40. УБОРЩИК ЗЕМЛИ

В сложном переплетении нитей жизни, оплетавшей судьбу заплаканной девчонки, Гойо увидел врага и собиравшуюся грозу над её головой. Вот он, Эйсон, чьё имя означало «ловкий». Ловкач. Гойо прикрыл глаза, чтобы лучше разглядеть этого парня, не раз входившего в дом, но задумавшего нынешней ночью покуражиться над той, которую хотел взять силой и властвовать над её жизнью. Не потому, что любил. За ловеласом был должок перед этой девчонкой: он спровадил её брата в такое место, увидев которое, лис вздрогнул. Он был там когда-то. Как ему удалось вырваться из этого мучилища, не хотелось даже вспоминать. Глобальная ферма — единственное, что он помнил из своей теперешней жизни. Люди со стеклянными взглядами, хлопотавшие над его распростёртым на белом столе телом, были похожи на живых, но не пахли человеческой плотью и не дышали. Они нашли что-то необычное в его крови, тканях, из которых состояло его туловище. Каждый день с него состригали шерсть и кололи какие-то вещества. Тогда-то и ощутил Гойо невыносимый голод, заставлявший его поедать что попало. Таких, как он, была в лаборатории добрая сотня. И все ощутили страшный голод, родившийся вместе со способностью различать вещи и людей.

Оборотней выпустили после зачистки, которую те, кто мог запоминать происходящее, окрестили «Жёлтым дымом». Дым спускался с неба тёмно-жёлтыми клубами, как будто кто-то распылял там, наверху, нежную пыльцу, затем превращался в дивные бледно-жёлтые цветы, которые увядали, превращались в зеленовато-жёлтые хлопья, в тончайшую невесомую паутину. Тогда повсюду можно было наткнуться на тела, сброшенные людьми прямо на землю.

Всё это нужно было уничтожить путём естественной утилизации. Оборотней создали именно для этого, они были наполнены кровью и жизнью Гойо, старого, древнего оборотня, пойманного с целью изучения. Ему сообщили, что он — лучший, и потому станет донором для остальных.

До того существа были просто зверями. Их поймали в лесу и подвергли обработке. Гойо помнит, как умирали его искалеченные собратья. Он оказался самым умным и живучим. У него была особенная, древняя кровь, а им просто не повезло. Перед тем, как выпустить всю свору полулюдей, их собрали в тесном помещении и дали необходимые инструкции. Гойо не понимал, зачем потребовалось объяснять столь очевидные вещи. Ему и так было всё понятно. И только потом — понял: все они, кого он считал братьями и сёстрами, выйдя из страшных белых стен лаборатории, обладали лишь смутным подобием сознания. Его мысли были их мыслями, они подчинялись ему, не издавая ни звука.

Это был неудачный эксперимент. Многие из опытной партии «санитаров земли» умерли после первой же уборки. Гойо не притронулся ни к одному телу, почувствовав подвох. У тел был странный синтетический запах — сладковатый, манящий. Лисы-оборотни умирали каждый день. И с каждым умершим собратом сознание Гойо становилось всё яснее, а разум — крепче.

Из всей оравы модифицированных «уборщиков земли» в живых остался только он. Гойо нравилось обретённое состояние разума. Его сознание, казалось, собиралось из светящихся капель, как ртуть. Впадать вновь в полубессознательное состояние, обрекать ещё сотню калек на краткую отсрочку смерти и безумие — благодаря особому ферменту, добытым из него самого — Гойо не захотел. Процедуры, которым его для этого подвергали, были ужасны, мучительны.

Когда последний лис из его стаи закрыл глаза, Гойо ушёл лесными тропами — далеко, в лесную чащу — туда, где его не смог бы найти никто. Ему пришлось разорвать и перегрызть небольшой ошейник из лёгкого белого пластика с микроскопическими приборами внутри, позволявшими следить за его перемещением полупрозрачным неживым существам, похожим на ледяных стрекоз.

41. ГОЛОД

Девушку звали Айна, «первая». Гойо нравилось её имя. Тёмный голод, шевельнувшийся внутри, замер, а на его место хлынула обжигающая тоска. Гойо читал её жизнь, словно листал огромную книгу. Она была из чудотворцев. Потому и расправиться с ней сопляку Эйсону было не под силу. Да и сам он не смог бы причинить ей вреда.

По дороге в селение Гойо шёл рядом и наслаждался ароматом, который чувствовал только он. Особенно нравилось ему внюхиваться в запах, исходящий от её пшеничных волос. Они пахли яблоками и зелёным майским чаем. Гойо никогда не пил зелёный майский чай, но знал об этом всё: как его растят и собирают, сушат, и как ароматная янтарная жидкость обволакивает внутренности той, которая шла впереди, не замечая его.

«Ишь… Чистая…» — с досадой подумал Гойо. В этот момент оборотень впервые пожалел о том, что он не человек. О, как бы он хотел сейчас быть обычным жителем селения безымянных! Нет, он не хотел бы быть чудотворцем. Но всё же, быть человеком, прикасаться к ней, воровать для неё яблоки — он бы очень хотел. И сам не знал, почему.

В селении безымянных наступал вечер. Дома становились всё тише, и становилось слышно, как вздыхает скот в хлевах и шуршат невидимые мыши в амбарах. Айна выглянула на улицу, запирая ворота. На скамье у ворот сидел старик. Айна пригляделась: это был какой-то пришлый. Окинув его оценивающим взглядом, она отметила, что одет чужак кое-как. Подоила корову, налила молока в глиняную кринку. Снова выглянула за ворота. Старик сидел в той же позе: выпрямив спину и глядя куда-то вдаль, как будто наблюдая за праздношатающимися селянами, уже сходившимися на небольшую круглую площадь у корчмы.
— Хотите молока? — спросила она старика. — Возьмите…

Старик искоса взглянул на молоко. Промолчал.
— Ну, как хотите… — пожала плечами Айна. Вошла в дом, но вскоре вышла за ворота снова, держа в руках тёплую стёганую фуфайку. Старик сидел по-прежнему. Вечерний ветер был холодным, ещё немного, и наступит осень. Айна не стала спрашивать согласия старика. Молча набросила ему на плечи фуфайку и пошла к себе. Старик сказал ей в спину:

— А если я унесу её, не верну?
— Носите на здоровье, — приветливо откликнулась девушка. — Это от отца осталось. Всё равно носить некому.

Старик кивнул, вскочил и, на ходу засовывая длинные костлявые руки в рукава, направился к корчме. Его мотало из стороны в сторону, как будто у него был лёгкий паралич. Айна посмотрела ему вслед и подумала, что у старика странная походка, и ведёт он себя странно Но это было не её дело.

Эйсон вышел из корчмы, неверно ступая, разгорячённый грибной настойкой, делающей людей чуть смелее и безумнее. «Тебе конец...» — прошептал он неизвестно кому и оступился, неуклюже покачнулся и уселся прямо на землю. — «Тебе конец, нечистое отродье!»

Он ждал брата и маленькую шайку подростков, которые должны были принять участие в весьма неблагопристойном деле. В селении друг о друге знали почти всё, но в глаза старались не говорить. Ни от кого не укрылось странное поведение Эйсона после того, как из селения увезли Айна, которого все знали как лучшего парня селения и округи. Его имя означало «первый». И это было действительно так! Даже после того, как кряжистого, крепкого и рассудительного Ратуса, его отца, обнаружили зимой на пустынной дороге у одного из селений с раскроенным черепом, Айн не потерял силы духа. Хозяйство, заботы о котором легли на плечи Айна, расцвело ещё больше, а дом, казалось, стал ещё крепче. Его привязанность к домашним была редкостью и вызывала удивление и уважение. Он не забывал делать подарки и приглядывать за домочадцами — за расцветающей на глазах Айной и за матерью, Аной, сильно сдавшей после гибели отца. Отцовский налаженный бизнес коммивояжера Айн не унаследовал, предпочитая трудиться на земле и мастерить своими руками разные вещи — от игрушек до глиняной посуды. В доме покойного Ратуса даже обедать не садились прежде, чем Айн войдёт в дом. Это была очень дружная семья с крепкими традициями.

Но в один несчастный день благополучие разлетелось вдребезги. В селение пожаловали ловцы из Мрана. Их чёрный фургон был легендой селений. Мало кто видел его, но как он выглядит — знали все.
Ни у кого ничего не спрашивая, зловещие гости направились к дому Ратуса. У ворот, видимо, ожидая Айна, заканчивающего какие-то важные работы по хозяйству, стоял Эйсон в нарядной красной рубахе, однако тотчас же растворился, как только заметил направляющиеся в его сторону механически шагающие мрачные фигуры в длинных чёрных плащах и капюшонах.

Айна увезли сразу. Онако не тронули ни мать, ни сестру. А Эйсон с тех пор впадал в злобное настроение, едва речь заходила об брате Айны. Со временем упоминать имя бывшего друга и наперсника стало неловко. Эйсон однажды в корчме разбил бутылку грибной настойки, к которой стал регулярно прикладываться после исчезновения друга. Так бесило его, когда кто-то произносил имя Айна. Да и небезопасно было поминать его — поговаривали, что Айн был чудотворцем. К матери его, Ане и сестре — Айне отношение стало настороженным и даже враждебным.

Эйсон предложил Айне жить вместе в доме её отца после того, как мать оставила её сиротой, отправившись на тот свет. Зажав её в сенях её дома, он попытался облапать её дрожащими от грибной настойки и похоти руками. Предложение прозвучало настолько развязно и двусмысленно, что Айна выставила ухажёра за порог, а после долго отмывала всё тело, как от коросты.

Эйсон затаил обиду, возненавидев Айну всей душой, а нынешним вечером решил отомстить за унижение, нанесённое ему зажиточной пигалицей. Подогревая себя грибной настойкой, он дурел, мысли становились всё тяжелее. Наконец, изрядно напившись, он окончательно созрел для мести, решив надругаться и опозорить девушку в присутствии компании подростков, к которой принадлежал его младший брат, рыжий Аден, чьё имя означало «рыжий, как солнце» или «райский сад». Эйсон называл братишку «Ржавым» и частенько поколачивал. Но если нужно было идти на какое-то дело, братья всегда находили общий язык. План обсудили, назначили день.

Взамен на моральную поддержку Эйсон разрешил компании пошарить по закромам зажиточного дома, в котором и после смерти Ратуса не переводилось всякое полезное добро. Опозоренную Айну Эйсон бы великодушно взял за жену, и никуда бы она не делась, особенно, если бы Эйсон припугнул её тем, что или оскандалит на всю деревню, или наведёт на неё ловцов. Так или иначе — Эйсон был полон энтузиазма и решимости довести задуманное до конца.

Сидя на земле у корчмы, он крикнул: «Ржавый! Где ты шляешься?!» Зычный голос, казалось, был слышен даже в самом дальнем углу села.
— Зачем он тебе? — раздался над его головой чуточку насмешливый, но приветливый голос Айны. У Эйсона сердце взлетело так стремительно, что чуть было не застряло в горле. С чего бы это ей быть такой приветливой?

На него пахнуло теплом и яблочным духом, который окутывал Айну, как облако, куда бы она ни шла. Она наклонилась к нему, положив руку на плечо и приподняла юбку, выставив наружу округлую коленку, упругую икру в шёлковом чулке.

— Подойдут ли такие туфельки для свадьбы? — спросила она, глядя ему в глаза и продемонстрировав ногу в туфельке на низком ходу. У Эйсона мгновенно пересохло горло.
— Я согласна, Эйсон… Хорошо ли моё приданое?
— Да… — шепнул Эйсон и кадык над воротом рубахи судорожно дёрнулся. Все его планы, полные мести и ярости, летели в тартарары. С этой девкой определённо нечисто — Эйсон был, как под гипнозом.
— Когда? — шепнул он онемевшими губами. И тут произошло нечто, отчего Эйсон чуть не выругался. Айна поцеловала его в губы и шепнула:
— А хочешь поправить подвязки на моих чулках? Прямо сейчас. Смотри, не медли, а то ведь я могу и передумать.

С этими словами она направилась в дальний закуток за корчмой, где за высоким плетёным забором хозяин харчевни держал мангал для жарки мяса и пустые бочонки из-под круп, а ещё — большой деревянный ящик для мусора, который скапливался за день. Между бочками стояла широкая скамейка для тех, кто нуждался в немедленном уединении. Эйсон, сбитый с толку, вскочил и побежал вслед за девушкой. Глядя на неё со спины, он подумал, что она вихляет бёдрами, как девка из борделя в соседнем селении.

Айна поманила его рукой, оглянувшись, и проворно исчезла за углом, а спустя несколько секунд Эйсон почти вбежал в закуток. Айна глядела на него из полутьмы жёлтыми лисьими глазами, улыбаясь зло и странно. Эйсону стало не по себе. Схватила за ворот и потянула внутрь. На деревянной двери лязгнул засов.

П. Фрагорийский
из кн. Мран. Тёмные новеллы