- Слушай, Ангелин! Вот скажи мне, что ты делаешь такого, чего я не делаю?
Ведь все одинаково - программа, часы, тетрадки. А к тебе ломятся они, как сбесившиеся. Правду что ли Зинаида на собрании сказала, что в твой класс 200 человек заявление подали?

Геля с Любой - хорошенькой нежной блондинкой, учительницей соседнего, первого Б, спрятавшись в кустах подросшей за четыре года сирени, болтали напропалую. Они сошлись как-то неожиданно для Гели, которая, в принципе не любила и не заводила подруг. Но с милой, незлобливой, простодушной Любочкой, она чувствовала себя, как с сестрой, спокойно и уютно. Да и муж Любы, меланхоличный, философски настроенный ко всему парень, ей очень нравился. Так, по дружески, по соседски где-то. Они часто собирались компанией у них дома и вжбанив как следует, танцевали до упаду, в конец заездив немногие Гелины пластинки.

- А не знаю, Люб. Честно. Может чувствуют, что я их люблю. Дети на любовь отзывчивы, как зверушки, их не обманешь.

- Не, дети - я понимаю. Но у тебя родители все время гурьбой торчат. Тут на собрание не дозовешься, хоть тресни. А в твой класс они прям не влазят, по трое припираются. С дедами вместе.

- Так общее дело делаем с ними, Любаш. Человека лепим, как же иначе. Кто же вместо них? Вон вчера отказника взяла, гидроцефалия, памяти, говорят нет. Но я чувствую - болезнь болезнью, но голова нормальная, ерепенится он. Там ума палата, он злой просто, потому что унижают его жалостью своей дурацкой, всерьез не принимают. Я его на последнюю парту посадила, вместе с Генкой - поганцем, тем, кого выкинуть из школы хотели. Так парень сразу человеком себя почувствовал, доску глазами ест, даже руку начал тянуть. Верить в них надо. Я... верю.

- Ну дааааа, верю, верю, птичке и зверю, - Люба поправила бантик на кокетливой туфле, выпрямилась, расправила яркий шелк платья на стройной талии. Сорвала кисточку еще нерасцветшей сирени, понюхала и спрятала в вырез платья.

- Ты спектакль готовишь, слышала - вместе с родителями. Они что, тоже играть будут?

- Ага..."Синюю птицу" ставим. Представляешь, у меня два папки -толстяка образовались, один другого толще. Так за роль хлеба чуть не подрались, жены во дворе разнимали. Я хохотала, ужас. Жребий тянули. Так тот, что проиграл, обиделся насмерть, он костюм уж сам сшил. Еле уговорила, теперь он постановщиком света будет. Настольных ламп ему натащили, даже прожектор приперли. Колдует там...свет цветной, очень красиво.

- К Первомаю?

-Да нуууу... Не-а. К Пасхе! Мы яиц навыдували целый таз! Не ржи, дурочка, обычай же, знаешь какой это праздник! Я в деревне видела, это так.... по-настоящему... Мне завтра деревце притащут, знаешь, на Яузе сады старые рубят сейчас. Нарядим его, хорошо получится. Я все придумала уже, приходи, посмотришь.

- Ты глупая, Ангелин. Вот делать мне нечего. До парткома дойдет, устроят нам пасху с тобой. А тебе интерната, видно, мало, сама ж рассказывала.

- А наср...! Я сценарий написала - "Праздники старины нашей". Зинаида утвердила, парторг тоже, не понял ни хрена. Так что все тип-топ. Мать кулич обещала испечь. А на Первомае без меня помаршируют, желающих вон, навалом.

Геля жадно затянулась, докурив почти до фильтра, помолчала.

- ...Детям настоящую историю знать надо, а не это...дер...

- Тсс. Молчи, дурила. Влетишь с тобой еще.

Люба швырнула окурок под куст, достала из кармана зеркальце, внимательно рассмотрела один глаз, потом другой. Толстая синяя линия, удлиняющая ее и так красивые глаза была идеальной. Она улыбнулась зеркалу большим, ярко накрашенным ртом.

- А я, знаешь, чужих детей, как -то не очень. Я своих хочу...трое. Может мне уйти из школы, Гель, а? Меня в артистки зовут, там Олег, на киностудии мои фото показывал. Сказали - можно пробовать.

Геля копнула мягкую землю щепкой пару раз, вырыв ямку, носком туфли посталкивала окурки, притоптала посильнее, подумала, сгребла прошлогоднюю листву, сделала кучку на месте ямки.

- Пошли, артистка. Звонок скоро. Меня возьмешь? Этой - грандкокет...

Хихикая, они влетели на этаж, кончалась физкультура и классы должны были вот-вот выпустить. Постояли, наслаждаясь тишиной.

- Слушай, Гель. Ты Ирку в свой класс возьмешь?

- Нет! Бери ты. Так честнее.

- Не. Я тоже буду к ней неровно дышать, она вон у тебя, кукленок какой. Пусть Раиса Пална берет, она хотела.

- Пусть. Раиса, тетка спокойная.

...

Геля проснулась от резкого звонка в дверь. Вернее, она не проснулась, а долго-долго выныривала из тягучего сладкого дурмана, похожего на вишнево- шоколадный кисель и никак не могла вынырнуть. Последнее время она странно чувствовала себя, появилась какая-то тяжесть в теле, сонливость. Правда, она гнала от себя сомнения, ведь поспать она любила и раньше.

- Вовка опять в аэропорту...какое воскресенье уж. Не работа -..опа. Еще закрытия эти под водяру... что-то менять надо...

Эти тягучие мысли навевали тоску, и Геля, стряхнула их, усилием воли заставив себя проснуться, натянула шелковый халатик, противно зацепившийся за заскорузлый от вчерашнего мытья окон палец, и пошлепала в прихожую открывать.

- И какой баран так звонит? Рань, блин, Ирка спит, кой веки. Сейчас прибежит, запищит - "Я наспалась".

- Нуууу, сеструха, ты капиталистка. Тебя раскулачивать надо со всей пролетарской ненавистью. Ишь, трюма поразвела со шкапьями.

- Борька, гад. Сто лет тебя не видела, паразита. А красивый, господи.

На пороге, в облаке резкого и незнакомого одеколона стоял Борька. Шикарный костюм после привычного кителя смотрелся на нем потрясающе, идеальные усы, прищур смешливых глаз. Красив он был, как бог.

- Примешь, что ли? На пару недель, учиться приехал. Повышать кволификацу. А, сестричка?

Он схватил Гелю в охапку, попробовал оторвать, но запыхался и выпустил.

- Ты справная стала, прям не охватишь. Вовка кормит на убой, что ли? До центнЕра?

Геля поискала глазами - чем бы запустить потяжелее, но в идеально вылизанной прихожей подходящего не нашлось. Тогда она из всей силы ткнула брата кулаком в бок, и пока он шипел и ойкал, нашла тапки.

- Давай, залазь. Вот Вовке радость, теперь неделю не просохнете.

- А то!

Борька, вздернув рукава идеально белой рубашки, с видом доброго волшебника, щелкнул замками новенького пупырчатого портфеля и выудил три бутылки водки и огромную тарань.

- Рыба, бляха, все бумаги провоняла, завтра преподователю вместе с ними пиво придется купить, а то зачет не сдам.

Борька расстегнул пиджак, сел на диван, поддернув брюки с такой стрелкой, что можно было обрезаться об её остриё, развалился, откинувшись, прикрыл глаза.

- Кофейку бы. Небось нет, кура?

- Треснешь, чаем обойдешься. С сухариками.

- Ага. А колбаски, жада?

- Треснешь, говорю.

В дверь опять позвонили, но уже тихонько, два аккуратных звоночка с небольшим перерывом. Верка!

- У меня сегодня аншлаг, блин. Народ косяком идет.

Влетела Верка, румяная, пышная, в легких трениках и обтягивающей маечке, подчеркнувших все, что можно и что нельзя. Втолкнула сонную Оксанку, блеснула здоровенными золотыми сережками, улыбнулась белозубо.

- Я на часок, как всегда. Пару кружков вокруг леска сделаю и заберу её. А чо, Ирка спит?

И тут споткнулась, налетев на оцениваюший Борькин взгляд, как лошадь на препятствие.

- Ой! - голос Верки сразу изменился, стал тягучим,она повернулась к лесу передом, выпятив немаленькую грудь,- А кто это?

- Конь в пальто! Борька, не видишь? Приходите вечерком с Толиком, посидим. Я и Любу приглашу.

- А Толик в деревню уехал, картошку сажать, - Верка аж изогнулась, как береза под ураганом, принимая залпы из Борькиных нагловатых зрачков, - A я приду...- она медленно, покачиваясь всем телом, пошла к дверям, - С дочкой...

Геля проводила глазами резко изменившуюся фигуру с крутой грудью и поджатой донельзя попой.

- Кхм. Угу. Оксанку не забудь, смотри.

Захлопнув дверь, Геля внимательно посмотрела на брата.

- Ничо, козка, в теле, - Усмехнулся Борис, пряча ухмылку. Эту маслянистость хитрого прищура, нельзя было спутать ни с чем.

- Смотри Борь. Я тебе сама башку оторву, если что.

- Та лааадно...

...

Последние приготовления к завтрашнему празднику Геля заканчивала сама. Темная, гулкая, пустая школа - она обожала такие часы, когда в коридорах тускло светились редкие лампы, а стук каблучков отдавался в просторах рекреаций звонко и странно. Ей тогда казалось, что портреты со стен тоже начинали светиться неверным отраженным светом, и глаза писателей и поэтов оживали. Они явно следили за Гелей, переводя взгляд и от этого у нее по спине пробегали мурашки. Но было не страшно, а как-то чудесно, трепетно.
Володя ругал Гелю за такие "оставания", как говорила Ирка, но Геля все равно оставалась.

Бросив последний взгляд на класс, внимательно оглядев кулич, который торжественно поставили на рушник, присланный с Борькой от бабы Пелагеи, гору крашенных луком яиц и веселую свору цыплят и зайчиков, сделанных из всего, что можно только себе представить, Геля присела. Она любовалась тонким вишневым деревцем, которое было нереально красивым. Деревце даже не рубили специально, его нашли в ворохе срубленных в старых садах веток, установили в большую старую керамическую вазу, совершенно преобразившуюся от блестящей масляной краски. Вишенку украсили яйцами, почти прозрачными, белоснежными, настоящими, из которых выдули желток-белок и разрисовали тоненько серебряной краской. А на самой вершинке завязали огромный белый бант. Геля хотела крест, но не знала, можно ли так, спросить было особо некого и она не рискнула.

Вишенка была такой, что Геля даже всплакнула, неожиданно для себя, встала, потрогала ветки, поправила бант. И тихонько прикрыла дверь класса, уходя, почему-то стараясь не щелкнуть замком.

...

- В нашей работе надо быть беспристрастным. Нельзя иметь любимчиков. Это дисквалификация.

Мастер Мер сегодня был в хорошем настроении, у его окна расцвела долгожданная золотая роза. Она была действительно золотой, из настоящего золота, только раньше никто ему не верил, что этот металл может быть живым. Все обитатели страны Мер сбежались, каждый норовил потрогать теплые золотые лепестки. Мастер не успевал отгонять желающих и отталкивать руки, потому что, не вмешайся он, Золотую Розу замучали бы насмерть. Она и так вздрагивала, жалобно звенела и пахла так прекрасно - апельсином, мимозами и грушевым нектаром. И ему было так её жаль...

Когда наконец наступил вечер и золотые лепестки плотно сомкнулись, как спящие веки, он вызвал к себе помошника. Того самого, похожего одновременно на толстого молчаливого воробья и серьезного шмеля.

- Я видел кучу белых шаров - одуванчиков. Ты набил ими мой мешок и тащил к Краю. Зачем?

Мастеру не хотелось ругаться, у него в животе все время щекотало от радостного предчувствия завтрашнего золотого утра и встречи с Розой, но порядок, хочешь - не хочешь, надо соблюдать.

Воробей молчал, ковыряя пухлым пальцем ажурную скатерть.

- Я понимаю, ОН!, - Мастер помолчал, оглянулся и даже пригнулся, испугавшись сам своего громкого голоса, - Он любит к себе любовь. Но ты уверен, что она это сделала ради любви к НЕМУ?

Шмель - воробей зажужжал и внутри у него потемнело.

- Любовь всегда заслуживает награды, - мрачно и серьезно басил он, - Любая любовь. Любая любовь к любому. На то она и любовь.

Он вытянул мешок прямо из воздуха, поплотнее уложил свои одуванчики.

- Я сам решаю за что одариваю. И сам за это отвечу.

Мастер Мер показал воробью на дверь безупречно-царственным жестом. Подождал, пока стихнет ворчливое жужжание, погасил хрустальный месяц, висевший над столом, тихонько открыл окно. Там, на несколько взглядов вперед разливалось золотое сияние. Втянув носом грушевый воздух чихнул и, фальшиво мыча под нос "Люби любую любовь", потрогал розу, стараясь не разбудить. Роза спала, тихо, как ребенок. Тогда Мастер, еле слышно кряхтя залез на подоконник и долго смотрел, как воробей трясет мешком над Краем, высыпая в звездное небо белые одуванчики.