Руки у меня дрожали, и я никак не могла засунуть назад эту бумагу. Но когда все-таки справилась, наконец, застегнула молнию сумки и села на кровать, ошалевшая донельзя, спасительная мысль пришла в мою бедную голову.

- Ошибка! В этом дурацком деревенском загсе просто неправильно записали отчество моего папы, им ведь все равно, вечно сонным клушам. Вот так, одна дура...

Продолжая возмущенно бормотать, я начала собирать остальные бумаги, которые валялись на полу, подобно подбитым выстрелами птицам. И, помимо желания, все-таки просматривала надписи, сама не зная зачем. ...Свидетельство об удочерении я с силой закинула на самый верх, точно попав за чемоданы, вроде как всю жизнь занималась метанием свидетельств...

Кто-то зашебаршил ключом. Судорожно запихнув все остальное, задвинув сундучок с фотографиями на место, я, как воришка, прошмыгнула в свою комнату и плюхнулась за стол, тщательно пригладив растрепавшиеся волосы и "сделала лицо", как говорила мама.

- Ты что, голяп, сидишь так одна, в темноте, не заболела? Иди. Я тебе тут от зайчика принес.

Чувствуя, что еще минута, и я зарыдаю белугой, я выскочила в коридор, схватила шоколадку, мятую, теплую, почти растаявшую и, пряча горевшее огнем лицо, зарылась в папино плечо.
Я уже знала - никогда, ни под какими пытками я не скажу ему о своем открытии. До самых последних дней...

***

Последний штрих на моей толстощекой физиономии превратил меня в луноликую. Мама пожертвовала той самой пудрой, которую ей привезли из Японии. Это была даже не пудра, это была драгоценность, стоимостью, наверное, с то самое изысканное колечко с блестящим камушком, которое подарил ей папа на юбилей, и от которого ахали все мамины подружки, с застывшими лицами натягивающие кольцо на толстенькие пальцы. И которое она дала мне поносить именно на эту, совершенно знаковую вечеринку. Металлическая коробочка пудры была расписана розовыми цветами и странными птицами, защелка светилась зеленоватым огнем, а внутри была субстанция, делающая чудеса. Во всяком случае, моя пятнистая мордуленция чудесным образом засветилась и стала немножечко ровнее. Правда в красавицу Светку она меня все равно не превратила. Я тщательно упаковала свое толстое тулово в модные джинсы и кофту - размахайку, но предательские складки выпячивались с боков, а задница не лезла в зеркала трюмо, и троилась на противные одинаковые булки.

Мама постояла задумчиво сзади, потом чуть распустила шнурок моей размахайки и еле слышно сказала, скорее себе, чем мне

- Да... надо кашу пореже что ли...

А вслух, чуть погромче -

- Ты на папу стала очень похожа... такие глаза, карие, с зеленым ободком. Карие - его, ободок - мой.

Я вздрогнула и промолчала…

***
Ребята из группы привалили сразу, всей толпой. Весело толкаясь, скинули в прихожей куртки, и стеснительно выстроились шеренгой вдоль всего нашего длинного коридора, переминаясь с ноги на ногу. У Сережки был драный носок, выглядывал палец, он все время пытался спрятать эту ногу назад и был похож на смущенную цаплю. Светка победно размахивала белокурой кудрявой копной и строила глазки одновременно всем ребятам и от старания даже чуть косила. Ленка рыжая, как лисенок, принюхивалась тоненьким изящным носиком в сторону кухни и плотоядно облизывалась.

- Вот ведь, везет некоторым. Такая обжорища, а как тростинка, - беззлобно подумала я, мне Ленка нравилась, мы даже уже начинали дружить.

- Проходите, ребят, что вы выстроились, как на параде. Там, - мама махнула полной белой рукой в сторону зала, - Стол, налегайте. А там, - махнула уже в сторону моей комнаты, - танцы. И не стесняйтесь, квартира в вашем распоряжении. Только мебель не ломайте.

Ребята ломанулись к столу, но стулья хитрая мама не поставила, так как был фуршет. К фуршету народ приучен не был, поэтому, разложив маленькие бутербродики по тоненьким фарфоровым тарелочкам, расселись - кто, где мог. Мама наливала шампанское в протягиваемые фужеры, у нее так блестели глаза, что казалось – она помолодела лет на пятнадцать, русая прядь все время выбивалась из прически и падала на глаза.

Ленка влезла пальцем в белого лебедя на пирожном, смачно его облизала и спросила маму

– Ангелина Ивановна, а Ирка говорила – вы рыжая, как я. Перекрасились?

- Леночка, - мама растерялась на секунду, потом расхохоталась, - рыжие они все ведьмы! Знаешь это? Вот и ты тоже, смотри, бабой Ягой станешь. Но не перекрашивайся, не надо, тебе очень идет.
Она поиграла Ленкиной рыжей прядкой и щелкнула ее по носу.
- Вон, какая красавица.

Я сидела на кресле и тянула лимонад. Настоящие женщины не пьют спиртного и не курят - мое убеждение, взятое неизвестно откуда, было непоколебимым. А запах сигарет уже неуловимо витал в воздухе сумрачных комнат, все явно где-то покуривали, отлучаясь незаметно по очереди. И вечер становился все таинственнее, мама включила музыку, она тянулась томным тягучим шлейфом, и, казалось, от нее колебались огоньки свечей.

- Пойдем, потанцуем? Что ты сидишь одна?

Я удивленно подняла голову. Меня в жизни никто не приглашал танцевать, я давно привыкла, что, такие как я – не танцуют. Им положено много читать, много думать, у них короткие некрасивые стрижки на круглых головах, прикрепленных к толстым шеям. У них маленькие поросячьи глазки скрыты за толстыми стеклами близоруких очков, большие конопатые носы и жуткий характер. А танцевать? Да не смешите.

- Пошли! Я приглашаю.

Сергей стоял у моего кресла и нетерпеливо постукивал пальцем по полированному подлокотнику. Мама дала ему тапки, и он явно стал чувствовать себя увереннее. Тонкие узкие губы чуть скривились в непонятной усмешке, он смотрел странно, как – то в душу.
У меня все внутри захолонуло, но я встала. И пошла…

… Танец кончился мгновенно, наверное, я была все это время без сознания. И потом, всю ночь, ворочаясь без сна в шершавой постели, я чувствовала обжигающие ладони на своих боках. И горячий шепоток у уха.… Только я совершенно не разобрала – что же он говорил…

***

Мы не нашли белый кружевной платок для бабы Ани, но, намотавшись до полусмерти, в маленьком деревенском сельпо на окраине купили накидушку для подушки. Не помню уже, как она называется, но раньше, в деревне, такими накрывали гордую подушечную стопу, на которой верхняя, самая маленькая, ставилась уголком, так что получалось остренькое ухо. На ухо и вешали эту штуку, она ниспадала красивыми складками, утопающими в оборке. Наша же была необыкновенно хороша. По нежному кружевному полю были вышиты белоснежные розы, пышные, королевски-величавые, а по оборке порхали бабочки.

Развернув бумагу, баба Аня растерялась. Помолчала, покрутила накидушку в руках, потом сложила уголком и надела на голову, чуть присборила сзади, задрапировав негустой узелок седеющих волос. И тут ей понравилось! Порозовев от удовольствия, она вытащила из кармана своего байкового халата помаду и залихватским движением накрасила губы.

Я обернулась и посмотрела на маму. У мамы был ошалевший вид, потому что последние тридцать лет, такой картины она явно не наблюдала.

- Мам... а мам, - голос мамы вдруг стал смущенным и осторожным, - Ты бы сказала, что тебе помада нужна... я бы тебе купила... более подходящую... по цвету...

Я, конечно, могла бы добавить, что неделю назад мне попало по первое число за пропажу этой помады. Мама искала ее везде, чертыхаясь, лазила под кровать и шваброй гоняла из-под тяжелой стенки комья пыли. И что ярчайшая помада любимого маминого термоядерно-розового цвета, была привезена ей прямиком «оттель», как она любила говорить, и цены ей просто вообще не было. И полдома было поднято по тревоге, и что получил пару ласковых ни в чем не повинный папа, и что горю не было предела.
Но я ничего не добавила, потому что не успела...

Баба Аня гордо посмотрела на нас и потерла неровный контур ярко-розовых губ.

- Ничего! - она перевязала узел накидушки, превратив его в кокетливый, пышный бант, - мне и эта нравится!

... Мы с мамой растерянно смотрели ей вслед, одновременно вздрогнув от резкого звука хлопнувшей двери. Потом одновременно вышли на балкон и долго смотрели вслед уезжающей Волге, в которую села бабуся, крепко хлопнув отполированной дверью.

- Свадьба, наверное, будет, - пошутила я и, поймав мамин взгляд, поняла, что неудачно...