5 часть

- Вика! У нас беда. Ангелина в тяжёлом состоянии. Как никогда, нужна твоя помощь.
- Конечно, Женя, конечно! Я сейчас же приду.
- Приходи, Вика. Потому что это не ребёнок. Это машина какая-то. Неживая кукла. И опять этот бред! Вика! Это ужасно! Вика!
- Женя, возьми себя в руки, надо быть мужественной, а ты просто лепесток какой-то. Дочери нужна твоя поддержка, не раскисай.
И Вика пришла тут же, как и обещала. Прежде она бывала далеко не каждый день, а нынче что ни вечер, то Виктория Павловна, и Геля рассказывает ей в стотысячный раз про ворону, ботинки, штору. А та кивает и всё спрашивает, что было накануне, а что перед тем. И всё сосредоточенно думает что-то. И кивает, кивает.
- Значит, тот камень опять у тебя? Но ведь тебе же с ним было плохо!
- Это только там, в Алмазном, - спокойно отвечает Ангелина, глядя куда-то в пространство мимо психолога, - а здесь мне хорошо. Так дедушка велел.
- Женя, - шепчет Вика подруге за чаем, - неужели так необходимо носить этот кулон? Согласись, такие странные события. Я подозреваю, что всё неким образом связано. И этот транс может быть вызван именно...
Женя заколебалась. Но вспомнила мрачную решимость Петра Семёныча, его слова об отце... Каменный друг зря говорить не будет. Он умный, уважаемый человек, Женя знает его с детства, ещё покойная мама твердила, какой он надёжный. Но в словах Вики тоже есть резон. А после того случая в Алмазном Женя и вовсе ни в чём не уверена. А Пётр Семёныч уже пожилой и может ошибаться. Почему он так настаивает? Расспросить его? Но он убегает от вопросов.

Без дедушки жизнь изменилась. Гелю приходилось часто оставлять одну. Ей завели личный ключ от квартиры, и было много волнений-уверений "не потеряй, будь внимательней", и конечно, уже никто не водил её в школу. Отдали на продлёнку, но всё равно мама не успевала встретить, и Вика очень выручала. Занималась с ней, кормила, проверяла уроки. Тихо гладила по голове, когда Геля, вдруг схватив её за руку, подводила к тому месту возле дверной шторы и, ни слова ни говоря, тыкалась ей в живот сморщившимся лицом. Вика! Просто свет в окне! Всё было чисто по дружбе! Занятия Женя оплачивала, но такие, бытовые заботы - разве это оплатишь?! Поздно вечером приходя домой, Женя всхлипывала от благодарности при виде дочки и Вики, прижавшихся друг к другу в доверительной беседе.
- Она такая умная! Такая замечательная! - восторженно шептала Геля маме уже в кровати, подставляя щёку для предсонного поцелуя, когда завертевшаяся Женя ухитрялась на минутку подсесть к дочке с вопросом, как прошёл день. - Она столько рассказывает! Она и в Африке была, и в Китае! Она... - и не находила слов от распирающих чувств. А переведя дыхание, разом брала просветительский тон, - ты вот знаешь, мама, что раньше не было ни Европы, ни Америки?! Одна Пангея! А люди, знаешь, от кого произошли?! От Дарвина!

Вика бывала и в субботу. Тем более, в субботу! У неё же свободный день. Тогда они беседовали с Женей, и для Гели время находилось, и вообще - с Викой было отлично!
А однажды пришёл Пётр Семёныч. Он явно зачастил к ним. Прежде в кои-то веки. Некогда. А теперь то и дело приходит, и в мрачной задумчивости бродит по квартире. То встанет в то место, где штора на двери, то в сторону отойдёт. Нет, Женя понимала. Он переживает. Обдумывает. Но как-то странно. Чудной стал после папы. И сто раз повторяет про гранат. Дался ему этот гранат!
Вот! звонок в дверь. У мамы тучка пробежала по лицу, и она растерянно уронила руки. А дочка, забыв про сидевшую в гостиной Викторию Павловну, бросилась открывать. Каменный друг зашаркал ногами о коврик на пороге, неуверенно стаскивая потёртую ушанку:
- Здравствуй, Линочка!
Теперь только он звал её Линой, и она всякий раз и радовалась его приходу, и подавляла разочарование: нет! не дедушка! Во сне всё было куда счастливей: дверь открывалась, а за ней!.. Ангелина просыпалась в слезах.
Пётр Семёныч ободряюще похлопал Женю по руке:
- Держишься, Женечка? Молодец.
- Спасибо, Пётр Семёныч. вы-то как? - смущённо залепетала та и, запнувшись, внезапно просияла, - очень кстати пришли! Я вас как раз с Викой... Викторией Павловной познакомлю. Вы, наверно, слышали о ней?
- Да, что-то слышал, - пробормотал Пётр Семёныч, нацепляя на ступни в вязанных носках дедушкины, так и оставшиеся в прихожей, тапочки. И это было больно и сладко одновременно. После того дня мама сразу убрала тапочки и ботинки. А потом - опять поставила в галошницу. И они так и блестели оттуда начищенными мысками, как будто дедушка дома, или круглились мягкими боками, вроде, пошёл дедушка в булочную или на свои каменные выставки. И если не вдумываться, если рассеянно заниматься привычными делами - на миг-другой казалось, что всё по-прежнему.
Ангелина нетерпеливо запрыгала около каменного друга:
- Пойдемте! Я ужасно хочу вас познакомить! Мам! Ты не беспокойся, тебе ж некогда! Я сама познакомлю! Я ещё никого никогда не знакомила!..
Женя не удержалась от умилительного смеха. Ну, как можно не умилиться такому радостному щебету?! Каждая минута дочкиной беспечности жалась к измученному сердцу тёплым пушистым котёнком. Как хорошо, что встретятся эти два близких ей человека, и может быть, что-то выяснится!
Ангелину она всё же удержала:
- Погоди, дай Петру Семёнычу в себя прийти. Нельзя ж так напористо. Пётр Семёныч, я сейчас чай в гостиную подам, вы устраивайтесь.
- Вот и ладно! - пробурчал каменный друг и направился в ванную мыть руки.
- Геля! Помоги мне. Расставь чашки.
Это Ангелина любила. Круглые весёлые ярко-красные чашки с тонкими закрученными ручками, как фонарики, загорались на белой скатерти. Их приятно заключить между ладоней - такие они тонкие и шелковистые. Их приятно поставить на такое же ярко-красное блюдце - такие они хрупкие и звонкие. Когда дедушка пододвигал себе такую чашку и окунал ложечку в крепкий душистый чай... Ну, вот, опять! Ангелина быстро закрутилась в штору - переждать, пока схлынут слёзы. А то мама расстроится.
- Геля! - звала мама, - ну, где же ты?
Утерев нос, Ангелина побежала в кухню за чашками. А тут и Пётр Семёныч из ванной вышел:
- Ну, что, щебетунья? Ведёшь чай пить?
И они вместе вошли в комнату, где сверкала дедушкина горка, и с чёрного экрана посматривали блестящими глазками хрусталя и халцедона прихотливые находки ювелирной пластики. Лина торжественно несла в обеих руках по чашке и чуть не выронила их, застыв на пороге. Диван, где в ожидании чая только что сидела Виктория Павловна, был пуст. Ангелина даже глазами заморгала. Ничего не понимаю! Куда ж она делась? Пётр Семёныч тоже остановился у дверей и задумчиво воззрился на диван. Уютный, заваленный расшитыми подушками диван, на котором они с Викторией Павловной только что беседовали, укрывшись одним пледом. Виктория Павловна в любимом коричневом свитере давно казалась Лине естественным продолжением коричневой, похожей на шоколадку, гнутой диванной спинки и мохнатого, как бурый медведь, пледа.
Каменный друг некоторое время молчал. И Лина тоже. Сказать нечего. Гостиная пуста, Виктория Павловна явно не пряталась под столом или за гардиной.
- Может, как-то незаметно вышла? - робко предположила Ангелина - и тут же осеклась: возле самого дивана, небрежно сброшенные, лежали серые в крапинку тапочки - мама специально для Виктории Павловны купила, когда та стала бывать у них. Вторые тапочки! В это не хотелось верить. Но каменный друг проговорил совершенно каменным голосом, и стало ясно, что поверить придётся:
- Нет, выходит, Виктории Павловны.
- Мама! - в ужасе закричала Ангелина. Чашки всё не выпадали из пальцев - так судорожно сжала кулаки. Так, с чашками, побежала на кухню. Потом в прихожую. В мастерскую, спальню. А за нею следом Женя. А позади - Пётр Семёнович, который, конечно, не мог угнаться за их резвыми ногами и трусил позади. Виктории Павловны не было. Шубка и шапка остались на вешалке.

*

Милиция разволновалась. Теперь уже не спишешь на детское воображение. Трое свидетелей. Все дружно утверждали, что за несколько минут до исчезновения Виктория Павловна, психолог и друг семьи, сидела в гостиной.
По гостиной бродил сосредоточенный опер, мрачно рассматривал стены-двери-окна и морщился, будто у него болел зуб. Мама с дочкой плакали, Пётр Семёнович пребывал в задумчивости.
В конце концов милиционер попрощался. Женя проводила его до дверей и всё заглядывала в глаза, но страж порядка был сух. Чуть помедлил на пороге, быстро покосился на Женю – да так ничего и не сказал.
А ему было что сказать. Исчез человек, и за год это пятый случай в их районе.

*

- О Пламя, вознёсшееся из подземных глубин! О Пламя, созидающее и разрушающее! Ты, связь времён и вещей, праха с могуществом духа! Ты, Пламя, истовое и непримиримое!
Всякий, кто взглянет в твои глаза, служит тебе! Ибо пронзит его мощь твоя и захватит вечность! Ты сближаешь и мёртвое, и живое! Ты воплощаешь одно в другом единым всплеском колоссальной воли! Ты выходишь из недр, когда пожелаешь и где пожелаешь - и мы приносим жертвы, собранные по лучу указующему. Владыка природы мёртвой, воцарись над живой, нестойкой и преходящей. Вся она обратится в тлен, если не опалится огненным твоим дыханием.
О, дыхание пламени! Близится жатва, блещет жертва! Ты, Блистание, какую весть бросаешь нынче в жерло, исторгающее жар земли?!
- Я, Блистание, я предстаю пред ликом Пламени – знай, Пламя, я хожу и найду, и вот один, и он уж скоро, и он уж тут! Дай срок – он притечёт к порогу. Дай срок, Пламя, дай срок – ты поглотишь своё и выплеснешь моё, ибо я смертно, и силы мои замкнуты, и лишь твоею волею я существую, по воле твоей творю, да воссияет мощь твоя в суставах моих, в членах моих, жилах моих, и я суть ты, ибо я не горю и не слепну, и не теряю облик, как всякий, воззревший в очи глубин. О, Светозарное, пусть достигнет природы Пламени то, что поведаю я, замкнувшее Дверь. Всё было готово. День бы, другой – и решилось. У этих людей нет и малой крупицы чутья. Тут совершенно безопасно менять и состав, и природу. Если бы возможно было совершить всё сразу! О, Пламя! Твои возможности грандиозны, но даже ты не дерзаешь торопить время! На всё нужно время. Время действий, время восстановлений. А на пути ещё некий камень. Пустяковая порода, разве что кварцит. Он слаб и слеп. Он не должен быть. Но он прикоснулся. И теперь его не столкнуть. Помоги же, Пламя!
- О, Блистание! Пламя скрылось, это знак. Либо жертва, либо ничто.
- О, Светозарное! Нам придётся сделаться решительней. Мы слишком часто тревожим по пустякам. Придётся действовать самим. Есть и простые методы…
- Простые? Ни к чему вызывать подозрения.
- А кто нас заподозрит? Эти люди с их ограниченным зрением? Пусть даже разберут всю эту кладку! Или их глупейшие следствия? Мы исчезнем раньше. Мы унесём с собой блеск и сияние, чистоту и ясность! Кто помешает нам? Кто ступит в ясный круг под синим сводом? Он получит своё. В глубинах Земли много таких монолитов. А я получу своё - вечность камня!

*

Пётр Семёныч в тот день долго стоял в прихожей и всё не уходил. Начнёт ботинки застёгивать – и выпрямится, опять нагнётся – и на табуретку присядет. То бок потрёт, то макушку почешет. А в какой-то момент подошёл к стене, замер – и стоит, не шелохнётся. Женечке уж так это надоело, что при всём почтении к Каменному другу она не удержалась красноречиво заглянуть в прихожую с самым нетерпеливым выражением лица:
- Вам помочь?
- Женя, - не замечая красноречия, медлительно проговорил гость, - я хочу попросить… вот о чём. Чтобы Лина завтра пошла со мной в Алмазный фонд.
- Но ведь она была, совсем недавно! – изумилась Женя и не удержалась от раздражения. – Она школу пропустила. Пётр Семёныч! Ей же там плохо было, зачем же рисковать!?
- Женя, это слишком важно. Я тебя просто умоляю! – настойчиво проговорил Каменный друг. Женя смягчилась:
- Если важно… Только, может быть, вы что-то объясните мне. Всё какие-то тайны…
- Я и хочу проверить! И если подозрения подтвердятся, всё расскажу, – он чуть смутился, - во всяком случае, постараюсь. Но заранее – зачем морочить голову? Женя! – старик растерянно замолчал, ища аргументы, и, жалобно выложил, какой сумел, - Женя, детям и пенсионерам вход только сто рублей…
Женя так умилилась, что чуть слёзы не брызнули:
- Боже мой! Пётр Семёныч, родной! О чём вы говорите?!

И далее препон больше не возникло – Ангелина и Каменный друг с утра пораньше отправились в древний и славный Кремль, к уже знакомому жёлто-белому зданию времён барокко, напоминающему Зимний дворец. Пётр Семёныч держал Лину за руку, точно, как дедушка – и порой, когда она засматривалась на стайки голубей, на людей и машины, а у самой Оружейной палаты на рощицы колонн по углам – ей и впрямь казалось, что всё по-старому, и она вместе с дедушкой опять поднимается на ту, запомнившуюся горку, которая, по мере пути, наискось и постепенно, захватывала первый этаж.
Они и беседовали, точно, как с дедушкой. Потому что когда идёшь смотреть алмазы, о чём ещё и говорить, как ни о кимберлитах. Впрочем, не только.
- Линочка, - в какой-то момент, забыв про углерод, неожиданно спросил Пётр Семёнович, - а этот дворник, которого мы встретили у вас во дворе…
- А, Стёпа?! – радостно перебила Геля.
- Да, Стёпа. Я что-то слышал про него…
- Он, Пётр Семёныч, не видит ничего, - опять с увлечением перебила Ангелина, подпрыгивая на обледенелых кочках, – а как будто зрячий. Он даже сосульки с крыши…
Но теперь перебил уже Каменный друг:
- А кто это говорил с ним, такой невысокий, пожилой?
Лина запнулась. Не то, чтобы она забыла, кто, там, говорил со Стёпой – она просто, как раз не доходя до Стёпы, принялась разглядывать сосульки - и те, которые уже внизу, разбитые, и те, грозно свисающие, до которых Стёпа ещё не добрался – и так увлеклась размышлением, чего из них больше, что и мимо Стёпы прошла бы, не поздоровайся он сам. А уж на удалявшуюся фигуру и вовсе оглядываться не стала.
- Можно потом у Стёпы спросить, - сконфузившись, подала она полезную мысль.
- Да, конечно, - нахмурился Пётр Семёнович – и до самых дверей погрузился в молчание.

В знакомых палатах было всё по-прежнему. Так же неподвижно и строго. Стеклянные кубы-витрины, торжественная тишина. До того серьёзно, что просто дрожь пробирала. Но все страхи тут же смахивались прочь, едва лишь взгляд соприкасался с вечной радугой бриллиантов.
Пётр Семёнович не нарушал уклад. Вместе со всеми они сперва налюбовались современными алмазами, прежде чем погрузились в старинный полумрак палат, где пребывали в своих вековых тайнах «Семь чудес». Одним чудом как раз и был «Орлов». Геле стало сразу и жарко, и холодно, и жутко. Оттого, что сейчас это опять могло случиться. И оттого, что он был так прекрасен, «Орлов». Разумеется, «Орлов». С каким более могучим и древним образом, как ни с орлом, можно бы сравнить ту силу воздействия, какая была в этом камне?! Он действительно бил в сердце и душу. Бил так, что было больно.
Девочка замерла, ясно осознавая, что не сможет оторвать глаз, и всё более утопая в глубине лучистых сияний. Но Пётр Семёнович резко потряс её за плечо. Голос его прозвучал так требовательно, как дедушка никогда не говорил:
- Ну-ка, Лина, немедленно дай мне кулон!
А Лина как раз медлила: удивилась: сам же Пётр Семёнович снимать-то и не велел. А он не стал дожидаться, запустил пальцы ей за шиворот, нащупал шнурок и быстро вытянул наверх. Тот скользнул по ушам и перетащился через макушку. И вот он уже зажат у Каменного друга в кулаке. Геля проводила взглядом гранат и уставилась на кулак. Кулак чуть пошевелился, прилаживаясь, и застыл, крепко сжатый. Так крепко, что даже костяшки побелели. Ангелина растерянно рассматривала эти костяшки, а потом перевела взгляд на лицо Каменного друга. Лицо показалось ей тоже каменным. И такого же цвета, как костяшки пальцев.
Мгновение Лина удивлённо рассматривала его, потом подумала, что она уже не смотрит на алмаз, а ещё позже – что какие теперь алмазы, когда Пётр Семёнович такой, вот, совершенно каменный.
- Пётр Семёныч! – сморщила она нос, чтобы плакать, - что с вами?!
- Ничего, Лина, - глухо пробормотал Каменный друг, едва разжимая рот, - всё нормально, держи меня за руку.
Ангелина держала его за руку, смотрела в лицо и думала, вот что значит быть взрослым, и какие взрослые необыкновенные и замечательные, такие, что даже не плачут, и какая она маленькая и глупая.

- Вам больно было? – осторожно спросила она уже на обратном пути, когда шли к метро. За всё время после того, как отошли от «Орлова», и Пётр Семёнович торопливо надел ей на шею любимую драгоценность – он не проронил ни слова. И сейчас точно очнулся:
- Что?.. А, нет, Линочка, вполне терпимо, дело не в этом…
- А в чём?! - изумилась Геля: взрослые потрясали всё больше.
Пётр Семёнович опять замолчал. Потом задумчиво проговорил, словно бы сам себе:
- Вот странно. Даже сейчас, при современной технике, при массовой добычи якутских алмазов, когда всё это не так недосягаемо, как раньше – да что там говорить, мы же видели этот блеск, это изобилие! – они, всё же, идут на это…
- На что?! – всхлипнула Геля.
Каменный друг словно спохватился:
- Да, в самом деле, - слегка потряс он головой, - я невесть что бормочу, вся неразбериха мыслей наружу… просто я постоянно думаю про все эти события, ищу ответ, так что ты не придавай значения, Линочка, пока я тебе сам что-то определённое не скажу. Я надеюсь разобраться. Хотя… разобраться сложно, - добавил он с грустью.
Геля слушала, раскрыв рот: вот тебе и взрослый! Оказывается, и у взрослых бывает тон, точно они не выучили урока. Во всяком случае, Геля предпочла бы большую уверенность в голосе. Вот как у их учительницы. Разве можно вообразить у неё такие речи?! Уж кто всё всегда знает, так это она! Интересно, что бы она ответила, задай Геля ей вопрос, ну, скажем, как Петру Семёновичу: «Кто такие они и на что идут?» Ангелина прислушалась внутри себя к голосу учительницы, где ясно прогудел железный тембр: «Вон из класса, и родителей в школу!!!»
И когда, наконец, в голове отзвучали раскаты последнего восклицательного знака, где-то вверху, и куда железнее, раздалось такое истошное «каррр!!!», что Геля дёрнулась и споткнулась. Ворона раскачивалась на дереве, топорща ломанные перья. Она страшно взъерошивалась и смотрела до того свирепо – кто хочешь, перепугается. Ангелина перепугалась.
«Карррра!» - ещё раз рявкнула ворона и - захохотала. То есть – это Лине так показалось – захохотала. На самом деле просто разразилась долгим остервенелым карканьем и захлопала крыльями, сотрясая дерево.
- Деда! – взвизгнула Геля и прижалась в тёмному шершавому пальто Петра Семёновича: как, бывало, к дедушке.
- Ну, что ты, милочка? – погладил её по голове Каменный друг, - не надо бояться, ты что, так и будешь от всех ворон прятаться?
Геля высунулась из-под руки Петра Семёновича:
- Она не злая?
- Нет, – утешил её старик, - обычная птица, разве что голос громкий. Вот я её, чтоб не шумела…
Наклонившись, он слепил снежок и метнул в ворону. Та тяжело поднялась с ветки и, каркнув на прощание, неторопливо полетела прочь. Ангелина проводила её глазами. Ни знакомой царапины на клюве, ни блестящего пристального взгляда. И впрямь обычная. Хоть и смотрит сердито.

*

Мамина записка и телефонный звонок учительницу не устроили. За непланированный пропуск школы маме пришлось окунаться в дипломатию. Отпросилась с работы и пришла как раз к концу уроков.
Маришка, уходя домой, сочувственно взглянула на Ангелину, хлюпнула носом и дружески пнула рюкзаком на прощание: она знала, что такое дипломатия. Лина же осталась ждать у дверей класса, за которой бубнили голоса: мамин, виноватый, и твёрдый, звенящий, учительницы. Слов не разобрать, оно и понятно: не для Лининых ушей. Впрочем, и долетающих обрывков было достаточно: «…потакать… разболтанность… вам можно, а другим детям… построже… тем более, хорошенькая!»
Наибольший накал пришёлся на последнее прилагательное.
Ангелина обречённо опустила голову. Хорошенькая… Все этим попрекают. Была б страшненькая – жалели бы.
Дома Лина скорчила в зеркало рожу. Получилось классно! Рот оскаленный, глаза вытаращенные, язык растопыренный, нос бульдожий. Кого хочешь, перепугаешь.
- Была б такая… - мечтательно вздохнула Лина.
Но долго бульдогом не продержишься, приходилось возвращаться к реальному образу.
- Вон к какому! - она с неприязнью покосилась на отражение. Как она ненавидит эти кудряшки и большие глаза! Что может быть глупее и унизительней?!
Одна Маришка её понимает. Она не раз говорила: «Неважно, какое у тебя лицо. Главное, чтоб человек был хороший!»