- Знаешь, как чудно, Ир. Я даже ничего не поняла! Стою у доски, руку подняла, чтобы мел стереть, а она - рука, в смысле, просто деревянная. Начала опускать - падает, как бревно. И щеку повело, вроде онемела. Глаз задергался. Да глаз -то у меня давно, я бы и внимания не обратила. А вот рука...
Мы сидели с мамой на большой, удобной кровати, застеленной абсолютно белоснежным бельём. В этом госпитале всё было так - по максимуму, в маминой палате на одного больного был даже телевизор. Поток народа у неё и здесь не иссякал, половина сотрудников госпиталя были мамиными родителями-учениками, шли чередой и сейчас мы с ней попали в редкую минуту затишья.
- Мам! Я тебе сто раз говорила - худей! У тебя микроинсульт ведь, не больше, ни меньше. Хорошо- снова обошлось. Повезло тебе, а ещё вон и ноги у тебя такие, и с глазом... Глаз - это диабет! А диабет, это вес твой дурацкий. И не надо на меня так смотреть!
Мама смотрела зло, вернее, защищаясь. У неё всегда, когда я заводила свою песню про вес, глаза становились чужими, а лицо закрытым, вроде как опускали заслонку.
- При чём тут диабет! Это нервы. Всё из-за вас! И хватит!
***
С глазами вообще всё случилось неожиданно, как обухом по голове, среди полного благополучия, белым днём. Это произошло года два назад. Отец позвонил мне в понедельник на работу и сообщил, что мама поранилась кисточкой от туши и они едут в поликлиннику. Окулист районного дворца здоровья, увидев, залитый кровью, вспухший мамин глаз, с ужасом выпер её в первую глазную, что в центре Москвы, на Маяковской. Там сделали анализ крови. У мамы был сахар - восемнадцать! Практически, предкома. Она жила с таким сахаром несколько лет. И ничего не чувствовала. И если бы не лопнул сосуд в глазу...
Сахар, конечно, снизили, но написали это страшное слово - диабет! Мама хихикала, называя себя сладкой женщиной, отец отнимал у ней булки, выдерживая шквал негодующих реплик. Я понимала, какой домоклов меч навис над нами, старалась не думать, периодически заводила разговор о диетах, выдерживая такой же шквал. Мама не признавала компромиссов, продолжала жить, как жила. Глаз у неё не видел совсем, она снимала очки и подносила всё, что хотела рассмотреть близко к лицу и беспомощно-близоруко щурилась.
"Качество жизни нельзя нарушать!", говорила она громко, воровски таща очередной рулетик с орехами из пакета. Я проклинала того идиота, который научил её этой фразе, и старалась отодвинуть пакет подальше.
***
В палату опять заглянули, потом кто-то вперся, потоптался на пороге и смылся в коридор. Это явно был очередной спиногрызик, я сразу узнавала мамино выражение, оно бывало таким только тогда, когда ей попадался на глаза ребенок. Она смотрела на детей особенно, этот взгляд, такой проникающе-любовный, ни с чем нельзя было спутать. Болезнь не смогла изменить её характер, и я жадно вглядывалась в мамино лицо, пытаясь понять, откуда берётся эта сила. Сейчас, здесь, на больничной койке сидела не потерянная, возрастная, толстая тетка, пережившая инсульт. Передо мной сидела моя королева - вся в духах и туманах, в шелковом, расшитом яркими птицами, кимоно, с длинными, чуть мерцающими сережками, и массивным кулоном - рыбкой на шее. Она подвела глаза, и подрумянила щеки, но рука её не слушалась, линия оказалась толстой, неровной и прерывистой, а лицо слегка пятнистым.
- Ир. Я тут что-то никак... Помоги.
Мама говорила смущенно и неловко тыкала меня расческой в ладонь. Она не могла причесать затылок, не поднималась рука, а попросить - стеснялась. Она никогда никого не просила. Даже меня...
- И вот еще. Там Галка, ну, тетя Галя, тетка твоя. У неё на работе проблемы, денег нет. Ты там возьми у меня в ящике, отправь. Да побольше возьми, не жадюжничай. Сама знаешь, как она...что она...
Я знала. Тетю Галю давно бросил её муж - красавец армянин, она тянула дочку одна и никогда не жаловалась. Они были похожи в этом с мамой. Гордячки. Казачки...
***
Cамое ужасное в этой истории было - это сказать! То что я натворила, оно уже неисправимо, но меня это не пугало, я за себя совсем не боялась. А вот как сказать им? Маме? И, особенно, отцу...
- Голяп. Ты давай, веди себя хорошо. Маму не расстраивай, она, видишь, как болеет. Так что, вы там, с мужем, между собой, поговорите, а при ней - не ругайтесь.
Папа говорил тихо, и даже стеснительно, непривычно прикрывая рукой рот. Я видела, что он переживает наши постоянные ссоры с мужем, переживает сильно, ему неприятно говорить со мной на эту тему, у него краснеют уши и лакированная аккуратная лысинка покрывается испариной, но он всё же продолжает разговор.
- Ты вот с ним помиришься, а мама переживать будет. Хорошо, обошлось. А не дай бог опять случится.
*** Бог нас миловал в этот раз, мама поправилась. Причём поправилась настолько, что совсем не осталось следов от этого нарушения, всё стало на свои места. Она вышла на работу, правда работать стала чуть меньше, убрала нагрузку. Да и папа всё чаще и чаще стал её провожать. Вдвоём они дружно брели по улице, взявшись за руки, медленно, не спешили. О чем-то переговаривались тихонько. Иногда папа наклонялся, поправляя на больной маминой ноге сползшую повязку. Зато в доме количество детей увеличивалось в геометрической прогрессии. Они приходили и уходили, на всех полочках у мамы были разложены карандаши,тетрадки и тетрадочки, пластилинчики, краски и книжки.
- Господи, чё это с тобой. Ну, дают!
Из темного коридора на нас с Машкой напало страшное существо со вздыбленными веревочными волосами и выпученными глазами. Я чуть не померла со страху, Маша заорала трубным басом. К счастью, у чудовища оказался голос отца, он сдернул маску и подхватил внучку, закружил её по прихожей.
- Это мы маски народов Африки тут с ребятками изучаем, маме привезли. На мне демонстрация происходит. Как я тебе?
- Все дети у вас от такой демонстрации описаются. Вон, Машка, смотри как нервно дергается, напугал. Демонстраторы!
Мне нравилось всё это, хоть я и ворчала. От мамы никогда не знаешь, чего ожидать.
***
Сказать маме о случившемся со мной я так и не решилась. А как расскажешь, что после пары шутливых фраз и голубого ласкового взгляда огромного, как слон, Анатолия, нового сотрудника, я вдруг растаяла шоколадкой на жаре. Что в моей голове что-то щелкнуло и вместо спокойного, тупого равнодушия последних лет, ровного, похожего на гул, вдруг зазвенело что-то неуверенное, красивое, мелодичное. И от этого красивого сломались мои логичные и точные, словно штангенциркуль, мозги. И что я начала творить такое, от чего у меня самой волосы вставали дыбом.
Я сидела в пустой, малюсенькой шкатулке-квартирке, на самом краю моего привычного мира. Я даже не знала, раньше, что существует этот город на карте дальнего подмосковья, и что в нём тоже живут люди. Для меня вообще, подмосковье существовало, только как место, где живут дачники... Оказывается нет...
Всё, что произошло до моего волшебного перемещения сюда, я почти не помнила. Где-то в далёком далеке, остались разъяренные и одновременно жалкие, как у побитой собаки глаза мужа, растерянные Машкины, заплаканные свекрови. И чувство бешенства и провала, так бывает, когда вдруг решаешь сделать последний шаг перед полетом в пропасть. Тупо всплывало, что я швыряла какие-то манатки в сумку, перемешивая колготки с лифчиками, никак не могла справится с идиотскими бусами, намотавшимися на туфли. Те самые туфли, новые, классные, которые мы с Толей покупали вдвоем, глупо хихикая и толкаясь, словно одуревшие от гормонов школьники. Еще помнила, что я безуспешно пыталась содрать старинную икону со стены. Икону мне подарила мама, благословив ею мой такой печальный уже юбилей. Но икону муж содрать не дал, оттолкнув грубо, неловко, так, что я чуть не свалилась со стула.
"Икону не возьмешь! Обойдешься", - рявкнул он, непривычно, жёстко. "Это моя! Это мама..." - вякнула было я, но заткнулась, посмотрев в лицо дочери и зачем-то сунула в сумку здоровенный набор ложек-вилок, видимо в компенсацию. Их мне тоже подарила мама. На тот же юбилей.
Потом мелькание поселков за окнами Толиной машины, гул в голове, засранный подъезд чужого дома в чужом далеком городе. И вот я одна. Пустота, тупое равнодушие. Нет даже слез. Полуразвалившася мебель. Моя сумка, набитая вещами. И странный, похожий на старинный, эбонитовый телефон, в трубке которого мутно отражалась тусклая лампочка.
Я медленно сняла трубку и покрутила лопнувший диск.
- Ир! Я не хочу с тобой говорить! То, что ты сделала - это подлость! Ты не думала, что так можно убить?
Мамин голос зазвенел и прервался на высокой ноте. Резко долбанули по ушам гудки. Я осторожно положила трубку и легла на проваленный диван, закрыв глаза.
Наверное, я бы не встала с него уже никогда, но, вдруг, с ужасом вспомнила, что забыла сигареты. И кофе. И где эти сраные ключи от этой сраной квартиры?
Опубликовано: 23/02/18, 05:17
| Просмотров: 692
Загрузка...
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]