— Вставай, соня... Уже восемь. Скоро ехать домой. Пошла я Мишку будить... — меня обдаёт свежестью, Алиса ерошит мне волосы и легонько дергает за ухо. Открываю глаза. Она уже одета, тщательно причёсана, на лице косметика — всё идеально. Королева.
Иду в ванную, выхожу на просторную кухню, везде горит свет — Алиса включает все лампы и светильники разом. Это неистребимо. Все уже к этому привыкли. За столом Мишка, на столе завтрак. — Тс-с-с-с... Родители спят ещё. А Лера с Женькой уже уехали. Завтракаем, едем к нам, я Альке подарок приготовила, но не думала, что он понадобится раньше марта. Потом отвезём Мишу домой и дальше будем делать что хотим. — Алис... — пытается возразить Мишка. Он ещё сонный и не понимает, что с Алисой спорить бесполезно. — Папаша, не перечьте праздничным женщинам. Там целый тюк пеленок, распашонок, одеяльца, конверт для малыша... В общем — всё самое необходимое, пешком не унесёшь.
Во дворе белым-бело. Втроём смахиваем с машины снег, запорошивший всё вокруг за ночь. Навстречу всеми безлюдными улочками катится побледневший от снега город. Алиса останавливается перед пешеходным переходом. Его пересекает старушка с собакой, в руках у неё яркий пакет. — Алиса, стой. — Стою. — Давай заедем к Аглае Петровне. — Ну что ж ты раньше не сказал, Андрей! Ладно, придётся круг давать теперь, — ворчит она, но глаза в зеркале улыбаются отчего-то.
По дороге тормозим у маленького зоомагазина. Без слов выходим из машины, оставляя Мишку с Артёмом. Покупаем собачьи лакомства, кокетливый ошейник на прочной цепочке. — Может, что-то ещё посмотрим? — Не надо. Всё равно наспех ничего хорошего не найти сейчас. Я себе халат купила вчера, в машине лежит. Тёплый, классный. Ей подойдёт. Она худенькая.
Поднимаемся по лестнице, вчетвером. Аглая открывает двери, всплёскивает руками. — Ой, родные мои! Как я рада! — обнимает Алису, гладит по голове Артёма. — Чем мне вас угостить? Проходите.
На стол ложится свёрток с халатом — тёплым, тёмным, Алиса любит такие. Следом за ним большая жестяная банка с чаем, у батареи — картонная коробка с «Цезарем», для маленьких собак. Питомец Аглаи скребётся где-то в глубине квартиры. Аглая дарит Артёмке конфеты и хрупкую старинную ёлочную игрушку: серебристый шар с блёстками, а на нём нарисован ангел в длинной тунике, с белоснежными крыльями. Мы с Мишкой рассматриваем портреты на стене. Аглая, её покойный муж и смеющийся молодой парень. Я вспоминаю, что Алька говорила: у Аглаи сын погиб. На какой-то войне в девяностых.
Прощаемся у порога, и тут Аглая спохватывается. — Мишенька, погодите. Я тут Алечке передать хочу, для ребёночка... Берегла всё... — она исчезает в глубине комнаты и появляется вновь, неся в ладонях крошечную икону Богородицы.
— Вы не подумайте, это же Палех, старинная работа! Я её всю жизнь хранила. Некому оставить, а Алечку я люблю. Муж покойный, Анатолий Моисеевич, коллекционером был. — А это вам... Тебе... — Аглая теряется, говорить Алисе «ты» или «вы». — Дай-ка руку свою. Вот... На счастье... — и надевает на палец Алисе старинный серебряный перстень с чёрным камнем. — Это чёрный жемчуг. Начало двадцатого века, хороший ювелир делал. Серебряный век... — Аглая Петровна, это же сокровища! — говорит она, и голос её звенит, как будто она сейчас рассмеётся или расплачется. — Господи, Аглая Петровна, милая, мы совсем не заслужили таких подарков! — А подарки — они же не за заслуги, они просто так... От чистого сердца!
Возбуждённые, спускаемся вниз, едем дальше, мимо заснеженного парка, через мост. Что за де жа вю... — Вот тут я смартфон потерял... — говорю я Алисе. Он упал в воду. С моста... — Давайте прогуляемся, что ли. Миша, тебе же к Альке рано ещё? Я тебя отвезу.
Мы стоим на мосту, вчетвером. Смотрим на тёмную воду, подёрнутую у берегов тонким льдом. Здесь так хорошо дышится. Мимо проходит полицейский. Его лицо кажется знакомым. Я киваю ему, и он кивает, улыбаясь. Кажется, это тот самый, который было принял меня за сумасшедшего, когда меня перемкнуло и я пытался открыть дверцу неизвестно чьей машины... Всё, что происходит этим рождественским утром, напоминает обратный отсчёт. Работу над ошибками, которые невозможно исправить. Или возвращение забытых долгов — хотя бы частичное. Полностью эту жизнь, прожитую будто в кредит, искупить невозможно. Невозможно... Тебе неслыханно повезло, дурачок, говорю я себе, просто повезло и всё.
Алиса подшучивает над нами, мы весело смеёмся. Полицейский улыбается, машет нам рукой, с удовольствием рассматривая улыбающуюся Алису, одобрительно кивает: — С Рождеством! — С Рождеством! — кричим хором в ответ.
А вечером мы сидим дома. Алиса шелестит страницами, сидя в кресле. Читает. Я смотрю новости по телевизору. Артёмка возится в детской. Идти никуда не хочется. На журнальном столике у окна стоит картонный кораблик. Его уже покрасили акварелью, поправили размытый рисунок. В нём конфеты и карликовые мандарины.
Во мне бродит приятная усталость. Мы так много сказали друг другу, что хочется помолчать. И молчание наше легко и прозрачно. — Хочешь наполеон? — Хочу. — Возьми в холодильнике. И Тёмке кусочек дай, — говорит Алиса и углубляется в книгу. Идя мимо, трогаю её за руку, приподымаю книжный корешок. Чехов... Странно, что когда-то он казался мне скучным. Вот оно, моё «небо в алмазах»...
Мне отчего-то радостно, и грустно, и тепло на душе. Так я себя чувствовал только в детстве, когда разбил хрустальную вазу и пытался выковырять осколки из ворсистого паласа. Думал, убьёт меня мама. А она простила, даже испугалась, не порезался ли я, и ничего мне за это не было. Сошло всё с рук. Правда, палас потом долго выбивали во дворе пластмассовой хлопалкой, пылесосили, и еще долго ходили по дому не босиком, а в тапках.
Нарезаю торт ломтиками. Отправляю в рот сладкие крошки. И мир складывается, наконец, как кубики в детстве. Правильно, как ему и положено. Вот верх, вот низ, никакой путаницы. За окном падает снег — с неба на землю, а не наоборот. Мы потом себе всё объясним. И всё друг другу простим. Потому что иначе — никак. Потому что иначе никому из нас не выжить...
Эпилог
...Мне часто снится, что я иду сквозь толпу живых людей, где живы даже умершие, иду сквозь поток мужчин и женщин, стариков и детей, невидимый, прозрачный, проницаемый. Эти люди знакомы мне. Кто-то обидел меня когда-то, кого-то обидел или предал я. Как много, оказывается, моих ошибок — иногда чаянных, иногда — нечаянных, совершенных по небрежности или из-за равнодушия. Эти обстоятельства жизни хорошо видны мне во сне, как бы я их ни прятал от себя в бодрствующем состоянии.
Нет, мне не хочется кричать или посыпать голову пеплом, обвиняя себя во всех смертных грехах. Я просто смотрю на вереницу сцен из моей жизни. Это не похоже на тягучий сериал, скорее сюжеты вырастают друг из друга, как матрёшки. Открыл одну — а там ещё одна, и ещё, и ещё. Это напоминает, скорее, картину Рене Магритта с коридором зеркал, где человек всё время стоит спиной ко всему, что творится позади. И нет у него ни сил, ни права оглянуться, проделать обратный путь. Я не могу ничего исправить. Мне кто-то лишь даёт во сне увидеть те ошибки, которые я не увидел в момент их совершения. Зачем? Не знаю. Я всё время вижу себя во сне как будто со спины. Потом я просыпаюсь и не помню, в чём я виноват. Истина открывается мне во сне, как цветок — и его лепестки схлопываются, стоит лишь мне вынырнуть из глубин сна и проснуться, окунаясь в иную реальность. Но я-то знаю, что реальность — одна. Просто я всё время стою спиной к прожитой жизни, лицом к зеркалу, которое отражает лишь то, что можно увидеть, стоя за спиной у себя самого. Наверное, это к лучшему.
П. Фрагорийский Совещание. Сентиментальная повесть. Из кн. Бестелесное
Хочется перечитывать.