Запах сухих трав, легкий и пряный, будоражил голову, будил воспоминания, горячИл кровь. У мамы на даче, которую она вдруг купила, неожиданно для всех, подобрав участок именно в тех полузабытых было, степных краях нашего детства, я всегда чувствовала что-то, то - своё настоящее, даже исконное. От этого воспоминания мне становилось и сладко и больно, больно до щипучей рези в глазах. Но я не понимала, что это... В моей, ставшей за последние годы уже совсем взрослой, голове всё было отлажено, разложено по полочкам, протёрто тряпочкой до блеска и расставлено по ранжиру. Дочь, муж, семья, школа, работа, аспирантура... Был ещё, к несчастью открывшийся, Машкин музыкальный талант! Он не давал нам ни секунды покоя, всё свободное время мы с дочкой пилили на фортепиано, я - с трудом подавляя зевоту и усталость, Машка - отвращение.

Безумств я больше не совершала. Вернее была пара-тройка, но это было так... не безумства, скорее мечты, пустые сотрясения воздуха в надежде вырваться, всплески короткими перьями, безуспешные попытки взлететь. Встречи с Сергеем на институтских посиделках, романчик с аспирантским доцентом, еще что-то, муторное. Ощущения от этого всего были похожи на ранки, на случайные порезы туповатым ножом, которые тяжело и долго затягиваются, оставляя в душе только грязь и досаду. И стыд! Перед мамой, которая смотрела мне прямо в душу своими по-прежнему, зеленущими, не потерявшими с возрастом цвет глазами, и взгляд её был похож на рентген... Она молчала...Она все понимала...Она сама была такой...

То, что у меня мамина, мятежная душа - я чувствовала. Но особенно это понятно мне стало однажды. Машка тогда еще была маленькой, года два, не больше. Была весна, в том её начале, когда еще только ощущение, синий свет и фиолетовые тени на волглом снегу, запах свежести и талой воды выдают её скрытное присутствие. Да ещё наступает легкое брожение в мозгах, странное чувство свободы мучает и манит.
Мама позвонила из автомата, голос был странным, он дрожал и срывался, я даже не сразу узнала её. Она попросила выйти на улицу и я, не спрашивая зачем, быстро нахлобучила на Машку нехитрые одежонки, накинула пальто, схватила санки, чтобы побыстрее тащить своего карапуза, и помчалась на улицу. Рядом с домом был каскад прудов, когда-то за территорией ухаживали, теперь же, среди заброшенных аллей, залитых предвесенней грязью, лишь кое-где остались недоломанные лавки.

Я издалека увидела её. Больше никто не мог иметь такую гордо посаженную, красивую голову, такую королевскую осанку большого тела. Она сидела на ближайшей лавочке, совершенно одна, среди ледяного безвременья заблудившейся весны и, казалось, больше в целом мире - нет никого! Только она. И я. И Машка. Нас трое. Всего.

Я, пролетев, как на крыльях оставшийся кусок пути, протащив за собой тяжелые санки с вцепившейся в них, и выпучившей глаза от восторга и скорости дочки, наконец плюхнулась рядом. Жадно вглядываясь в мамино лицо, я почти кричала - "Что? Мама! Что случилось?"

Но мама уже успокоилась. Она смотрела на меня с обычной, затаенной усмешкой, и только по легкому дрожанию побледневшего рта, можно было догадаться - буря была! Только нам о ней знать не обязательно!

- Что ты взбутененилась так? Неслась зачем? Я бы подождала, все равно погулять надо.

У меня пот тек по спине, несмотря на неприятный, пронизывающий ветер, я открыла было рот, но спокойный, останавливающий мамин взгляд не дал моему взрыву бабахнуть.

- Я просто соскучилась, да и время было. Когда вас ещё увижу, занятые все. Всем некогда. Пройдемся и пойдем чай пить к вам. Руку давай.

Мы долго бродили, прячась между домами от ветра. И только по холодной и непривычно жесткой маминой руке со слегка подрагивающими пальцами я понимала - не всё хорошо.

Но что тогда случилось, чего она искала, какая струна внутри неё так сорвалась - я так и не узнала. Никогда...

***
На огромной полутемной и прохладной веранде длинный стол накрыт кружевной скатертью. Кисти винограда, еще незрелого, но уже тяжело тянущего вниз упругие плети, заглядывают в окна и, кажется, просят впустить. Сонно и жарко, полудремотное состояние такое сладкое, что хочется совсем не открывать глаза, пока не сядет это всепроникающее солнце и от Волги не потянет хоть чуть-чуть живой и нежной влагой. Я совершенно превратилась в овощ здесь за две недели и, наверное, даже бы разучилась разговаривать, растворившись в вечном дрожащем и душном мареве, но... Разве там, где живёт мама - заскучаешь?

- И эта скотина лукавая, ещё умудряется Ритку обижать. Да я за неё ему всё хозяйство пообрываю, гадёнышу старому!

"Гадёныш" - это дядя Боря, мамин брат. Жизненные пути брата и сестры снова пересеклись самым неожиданным образом, и теперь он поселился здесь, на маминой даче, прихватив с собой дрессированного полосатого кота, овчарку Гиську и ...жену Маргариту. Шикарный, усатый, сексуальный, как чёрт, несмотря на немалый возраст, дядька, щеголял по дачному поселку в умопомрачительных шортах, белой рубашке, узлом завязанной на мускулистом загорелом пузе и капитанской белой фуражке. Если бы не родственные узы, я бы, наверное и сама не устояла. Бес это был, не дядька!

Маргарита была другой... Как случился их союз, я не спрашивала. Они мне казались тогда безнадежно старыми, и слово "любовь" даже не появлялось в моих мыслях, когда я думала об этой паре. Да я о них и не думала... Полная, небольшого роста, коротконогая, рыжая, как мама в молодости, но очень некрасивая тётя Рита, была принята мною как данность. Раз - и есть!

Но добрее чем она, наверное не было в мире созданий. И все выкрутасы своего красавца она принимала смиренно, и радостно. Особенно чуть приняв на грудь. А принять она любила, принимала часто. заглушая стаканом всё гадкое, что случилось в её неустроенной жизни. “Жахнув”, плакала потом, сидя в беседке, подперев по - старушечьи полную конопатую щеку и что-то рассказывала маме тоненьким, заячьим голоском.

А вот мама этого принять не могла! Гоняла она братца жутко, но он, поводя котиными усами, ничего не брал особо голову. И грянула буря!

- Какого хрена ты приперся утром, старый дурак!

Мама орала неистово. Я давно не слышала, что бы она так скандалила, и с интересом высунула голову со своего второго этажа, где минуту назад мы с мужем безмятежно загорали на "сексодроме" - большой открытой террасе, названной так неприлично с легкой маминой руки.

Картина была душераздирающей... Среди грядок с помидорами стоял дядька Боря, распаренный как после бани, с голым потным торсом и взлохмаченной головой. Голова его выглядела так, как будто через него пропустили ток, и волосы так и остались в виде антенн, стремящихся к небу. В руке он держал огромный мясистый помидорище. Мама тоже была красной, даже бордовой. Как разъяренная зверюга она сжимала и разжимала руки с длинными ухоженными ноготками, но от резкого и злого движения казалось, что это когти.

То, что она кричала, и что отвечал дядька трудно передать обычными человеческими словами. Но смысл был ясен: "Еще раз обидишь Ритку я тебе оборву...". Ну, в общем, понятно...

Хорошо, что Маша была на пляже с теткой и не слышала всех изысканных выражений, которыми обменивались брат и сестра. Тем более, что брат тоже не особо отставал, ну а уж мастер он был в этом, будь здоров.

Вокруг бегал папа, он был в отличии от остальных участников мизансцены - не красный, а белый. Периодически пытался ухватить за руку то одного, то другого, но братик с сестричкой так ими размахивали, что папины попытки были тщетными. Нам тоже неохота было спускаться, чтоб не попасть под раздачу, и мы спрятались получше, под самой толстой виноградной лозой, шатром нависающей над сексодромом.

В какой-то момент, что-то произошло. Где-то у дядьки каратнуло, и он вдруг из беззлобно отбивающегося кота превратился в озлобленного тигра, фыркнул, швырнул в маму помидором, который, видимо перед этим собирался съесть, и вихрем ломанулся за ворота, долбанув металлической створкой и проорав уже на улице : " Ноги моей здесь больше не будет!"

Кот пырскнул под дом, Гиська завыла и метнулась за хозяином, еле просунув толстое тулово в дырку под воротами. Настала гробовая тишина...

- Ну и что ты натворила?

Голос папы прозвучал очень громко, хотя было понятно, что он не кричал.
- Что Ритке скажешь? Она же сейчас прямо тут с горя помрёт? А?

Мама молча вытирала скомканной салфеткой лопнувший помидор со своего яркого сарафана и молчала...

***
Постепенно все успокоились. Зареванная тетя Рита, махнув рюмашку "от нерв", пригорюнившись сидела в беседке, но явно отдыхала душой от любимого. Огромный цветастый чайник занял половину стола, заставленного сладостями. Тихонько прихлебывая, я сидела смирно, потому что четвертая чашка уже булькала у горла, пытаясь вырваться. Но уходить не хотелось. Мама, как всегда, что-то рассказывала так, что оторваться было невозможно, я обожала это времяпровождение с детства. И вдруг она засмеялась, прервав историю.

- Слушай, Ирк! Ты знаешь, почему мы баню перекрасили?

Я с трудом вынырнула из предыдушего рассказа. Мне и вообще в голову не приходило, что баню надо перекрашивать. Баня и баня...Белая...

- Ну, для красоты, - лениво протянула я, чтобы хоть что-то сказать

- Слушай! Сижу я тут как-то весной на шезлонге. Прямо лицом к бане. Её так хорошо освещает, солнышко яркое, лучи, как прожекторы. А баня-то розовенькая была раньше, сомнительный был такой цветик. Ну, ты не помнишь...
И кажется мне, что на стенке тень мужская. Причем не просто мужик, а с этим самым, ну понимаете. Да здоровенным таким, торчащим. Аж до пупка!

- Я окончательно очухалась и заинтересованно посмотрела на маму. Отец усмехнулся, встал и ушел в сарай за арбузом, решив видно довести дело до конца, лопнув всех присутствующих, как мыльные пузыри. Тетя Рита вытерла последние слёзы и улыбнулась.

- Показалось, что ли, Гель?

Соседи, Галина с Михаилом, тоже прибившиеся на чаек, перестали дружно жевать миндальное печенье и замерли, вытянув шеи,

- Ну да...Я тоже думала, показалось... Ну, думаю, совсем на старости лет башка свихнулась, ....й вижу. Ой... простите за плохой французский.

Я хихикнула неприлично, мне нравилось, когда у мамы при мне проскакивали горячие словечки. Правда я смущалась, как девчонка.

- Потом смотрю - еще один вроде стоит, а напротив ...опа! Да хорошая такая, мясистая. Прям перед тем, вторым. А у второго тоже так, ничего. Как бревно.
Головой потрясла - не исчезает. Наоборот, чуть выше сиськи проявляются, расставленные, как у козы. Розовенькие.

Уже все перестали пить чай, уставились на маму, и в наших глазах уже можно было, видимо, прочитать явное беспокойство. Поэтому, мама не стала тянуть

- Спокойно! Я Вовку позвала, думаю надо, пора! Может скорую вызовет, а то я тут сижу на солнцепёке... Он прибегает, рассматривает тоже, а потом как начал ржать.

- Мам, что это было то? Не тяни, давай, рассказывай.

- Оказывается здесь, раньше, до последних хозяев, художник жил. Входящий в местный бомонд. Так он тут приемы устраивал, там видишь в стене веранды проем заделан? Там ниша была насквозь, оттуда лента типа транспортера выходила, блюда прям в сад выезжали. А здесь, напротив бани, шатер ставили, увитый розами. Это сейчас уже все розы сдохли, а то тут красота была, говорят, неописуемая.

- Ну, а баня, то, баня, Гель...

Тетя Рита подпрыгивала от нетерпения, напрочь забыв о своей беде.

- Ну а баня была расписана сценами из Камасутры. Смачно так расписана, качественно. Новые хозяева, те что нам продали, потом рассказывали, что маляры краснели, когда эту красоту замазывали. Вовка до сих пор на стенку смотреть боится, аж зеленеет. А я жалею. Надо было оставить...

Хитрые глаза мамы смеялись и поблескивали зелеными огонёчками в свете нежного Волжского заката...

***

- Пустиииите меня... пустииииите. Я бездомный.

От этого тоненького воя у меня волосы стали дыбом. Я выронила зубную щетку и, быстро прополоскав рот, выглянула во двор. За решетчатыми воротами, в темной, почти черной тени пыльных кустов сирени виднелись две звериные фигуры. Вернее одна - была явно звериная, острые уши отбрасывали длинные тени в свете раннего солнышка. А вот вторая... Зверь был большим, крупным, толстые лапы и мощные плечи пугали, но на нём почему-то было нахлобучено что-то вроде фуражки с козырьком. Или это причудливая игра света...

- Пустиииите же...Жрать хочууууу...

К нечеловеческому вою присоединился ещё более нечеловеческий, и этот дуэт вызывал жуть в душе и слабость под коленками. Я заорала.

На мой вопль выскочили муж и папа. Мужики ринулись к воротам, но потом что-то произошло, потому что они вдруг осели, держась за животы. Я смотрела, совершенно обалдев, как мама по королевски продефилировала мимо меня, подвинула скорчившегося Сашку и, открыв створку, ввела во двор дядю Борю. Он был в страшной серой рванине, но в белоснежной капитанской фуражке и с собачьим поводком на шее. Он радостно и бодро топал на карачках, глухо тУпая мощными коленками и вокруг него прыгала ошалевшая Гиська, с круглыми шарами вместо глаз.

- С вами не соскучишься, блин! - сообщила я почтенному собранию, неожиданно для себя, развернулась, чувствуя как противный холодок между лопатками пропадает, а губы сами-собой растягиваются в дурацкой улыбке, ушла в свою комнату и хлопнула дверью!