жёлтых раскосых глаз сочился страх. Силуян подумал было, на кой ему сдался этот рыжий, но тут же махнул рукой – оставайся. Коли решил воевода приставить сего холопа к нему, стало быть, так пусть и будет. Вдруг и в самом деле сгодится.
    Стан зашевелился. Затрубил встревожено рог, в ближних загонах захрапели лошади. Со стороны Ведроши докатился гул. Вернее, он и раньше слышался, да только казалось, что это ветер шевелит камышовые заросли в машистых речных затонах, хотя прапора у боярских шатров висели не шелохнувшись. Теперь-то стало понятно, что это за гул.
    — Чу! – поднял палец Коська. – Слышали? Передовой полк бьётся.
    Гул вскоре исчез, поднимающиеся по тревоге сотни заглушили его. Кричали десятники, трубили рога, гудели свирели, над головами вздымались прапора и стяги. Но суматохи не было. Люди седлали коней, выезжали за ограду и по командам сотников становились в строй.
    — А нам-то куды? – спросил Ваньша Ухов.
    Силуян затянул подпругу, поднялся в седло.
    — К Миткову, - и кивнул Тимохе. – Холопа с собою возьми, пусть тебя держится.
    Подъезжая к деревенским задворкам, Силуян отметил: Курицын не подвёл, собрал людей, где уговорились. Сюда же бегом добралась тверская посошная сотня. Коренастый мужичёк одетый в плотную свиту подошёл к Силуяну и назвался сотником.
    — Имя у тебя есть, сотник?
    — Митроха.
    Силуян вздохнул: ратного обличья в этом Митрохе не было ни на грош, даже рукоять ножа, выгладывающая из-за голенища, не придавала ему воинского вида. Но делать нечего, иного всё равно не будет.
    — Из оружья у вас с собою что?
    — Из оружья? Ну… половина, почитай, с рогатинами да с топорами, а у иных луки. А ножи так у всех есть.
    Славное воинство – топоры да луки. Баб у колодца эдакие храбрецы напугать, пожалуй, смогут, а вот против литовской шляхты и пятигорцев выстоят вряд ли.
    — Ладно, пойдёте за нами. Стрельцов своих ставь позади копейщиков, да укажи, чтоб вперёд зря не лезли.
    — Это уж как во́дится, - кивнул Митроха, и улыбнулся по-доброму. – Да ты не боись, воевода, не подведём. Бывалые мы.
    Силуян покачал головой: бывалые… Но в груди потеплело: то ли от того, что воеводой назвали, то ли от бесхитростной улыбки посошного сотника. Стоявшие позади Митрохи мужики казались угрюмыми, будто не из большого города вышли, а из глухих заволжских лесов… может и в самом деле бывалые.
    Подошёл Курицын – хмурый, напряжённый, глаза блудливо шныряют по сторонам. Всю ночь, видать, обида грызла, никак не успокоится. Спросил сквозь зубы:
    — Ну что, воевода, какие указы будут?
    От его слов в груди теплеть не стало. Оно сразу видно, когда человек к тебе с добром подходит, а когда с обидою. А у Курицына вдобавок обида желчью смазана, и из каждого слова желчь эта капает. Погоди, будет время, он ещё поквитается. Воеводе Осифу Андреевичу он разве что в думках своих нагадить может, а простому поместнику, человеку без званий, без крепких родичей – только волю дай. Поэтому Силуян ответил так:
    — Указ у нас, сотник, с тобою один: обойти литву сзади да обратно через мосты не пустить. И указ этот мы с тобой, если надо будет, кровью своею оплатим.
    Курицын промолчал, а Митроха подмигнул хитро:
    — Ну, кровь-то лить дело не трудное.
    Это точно: кровь лить не воду носить. Но до крови ещё дойти надо; Силуян приложил ладонь к глазам: от Ведроши к Тросне катилось серое облако – пыль. Видимо, князь Михаиле Телятевский по уговору с большими воеводами отходил к Миткову. Разглядеть, что творится по ту сторону реки, было нельзя, но по всему следовало, что литва подойдёт скоро.
    Силуян привстал в стременах, оглядывая Тросну вверх по течению. Ещё с вечера думал, как лучше исполнить наказ воеводы. Самое простое было пройти выше по реке, найти перелаз, а потом идти обратно, прикрываясь от литовской сторожи речными перелесками и суходолами. Цепкий взгляд сразу наметил путь, выводящий отряд к мостам. Оставалось только переправу найти.
    К Силуяну посунулся рыжий, подсказал негромко:
    — Тут двумя верстами выше песчаная мелкотка будет. Течение сильное, но перебраться на ту сторону можно.
    Силуян покосился на него недоверчиво.
    — Ты отколь знаешь?
    — Мне об том батюшка Осиф Андреевич сказывал, а ему мужички местные говорили.
    Что ж, не зря, стало быть, воевода рыжего прислал, всё предусмотрел.
    Первую версту шли лугом. Тимофеева трава перемежалась с лисохвостом и полевицей, наполняя воздух густым медовым варом; потом земля помягчела, захлюпала, медовары сошли прочь, и на глаза всё чаще стала лезть осока. Путь перерезал гнилой ручей, глубокий и вязкий, заставив вершников спешиться. Кто-то, кажется, Ваньша Ухов, негромко выругался, споткнувшись о травяную кочку.
    Силуян ненароком подметил: хорошая луговина, огородить бы её вдоль по ручью да пустить стадо коровье голов с полста – вот был бы прок хозяйству. Трава-то ладная, на прокорм сгодиться, а так всё пусту лежит… Но думы о хозяйстве пришлось оставить; сразу за ручьём начинались заросли талинника – тонкие длинные прутья сплетались между собой, образуя непроходимые пущи. Силуян окликнул Митроху, велел послать мужиков прорубать тропу.
    Где-то за спинами громыхнуло – сильно, надсадно. Вода в ручье всколыхнулась и пошла рябью, будто мурашки по коже. Люди закаменели напуганные, а в головах пронеслась единая мысль, вылетевшая из уст Тимохи:
    – Перун проснулси…
    Тень старого бога мутным облаком наползла на солнце. В золотистом венце лучей на потемневшем вдруг поле проявился облик вершника с копьем, попирающим змея. Борода вершника отливала серебром, вихрилась на ветру; змей вился кольцами, изрыгал дым и пламя. Конь хрипел, копьё неустанно било, змей грыз оскепище, рычал, рычал… но вконец обессилил и стих…
    Силуян моргнул и перекрестился. Тень растаяла, солнце светило как прежде, и только гром всё ещё катился высоко над головами, полоскаясь в ушах дальними отголосками.
    Силуян оглянулся: все ли видели? Знак! Не иначе светлый ликом Егорий Храбрый под видом грозного язычника явился пред глазами чад своих и показал исход начавшейся битвы. Будет удача, будет! Глядите... Но люди стояли оцепенелые, вглядываясь кто в небо, кто в даль за лугом, лишь посеревший от страха рыжий холоп едва вымолвил:
    — Громко-то как.
    Нет, не видели. Силуян ещё раз перекрестился, в мыслях обратившись к Господу за благословением, и сказал со вздохом:
    — То ляхи из пищалей бьют. Сюда не долетит, не бойся.
    Страх как будто отошёл. Посошные застучали топорами, поплыл по-над землёй нудный писк потревоженного комарья. Зловредный гнус лез в глаза, в нос, под рубахи. Кони трясли головами, звенели уздой, люди били себя по щекам, по шеям и прислушивались, пытаясь уловить сквозь стук топоров грохот ляшских пищалей.
    Грохот повторился. А потом ещё раз, и ещё. Однако былого страха уже не вышло – привыкли: сначала перестали оглядываться, потом вздрагивать, а потом и вовсе словно оглохли. Только топоры стучали сильнее да комары звенели тревожней.
    К Силуяну подбежал Митроха, приложил ладонь к грудине, успокаивая биение сердца, и сказал на выдохе:
    — Гать положили, можно дале идти.
    Пошли. До обещанной рыжим холопом мелкотки идти пришлось почти весь уповод. Пройдя талинник, упёрлись в глухой еловый бор. Мшистые ели стояли плотно, не шевелясь, прикрывшись от людского взгляда густым подлеском, вырубать такой уповода мало, пришлось продираться меж колючих лап, не жалея ни коней, ни одежду, ни себя. Солнце ушло, из-под кривых еловых корней выполз сумрак, накрыл всё окрест тягучей жутью. Далеко в глубине закуковала кукушка – протяжно, равнодушно; если кто и вздумал года считать, то тут же осёкся, уж слишком недобрым было это кукование.
    Силуян покривился: время давно повернуло к полудню, а в назначенном воеводой деле продвинулись лишь чуть. Как там сейчас у Миткова? Поди, жарко, и жара та не столько от солнца исходит, сколько от литовских пищалей и казацких ратищ. Ох, не пожалует Осиф Андреевич за опоздание.
    Наконец вышли к Тросне. Пахнуло влагой; не той гнилью, что встретила их раньше у ручья, а прохладной родниковой водицей. Река поманила синевой и свежестью; передовые вершники с налёту ринулись в воду, ободрённые высокими песчаными наносами под берегом, и тут же повернули обратно. Течение и вправду оказалось сильное. Вода неслась стремглав, едва не сбивая коней с ног.
    — В цепь, – велел Силуян. – Становись цепью по двое, не то всех пешцев потопим.
    Вершники снова пошли в реку, но уже медленно, осторожней, вытягиваясь длинной неровной цепью от одного берега к другому. Вставали по двое в ряд, оставляя меж собой не больше сажени; вода доходила коням до предплечья и, недовольная укоротом, бурлила, выплёскивая наружу злобу крупными брызгами.
    Из леса начали выходить пешие десятки. Митроха махал рукой, указывая, чтоб сразу шли вперёд, не задерживались. Пешцы глядели на течение с опаской, качали головами, но всё же протискивались меж вершников и брели по пояс в воде к противоположному берегу.
    Переправились быстро и, слава господу, без потерь. Двинулись влево вдоль берега, но почти сразу упёрлись в болотину. Силуян окликнул рыжего:
    — Дале куда?
    Тот закрутил головой, будто и в самом деле знал куда, потом повернулся к сотнику и пожал плечами – не ведаю. Силуян едва не выругался: вот же бес… Лучше бы кого-то из местных мужиков с собою взял, вернее получилось бы. Теперь ищи…
    К Силуяну подскочил Коська.
    — Вдоль болотины идти надо, а как она кончится, тут и повернём.
    Ишь сумничал, без него бы никак не разобрались, но иного выбора всё одно не было, и Силуян кивнул:
    — Идём вперёд.
    Чем дальше отходили от реки, тем настойчивее лез в ноздри гнилостный болотный дух. Стройные ели уступили место чахлой осинке, а та в свой черёд сменилась водянистым кустарником. Болотина не кончалась, наоборот, стала забирать правее. Слева вдруг открылся широкий проход. Сунулись в него, в надежде выбраться на твёрдую землю, однако через пол ста шагов упёрлись в засеку. Кто её положил и когда – неизвестно, но почерневшие от времени стволы крепко преграждали путь. Пришлось возвращаться обратно.
    Коську нагнал Ганька, сказал насмешливо:
    – Вот ты, Коська, в тот раз меня дурнем назвал, а того не ведаешь, что сам дурень. Вот кто ещё мог нас сюды завесть? А? Токмо дурень.
    – Да сам-то ты бык косорогий! – плюнул в его сторону Коська.
    – Во-во, - усмехнулся Ганька, - дурень и есть.
    Спустя час снова вышли к реке. Узкое не более пяти саженей русло делало в этом месте крутую петлю и уходило на закатную сторону. Берега сплошь поросли кустарником. Возле ближнего куста стояла девчушка лет десяти и таращилась на ратников круглыми глазищами. Полные губы подрагивали, читая молитву, правая рука тянулась ко лбу творить крёстное знамение.
    Силуян склонился с седла, спросил:
    – Эй, девка, что за речка тут?
    Девчушка захлопала ресницами – взявшиеся невесть откуда ратные казались ничуть не лучше лесной разбойной ватаги – но всё же ответила несмело:
    – Ведрошка.
    – А к Тросне тропку укажешь?
    – А нет туды, дядечка, тропки. Но буде на полночь свернёшь, таки в самый раз выдешь. А напрямки не пройдёшь. Болотце тут, потопните.
    Силуян едва не выругался: что за земля, сплошные болота. Но вслух спросил так:
    — Стало быть, нам обратно поворачивать? А иного пути нет?
    Девчушка несмело указала рукой вдоль реки.
    — Туды можно. А версты через две на ошую свернёте. Но так вам дальше будет, так вы к митковским мосткам выйдите.
    Силуян вздохнул с облегчением: того и надо.

    Девчушка не обманула, вскоре с левой стороны открылась широкая сухая ложбина с изъеденными ржой склонами. Вошли. Снизу и с боков подступила духота, надавила на тело, делая лица красными, а движения вялыми. Расстегнуть бы кафтан, ослабить завязки на груди, пусть хоть кожа немного подышит, остынет – жарко. Но Силуян запретил снимать брони, даже войлочные шапки снимать запретил, а то, не дай бог, наскочишь на литваков и получится как у нижегородцев на Пьяне.
    Поэтому шли скрипя зубами, ругая про себя и солнце, и сотника. Коней вели в поводу, чтоб не заморить до боя. Посошные, более привычные к пешим переходам, посмеивались над вершниками, дескать, не всё вам на чужом горбу ездить. В иное время Ганька огрызнулся бы на них, да и Коська не промолчал, но духота усмирила обоих.
    Ложбина тянулась наискосок от Ведрошки к Тросне и за час вывела к Миткову полю. Вернулась передовая сторожа и указала, что по выходу из ложбины местность идёт открытая, и в полуверсте стоят крепкие литовские станицы. Силуян объявил людям привал, а сам, прихватив с собою Курицына и Митроху, пробрался к краю ложбины.
    Сторожа донесла верно. В трёх перестрелах, почти у самых мостов, сгрудилась пешая рать. Где-то впереди, за Тросной, в разводах пыли и дыма угадывались смешенные порядки ратных полков. Оттуда доносились сглаженные расстоянием звуки сражения. Силуян приложил ладонь ко лбу. Эх, подойти бы ближе, посмотреть, как там дело идёт, кто кого за виски таскает, да заодно определиться: сейчас на мосты идти или выждать чуток. Литва удара сзади не ждёт, и потому удар этот нанести надо вовремя, чтоб принёс он русскому войску наибольшую выгоду. И чтоб литваки сразу не поняли, какой силой на них навалились… Ладно, какой бы срок не вышел, а только удар всё одно литвакам помешает.
    Силуян приценился: место между мостами и ложбиной и впрямь было открытое. Слева река, прямо и справа поделённые на части деревянными вешками крестьянские наделы – овёс да ячмень. На одном скаку сие поле не перепрыгнешь, три перестрела — это почитай полверсты. Ну да литва для бою вряд ли успеет выстроиться: пока заметят, пока поймут… Вот только мужичков митковских жаль, всё жито на потраву пойдёт.
    — Значит так поступим, - Силуян кашлянул в кулак. – От ложбины встаём вширь, скока людей хватит, и идём хлынцой, не торопясь. С такой дали литва нас не сразу различит. А шагов за сто ударяем в намёт. Ну а вы, - он посмотрел на Митроху, - бегите следом. Когда литваки опамятуют, нам без вас не управиться.
    — По открытому пойдём? – насупился Курицын. – Ежели литваки неладное почуют да к бою соберутся, так покудова до мостов доберёмся половина людей наших поляжет.
    — А ты ночи ждать предлагаешь? Нет у нас выбора. А о людях ты бы лучше на переходе от Дорогобужа пёкся, когда еды ни крохи не было и когда от лихоманки два десятка человек в грязь закопали.
    Курицын налился краской и отвернулся. Закусил губу до крови, записал на ум ещё одну кознь. Ну да господь с ним. Силуян посмотрел на Митроху: что он думает? Но посошный сотник молчал, лишь бороду поглаживал, словно успокаивал себя. Оно и понятно, не больно-то когда посошных спрашивали чего да как делать, потому и не привыкли со словом своим к старшим начальникам лезть. Но Силуян спросил, и Митроха ответил:
    — На мужиков моих положится можешь, воевода. Всё как надо сделаем.

    Из ложбины выходили быстро, без сутолоки, расходились в стороны, становясь в один ряд. Лошади всхрапывали, трясли гривами; люди подтягивали ремни, проверяли оружье. Позади вершников выстроились пешцы. Вперёд вышли мужики помоложе и повыносливее, с тяжёлыми рогатинами, со щитами, в прошитых поддёвках наподобие тегиляя – не вот какая защита, но хоть что-то. Силуян оглянул их, кивнул и перекрестился: с богом.
    Тронулись. Силуян ткнул коня пятками, переводя его с шага на рысь. На ходу проверил саблю – легко ли выходит; отворил налуч, достал лук. Краем глаза отметил, что весь ряд изготовился к стрельбе, кто-то уже и стрелу наладил. Коли бог не отведёт, так на подходе получится два-три раза выстрелить, облить литваков стрелами, заставить рассыпаться, а там сабельным боем сбросить в реку. Приём старый, не однократно проверенный на той же литве, на ляхах, на свеях.
    Литваков у мостов стояло сотни две, не более, вершников не было, только пешцы. Большинство сгрудились вдоль по берегу, смотрели на разыгравшуюся у Миткова битву. Видно было, как переживали, махали руками. Кто-то обернулся, толкнул соседа. Силуян с трудом удержался, чтобы не дёрнуть поводья, не заставить коня идти вскачь. Рано. Тут поспешность не к месту. Пусть думают, что кто-то из своих с дальней сторожи возвращается.
    Обернулся ещё один литвак, приложил ладонь к глазам, всмотрелся в приближающихся вершников. Недоверчиво покачал головой, потянулся к составленным в козлы копьям – заподозрил чего-то, или знал, что за их спинами никаких заслонов нет. Окликнул других, жестом показал, чтоб забирали оружье.
    В груди застучало. Унимая волнение, Силуян глубоко вздохнул и с шумом выдохнул. Сколько раз ходил вот так на сечу, привыкнуть пора бы, но каждый раз сердце начинало подрагивать, а руки обволакивало слабостью. Потом это пройдёт само, без вздохов, едва только кровь прильёт к голове и забьёт в висках полными жилами. Но до тех пор приходилось крепиться. Силуян бросил поводья, вынул стрелу из колчана, наложил на тетиву. Ещё несколько саженей…
    Время. Силуян сунул пальцы в рот, свистнул, и весь ряд рванулся вперёд. Кони перешли в намёт, вытянули шеи, оскалились. Литваки засуетились, попытались отгородиться копьями. Не успели. Сверху упали стрелы. Кто-то закричал в голос, кто-то закрывал голову руками, молился, кто-то метнулся к мостам – прочь, на другой берег.
    Силуян метнул стрелу, вторую, не глядя, бросил лук за спину и потянул саблю из ножен. Справа выплыло ощерившееся лицо и тут же распласталось надвое. Брызнула кровь на конскую морду – конь всхлипнул, мотнул гривой и помчался дальше.
    Не ослабляя напора, вершники насквозь прошли литовский караул, развернулись и двинулись обратно – уже не быстро. Рубили с оттяжкой, с плеча; из всех звуков только хрипы на выдохе да топот. Литваки, кто ещё сопротивлялся, не выдержали и побежали. Рубить стало легче.
    Подоспели пешцы, взялись добивать топорами раненых. Потом начали собирать оружье, потрошить гашники убитых – не пропадать же добру.
Те литваки, кому удалось перебежать мосты, сбились плотным строем, выставили перед собой копья. Первые опустились на колени, следующие встали в полный рост – ощетинились. Конь на такую щетину не пойдёт, да и пешцы без особой надобности не полезут. Из-за спин в сторону московитов вылетело несколько стрел – пока не прицельно, для острастки, но показывая: ждём вас.
    Силуян сошёл с седла, подманил Ганьку.
    — Отведите коней в ложбину, пусть рыжий их караулит.
    Увидел Митроху, окликнул. Тот подошёл радостный, руки трясутся, аж топор от радости едва не выронил.
    — Славно потрудились, воевода!
    — Славно-то, славно… — кивнул Силуян.
    Силы уравнялись. Половина литовского караула лежала в пыли, вторая половина стояла по ту сторону мостов. Сейчас самое время так же встать, а там как дело повернётся. Если получится, как Осиф Андреевич обещал – хорошо, не получится – всем тут и смерть, ибо в две сотни против всего литовского войска удержаться никак нельзя. Да что там всего – и против десятой части не удержишься… Со своего места Силуян видел как шла к литвакам подмога, не много, но чтоб отбить мосты достаточно.
    — Отправь людей к дальнему мосту, пусть опоры рубят. Оба моста не удержим. Остальных ставь наперёд. Нам теперь задача литву обратно не пустить.
    Подскочил Курицын, заорал:
    — Чего стоим? Вперёд идти надо!
    Силуян покачал головой, ответил негромко:
    — На щетину такую лезть, только людей зря терять. Здесь стоять будем.
    Литваки будто почуяли, что московиты далее не пойдут, осмелели и подошли ближе. Встали в полукруг у входа на мост, изготовились к бою. Напротив встали посошные, выставили перед собой рогатины, за ними выстроились стрельцы. Силуян велел стрелы зря не кидать, беречь. Мало ли что.
    Подмога к литвакам подошла быстро, Силуян даже не пробовал считать их – сотен шесть или семь. Расползлись перед мостом вширь – пешие, конные – смотрят зло, уверенно. Из-за спин выехали два вершника в железной броне – воеводы. Оценили силу московитов, обдумали, что делать. Силуян прикинул: вершников вперёд не пошлют, на узком мосту им развернуться негде, а вот пешцами ударить можно. Покидают стрелы для острастки, а потом сойдутся стеной на стену – и тут уж кто кого сдвинет. Теперь всё от силы зависеть будет, кто сильней окажется – за тем и правда.
    Но литваки поступили по-иному. Пешие копейщики вдруг разошлись в стороны, и в открывшемся просвете Силуян увидел два самопала. Воевода Осиф Андреевич в разговоре обозвал такие тюфяками – широкие жерла смотрели холодно и бездушно, а стрельцы уже подносили тлеющие огоньки к запалам.
    — Крепись! – только и успел крикнуть.
    Громыхнуло – в нос ударило горелым, уши заложило паклей. Руки сами собой потянулись к голове, обхватили ее, будто железным обручем. Из горла вылился хрип и, усиленный десятками других хрипов, свился в единый поток с пороховым дымом и накрыл мост густым плотным облаком. Посошный строй развалился. Все, кто стоял посерёдке, катались по земле в крови и пыли. Стон и ругательства перекрыли громкий шаг двинувшихся вперёд пеших литовских копейщиков.
    — Становись! Становись! – заорал Силуян.
    Считать раны времени не было; пересиливая боль, люди вставали с земли, плевались кровью напополам с грязью, поднимали оброненные рогатины и щиты и занимали место в строю. Знали, что только строй выстоит против другого строя. Значит и в самом деле бывалые.
    Дым стал развеиваться. Из серых разводов показались наконечники копий, потом щиты, расписанные птицами и драконами. Литваки шли не быстро, единым шагом, и от этого, казалось, сотрясается земля. Возможно, она и в самом деле сотрясалась, потому что рогатины в руках посошных начали подрагивать. А может быть, страх вызвал это дрожание, ибо смотреть спокойно на выползающую из дыма стальную дугу было по-настоящему страшно.
    Силуян поискал глазами Коську Хвостова, крикнул:
    — Запевай!
    — Чего? – не понял тот.
    — Запевай!
    Коська понимающе кивнул, перекрестился и запел.

        Из-за лесу из-за гор выходила туча-гром.
        Ай да люли, ай да люли – выходила туча-гром.

    Коськино пение больше походило на дребезжание посуды, когда по столу сильно кулаком стукнули. Но его поддержали. Сначала один голос, такой же дребезжащий и неуверенный, потом ещё один, ещё.

        Выходила туча-гром с частыим большим дождём.
        Ай да люли, ай да люли — с частыим большим дождём.
        Как из этого дождя буйна речка потекла.
        Ай да люли, ай да люли – буйна речка потекла.

    А потом запел весь строй. Дребезжание ушло, и голоса стали звучать громче и задорнее, как в поле у костра после ведра браги.

        Как по этой-то по речке одна лодочка плывёт.
        Ай да люли, ай да люли – одна лодочка плывёт.
        Как на этой на лодчонке два разбойничка сидят.
        Ай да люли, ай да люли – два разбойничка сидят…

    Оба строя сошлись на узкой площадке у моста и песня разом иссякла. Литваки клином врезались в посошных и разрезали их на две части – будто и не заметили. В брешь вошла панцирная конница, надавила со спины, принялась теснить московитов к речному берегу. Биться против конницы Митрохины посошные обучены не были, и ложились один за одним под ударами чеканов и кончар. Силуян скрипнул зубами: не стоило спешиваться. Сейчас бы отскочить назад, оттянуть на себя панцирников, глядишь, посошным легче стало, а так… Бесы бы их побрали!
    Десятка три посошных успели отступить к берегу. Литовские вершники сунулись было следом, но кони увязли в мягком грунте, и как их не понукали, вперёд не шли. Ещё десяток московитов литваки взяли в кольцо у входа на мост и порубали всех до единого. Силуяну показалось, что среди них метнулся шишак Курицына – метнулся и пропал.
    Показалось или нет, времени разбираться не было. Силуян огляделся. Все, кто мог, кто сумел увернутся от панцирников, собрались вокруг него. Встали полукольцом, оградились от литваков рогатинами и начали медленно пятиться к ложбине. Силуян рассудил так: лучше всего отойти назад, встать у входа в ложбину, прикрыть бока крутыми откосами от наскоков конницы – а там посмотрим. Главное, чтоб литваки снова тюфяки свои не подтащили.
    Но до ложбины дойти не успели. Что-то вдруг переменилось. Силуян не сразу понял что. Вот только литваки наседали, грозили длинными копьями, а уже идут куда-то в сторону, и не идут – бегут. А со стороны реки грохот и крики. И люди. Едва ли не всё литовское войско.
    Силуян приложил ладонь ко лбу. Тросна кипела взбитая до белых бурунов десятками тел. Пешие, вершники будто встретили нечто неведомо страшное, и теперь бежали от него. По ту сторону моста сбились в кучу телеги с огненным нарядом, развести их по сторонам никто не мог, да никто и не думал. Литваки бросали оружие, прыгали через телеги, будто зайцы, и бежали, бежали… Вскоре у мостов показались татарские вершники из отряда конной летучей силы. Силуян узнал их по высоким стёганым шапкам. Татары попадали с коней, принялись споро растаскивать телеги, освобождая дорогу себе и идущим следом сотням большого полка.     Силуян перекрестился: слава богу, сбылось видение.

    Осифа Андреевича Силуян встретил у моста. Воевода ехал подле князя Щени, держался в седле степенно, улыбался. Заметив сотника, махнул рукой, подзывая, сказал что-то князю. Тот посмотрел на Силуяна сверху вниз и кивнул приветливо, как старому знакомому.
    — Вовремя ты к мостам вышел, спасибо тебе, - придержал коня Даниил Васильевич. – Малость не так получилось, как думали, но всё же… Литваки с испугу решили, что то наш засадный полк, потащили к мостам самопалы да людей на защиту, а мы тут по ним ещё добавили. Вот они и побежали.
    Князь дёрнул поводья, поехал дальше, Осиф Андреевич, наоборот, спешился, отстегнул от седла флягу с квасом. Двое стольников спешились следом, бросились помогать, но воевода отстранился: сам.
    — Как холоп-то мой? Жив?
    — Жив, что ему будет, - пожал плечами Силуян. – В ложбине он, с лошадьми. Недалече здесь. Позвать?
    — Успеется. – Осиф Андреевич откупорил флягу, глотнул. Снова пахнуло земляникой и мятой – щедро пахнуло, будто и в самом деле Тихвинскя подошла – и как и в прошлый раз жадничать не стал. – На-ко вот, испей. Горло-то поди иссохлось.
    Дождавшись, когда Силуян напьётся, Осиф Андреевич сказал:
    — Ныне поедешь в Москву, повезёшь государю грамоту о нашей победе. К вечеру подходи к шатру большого воеводы, там тебе грамоту и вручим. Да людей с собою возьми, - и видя отразившееся на лице Силуяна нетерпение, отмахнулся. – Знаю-знаю, не сотник ты боле… Отныне при мне будешь, стольником. А то мне двух-то мало, вот третьим станешь. А каково служить у меня – его спроси.
    Осиф Андреевич кивнул на ближнего стольника. Силуян узнал в нём ночного гостя, что приходил звать его к воеводам. Тот стоял, заложив тяжёлые ладони за пояс; кольчуга уже не блестела, как в свете костра – отдавала серостью, а в двух местах и вовсе разошлась, видимо, от сабельных ударов. Отчаянно дрался стольник, себя не жалел.
    — То Хабар, сын боярина Василия Образца. Покудова дорожки ваши не разойдутся, вместе будете. – Осиф Андреевич поднялся в седло и ткнул в Силуяна пальцем. – Так не забудь: к вечеру. И холопа мне верни.

    Своих доглядчиков Силуян нашёл возле второго моста. Туда сносили убитых и раненых. Убитых хоронили тут же, раненых обмывали, перевязывали, укладывали на телеги. Митрохины посошные, те, кто выжил, подводили под мост новые опоры. Неподалёку стояли Тимоха и рыжий. Коська сидел в стороне, плакал. Спрашивать с него что-то было напрасно, поэтому Силуян повернулся к Тимохе. Тот сразу указал пальцем себе за спину:
    — Ганька вона лежит. Живой исшо, но помрёт вскоре. Мы уж с рыжим могилку выкопали. А Ваньшу Ухова покудова не нашли. Люди из посошной сотни сказывали, что ево у моста выбили, коды литвины из пищалей пулять начали. Може в реку упал?
    Силуян подошёл к Ганьке. Тот дышал тяжело, грудь вздымалась высоко и часто, изо рта выходили розовые пузыри. Цепкий взгляд ухватил тонкую прореху под рёбрами; не иначе кончаром ударили, после таких ударов не встают. Удивительно, что до сих пор жив.
    — Ты это… - хотел сказать что-то ободряющее, дескать, всё ещё образуется, но слова вдруг куда-то канули, да и не нужны были сейчас слова. – Понимаешь…
    Ганька моргнул: понимаю, и позвал тихо:
    — Коська…
    Коська нехотя встал, стёр грязной ладонью слёзы со щёк. На скулах остались серые разводы; Силуяну показалось – паутина, или нет – морщины, старческие морщины. У молодых такие появляются, когда в душе надлом случается.
    – Ну чё, Коська, кого на буевище… - Ганька задохнулся от боли, сжал губы. Подождал немного, переводя дыхание, прошептал. – Скорее…
    — Что? – не понял Коська.
    — Помереть…
    — Глупость бормочешь. Чево ты? Не гневи Господа.
    В стороне громыхнуло, громко, но не как из самопалов. Коська поднял голову: на закатной стороне наливались мутью кучевые облака, сгоняли с небес устоявшуюся синеву. Гроза. Или дождь. Не ко времени это, снова дороги развезёт. Ганька потянулся глазами к облакам, силился ещё сказать что-то, но не сказал. Умер.
    Коська судорожно вздохнул, достал из-за гашника две деньги, протянул Тимохе.
    — На.
    Тимоха провёл ладонью по лицу Ганьки, положил на глазницы тусклые медяки. Перекрестился, прошептал молитву и кивнул рыжему:
    — Взяли.
    Рыжий ухватил Ганьку за ноги, Тимоха сунул руки под мышки; осторожно, будто боясь разбудить, положили в могилу. Закидали землёй, утёрли вспотевшие лбы. Силуян с силой воткнул в земляной холмик сколоченный крест, надавил на перекладину всем телом, чтоб вошел глубже – похоронили.
    Тимоха шмыгнул носом, спросил:
    — Ваньшу-то где искать будем? Схоронить бы тоже…
    — Да сейчас разве найдёшь. Может иной кто схоронит.
    Курицына тоже не нашли, только шишак, украшенный по кайме позолотой, валялся, помятый, у самого берега. Видно, и вправду сгинул сотник. И хоть скверный человечишко был, а всё одно жаль. Жаль. Ну да земля ему пухом.
    Всё поле вдоль по Тросне заросло крестами. Хоронили без гробов, оборачивали тела рогожей и закапывали. Торопились, чтобы успеть до дождя. Старый поп в полинявшей рясе ходил вдоль могилок, махал кадилом, отпевал всех убиенных разом: и русских, и литваков, те, поди, тоже православные. Телеги с ранеными направляли по новому мосту в сторону Миткова и дальше заводили на дорогобужскую дорогу. Туда же повели плоняников и обоз с захваченым добром.
    Силуян вздохнул, посмотрел на рыжего.
    — Собирайся, - и Коське с Тимохой. – Тоже собирайтесь. Будет с нас покудова рати, ныне служить будем подле Осифа Андреевича, а как дале случится – увидим.
    Оседлали коней, закинули в сёдла тяжёлые тегиляи; сами садиться не стали, повели коней в поводу. У моста пристали к отходящим за Тросну сотням большого полка – всё одно по пути. Шли молча, раздражённо отмахиваясь от поднятой пыли. Не прав Ганька, дождь сейчас в самый раз будет: и пыль прибьёт, и освежит. А дороги… дороги для всех одинаковые, главное не сбиться, а там как бог на душу положит.

    Пояснительный словарь:
    Буевище – кладбище.
    Вгорские, вгорский, угорский – венгерский.
    Вежа – башня.
    Вороп – разбой, грабёж, нападение, разведка. Наворопник – разведчик.
    Голомень – плоскость клинка.
    Грунт – пашня, пахотные земли.
    Десна, десница – право, правая.
    Дети боярские – военное сословие Московской Руси; получали на время несения службы поместья – участки земли и ежегодное денежное и кормовое довольствие.
    Жолнеры – польская наёмная пехота.
    Кончар – холодное оружие; прямой длинный тонкий меч колющего типа, обладавший большой пробивной силой.
    Красавка – русское название белладонны. Другие названия: красуха, бешеница, волчья ягода.
    Литва, литваки – обобщённое наименование жителей Великого княжества литовского.
    Намёт – аллюр, галоп.
    Находник – пришелец, беженец.
    Оскепище – древко копья.
    Ошую – налево, соотв. шуйца – левая.
    Перелаз – брод.
    Пешцы – пешая рать, пехота.
    Пищаль – возможно, от польского pistula – «дудка». Вес вместе с колодой 50-120 кг. Заряжали с казённой части свинцовой пулей либо куском железа, дальность выстрела 200-300 метров.
    Полевать – вести бой на открытой местности, в поле.
    Посошная рать – ополчение, набиравшееся из числа тяглового населения; использовались для несения караульной службы, инженерных работ, штурма вражеских крепостей и пр.
    Прапор – небольшое знамя с длинными хвостами, родовой боярский знак.
    Путлище – ремень, на котором стремя крепиться к седлу. Не смотря на устойчивое выражение, брались именно за путлище, а не за стремя.
    Пятигорцы – панцирная конница в Литве, набирались из литовской шляхты и осевших в Литве татар. Вооружение – рогатины, сабли, чеканы, сложносоставной лук, пистолеты, кольчуга, мисюрки. В равной степени использовались для ведения рукопашного боя и в качестве застрельщиков.
    Ратища – вид копья. Длина составляла около пяти аршин (примерно 3,5 м.), древко обычно окрашивали в чёрный или красный цвет.
    Рушница (ручница) – ручное огнестрельное оружие.
    Саадак – набор, включавший в себя колчан, лук и налуч.
    Свейская сторона – Швеция; свеи – шведы.
    Слуги дворовые (впоследствии – дворяне) – сословие Московской Руси.
    Станицы – подвижные караульные или пограничные отряды, разъезды.
    Стрелище (перестрел) – 225 м., мера длины на Руси; расстояние, на котором рядовой стрелок поражал цель.
    Тегиляй – (толстый или тонкий) основной вид доспеха детей боярских и военных слуг; представлял собой стёганый кафтан с высоким воротником и рукавами по локоть, иногда из цветного бархата и с меховой опушкой. Делали из кожи и крепкого холста (иногда с металлическими прокладками), набивали ватой; были настолько плотно сшиты, что пробить их было трудно.
    Тюфяк – от персидского тюфенг, тупанг (труба). Вес вместе с колодой – до 15 пудов. Заряжали с дула битым камнем, дальность выстрела – 100-150 метров.
    Уповод – срок, временной отрезок, в различное время года и дня продолжительностью от двух до восьми-девяти часов.
    Хлынца – ленивая рысь, аллюр, 8-10 км/ч.
    Чекан – холодное оружие в виде клюва, но с более плоской боевой частью наподобие топора, благодаря чему рубил доспех, не застревая в нём.
    Чумак – в южных районах Руси торговец съестным припасом.