- Баб. Зима когда кончится? Я весну хочу. А баб?

Мы с бабой Аней брели в музыкалку по тоненькой тропке, проложенной через огромные сугробы на пустыре. Ветер нес острые колючие снежинки, хлестал ими по лицу, лез за воротник и в рукава, лепил по коленкам и даже задувал в валенки.

- Будет тебе весна, вон смотри лучше красиво как вокруг.

Мне набивался снег в рот и в нос, отвечать было неохота, и красоты особой я не наблюдала в сплошной круговерти снега. Жутко замерзли ноги, и очень хотелось ныть.

У нас с бабушкой эта дорога в музыкальную школу вообще была довольно тернистой.
Сначала мы шли через небольшой лесок у окружной дороги, потом через пустырь до автобусной остановки. Там, у самого пустыря, была конечная остановка автобуса. Одинокая будка с поломанной крышей и изрисованными стенками конечно прикрывала редких пассажиров от ветра и непогоды, но автобус ходил так редко, что мы успевали продрогнуть до костей.

Чуть согревшись мы пересаживались на второй автобус, он был уже поудобнее, совсем городской, но моя бабуля не искала легких путей, а искала коротких, поэтому мы выходили снова, именно у леса. Вернее - маленького лесочка, в черноту которого вела разбитая мощеная дорожка, почищенная от снега лишь кое-где, и мы лезли по колено в снегу, пыхтя и отфыркиваясь, как два кита. Дорожка упиралась в скрипучее крылечко с заднего двора старой, деревянной школы. За школой было кладбище и я, приседая от ужаса, держалась за бабушку крепко, вцепившись в мокрый подол пальто.

Но зато, можно было на переменках вечерних занятий отлично пугать уборщиц, изображая крик ночных сов хорошо поставленными на уроках хора голосами. Да и привидения – это вам тоже - не фунт изюма.

- Аааууу, ииииуууу.

Бритый под ноль Вадим, похожий на табуретку с короткими ножками, лучший ученик, солист школьного хора, трубно завывал из темного угла под лестницей. Я хлопала раскрытой тетрадкой по нотной папке , изображая звук крыльев страшной ночной птицы, и тоже подвывала тоненько.

- Иииииуу, иииии

- Чтоб тебе, нехристище.

Маленькая, как гномик уборщица замахивалась на нас плохо отжатой тряпкой. Мы прыскали в стороны, а грязная вода стекала на крашенный пол, образовывая мутные лужицы.

***
Длинные уроки фортепиано, мучительные и изматывающие, я ненавидела яро. Разбегающиеся и сходящиеся гаммы были тягучими, как резина, хроматические ломались в самом неожиданном месте, жуткими спотыкачками. Мой педагог по фортепиано, грозная Езриль (Извергиль, как называл ее папа) беленела, норовила врезать мне по пальцам корешком дневника и швыряла ноты в угол. Ноты шелестели и влажно брякались на пол, а я побитой собачкой плелась за ними и несла их назад.

Я никогда не рассказывала маме об этом, предполагая, что узнай она - от плотно набитых в войлочную башню извергильских волос не останется и клока.

Но зато потом было сольфеджио. А на нем, тоненькая, стройная, похожая на танцовщицу из Андерсена, Венера Игоревна творила с нами волшебство. По мановению её тонких пальцев мы вдруг превращались в звуки. Взмах - и тягучая, протяжная нота чудом возникала откуда-то из первого ряда, еще взмах - нежнейший звук из второго, и вот уже полновесный аккорд заполнял нас до краев. И тоненькое пициккато, которое тренькали две сестрички-близняшки остренькими голосами щекотало где-то у самого сердца.

А потом еще можно было пугануть бабушку. Выждав, когда схлынет поток музыкальных гениев, прокравшись незаметно в тесную, полутемную раздевалку, я прыгала на нее сзади и верещала страшным потусторонним голосом. Баба Аня каждый раз пугалась, грозила мне щуплой ручкой, а морщинки на её полном, яблочно-розовом лице играли, собирались и разбегались снова, как тоненькие лучики.

Самым же большим счастьем, редким моим подарком судьбы - было пойти в музыкалку с мамой.

Там - из гордой, недоступной, всё знающей и строгой учительницы, она вдруг становилась маленькой и растерянной девочкой. Внимательно выслушивала упреки Извергиль, послушно кивая головой (и только по ее, обычно пухлым розовым губам, вдруг сжавшимся в тонкую, злую линию, я понимала, как трудно ей держаться).
Неловко примостившись в самом уголке толпы мам, переписывающих задание, вывешенное в коридоре на пыльном деревянном стенде, вставала на цыпочки, и ежеминутно поднимая очки повыше, близоруко щурясь, быстро писала кривые нотки в моей толстой тетрадке.

А я стояла сзади и гордо крутила головой. Мама была самой красивой из всех теток, полной, белой, нарядной и душистой. У нее в ушах и на руках к яркими ноготками всегда сверкали, как росинки украшения, а рыжие волосы были собраны высоко и пышно. И заметив какого-нибудь противного дядьку, уставившегося на моё сокровище, я тут же вбуравливалась между, прикрывая ее своим телом.

***
- Мам! Опять подслушивала? Тебя же ругали, вон ты наследила на полу.

Мама смеялась, стаскивая с голову пушистый шарф, весь в таящих искристых снежинках и вытирала ноги о расстеленный половичок.

Каждый раз, когда у нас начиналось сольфеджио, она выскакивала на улицу и под окном, вскарабкавшись на пень, слушала наше пение. Ей очень нравилось. Я это знала, и всегда старалась заглянуть за занавеску, мне казалось что я вижу как блестят ее глаза, и даже слышу – как она подпевает.

И уже совсем поздно, после занятий, сойдя с автобуса на конечной остановке, мы с мамой, взявшись за руки, размахивали ими, как маленькие и орали на весь лес арию Ленского.

- Падууу ли я, - звонко кричала мама, а с деревьев осыпался снег, мягко плюхаясь на дорожку.
- Стрелой пронзенный - вторила я, стараясь перекричать, срывалась и хрипела...

***

- Баб. Ты мне платье погладь. А то у мамы там сегодня собрание, про цирк. Она поздно придет. А?

Бабушка странно посмотрела на меня, подвинула поближе кашу и хмыкнула.

- Я то поглажу. Чего не погладить. А ты кашу вон ешь. Не усугубляй.

Слово "усугубляй" мне представилось противным губошлепным зверьком, и я ничего не поняла. Запихнула в себя кашу, помыла тарелку, и, схватив наглаженное платье, убежала к себе. На улице мело так, что стекло казалось белым, вроде его облили молоком. Я задернула шторы, аккуратненько развесила платье и тихонько вышла в коридор.

В пустой квартире было тихо, прохладно и темно. Бабуля дремала в кресле, я на цыпочках прокралась мимо неё, в зал.

В самом углу большой комнаты стояла елка. Вчера мы с мамой вдвоём, целый вечер наряжали ее, весело и дружно. Правда быстро кончились игрушки, но мама жестом фокусницы достала разноцветные пушистые мотки ниток и мы быстро навертели кукол с торчащими в разные стороны руками и косматыми головами. А потом клеили кольца из блестящей бумаги, превращая их в длинные цепочки с неровными звеньями. В них запутался, вернувшийся к ночи с работы папа, и мы долго отдирали свою красоту от его штанов, хихикая и толкаясь.

***
Уже неделю ощущение щенячьего счастья не покидало меня. Новый год был совсем близко, и суматошно-радостное предчувствие сказки кружило мне голову.

А тут ещё завтра мы идем в цирк. Господи! Как я мечтала о нём. Как я любила этот запах, замешанный на чем-то молочно-сладком с примесью опилок и еще чего-то звериного, тайного. Когда гасили свет и зажигали огни, мне хотелось затаить дыхание и взлететь туда, к куполу, взмыть птицей и навсегда остаться там. В первом же номере я начинала плакать, сама не зная почему, мама хмыкала, улыбалась и вытирала мне нос белым, жестковатым платочком. Потом обнимала, чуть прижав к себе... и то, что происходило там, внизу, на арене - становилось нашей тайной.

Забравшись почти под елку, скрутившись калачиком на мягком ковре, вдыхая аромат хвои и конфет, развешанных по широким, темным лапам, я представляла себе, как сверкающими стрелами взмывают к куполу гимнасты, вздрагивала, когда фокусник втыкал нож в красавицу -принцессу и улыбалась, разглядывая клоуна с черной собачкой. Все было, здесь, рядом. Как наяву...

***

…Проснулась я от того, что яркое зимнее солнце защекотало мне щеку. Я вскочила, проверила, на месте ли платье, и с ужасом посмотрела на часы. Представление было утренним, проспать - не просто невозможно, это - подобно смерти.

Вылетев на кухню, я, быстренько чмокнув всех, уселась за стол и придвинула тарелку.
И тут поймала странный мамин взгляд. Она смотрела мне прямо в лицо, серьезно, без улыбки. Глаза у нее уже были подкрашены, длинные красивые стрелочки их удлиняли и она была немного похожа на кошку из соседского окна - рыжую, пушистую и надменную.

- Ира. Ты разве забыла, что в цирк мы сегодня идем без тебя?

Кусок батона выпал у меня изо рта, я уронила чашку и молоко водопадом ринулось со стола, залив мне тапки. Баба Аня вскочила и полотенцем попыталась спасти положение, но я, неловко развернувшись к маме, перевернула и ее чашку, попутно задев локтем папин стакан.

Но мне было на все это уже наплевать, я стояла и молча смотрела, как наш красивый утренний стол превращается в помойку и не шевелилась. Я даже не плакала. Я просто, наверное, перестала дышать.

***
Пришла в себя я от того, что бабушка промакивала мне воспаленную физиономию холодным, мокрым платком и внимательно её рассматривала. Первый раз в её глазах я видела укор:

- Ну ты и вопила, дорогая. Как ослица.

В жизни бабушка не говорила своей "единственной внучечке" таких слов. Но я их точно заслужила, потому что, как в тумане вспоминала истерику, которую устроила. Ужас потери, разочарование, обида - все хлынуло в мою бедную голову, и я думала только об одном - пойти! Пойти в цирк - любой ценой!

Я ползала и орала, цеплялась за мамины ноги, объясняла, обещала и снова орала. Но мама была неумолима. Отцепив от себя мои дрожащие, мокрые руки, она холодно посмотрела на меня:

- Ира, за свои плохие поступки надо учиться отвечать. Достойно. И уважать себя.

***

Дверь приоткрылась и я узнала эту осторожную тень. В мою скорбную комнату проник свет из коридора и хитрый глаз. Папа...

- Ну что, Голяп? Ты как тут? Я, знаешь, тоже не пошёл. И вот что еще... Хотел на Новый Год, да ладно!

Он подошел ближе и я увидела, что у него в руках чуть поблескивают новые, маленькие хорошенькие коньки.

- Ну-ка вставай. Пошли учиться...

На пустыре перед домом, была огромная замерзшая лужа. Папа держал меня крепко. и я плыла, как Одиллия и Одетта, купаясь в свете только что выглянувшей луны.

Боль тихонько стихала, обида и недоумение чуть-чуть разжали хватку и я уже могла свободно дышать.

- Знаешь, Голяп. Мама держит слово. Всегда. Как ты думаешь - это плохо?

Я молчала...