6 часть

Пётр Семёнович с мамой беседовали на кухне. И тоже за закрытыми дверьми. Ну, что ты будешь делать! Пообедали, чай попили – а потом отправили её уроки делать. А сами…

То, что учительница выскажет маме, Геля приблизительно представляла, так что особенно не интересовалась, но вот то, что мог бы поведать Каменный друг, волновало умопомрачительно. Только не будет же она подслушивать, это недостойно. Дедушка всегда говорил: кто подслушивает – шпион. А шпион -враг. А она не враг маме и дедушке. Она – уроки делать будет, пусть это сейчас и не очень получается. Лина всхлипнула – и давай задачу читать: «10 апельсинов разделили между девочками и мальчиками…» Слова – сами по себе, мысли – сами. Ангелина решительно разлохматила кудряшки, чтоб голова лучше думала, и мужественно произнесла вслух: «10 апельсинов разделили между девочками и мальчиками, так что у мальчиков их оказалось на 4 больше чем у девочек…» - и опять не услышала своего голоса: в ушах шуршало только тревожное бормотание Каменного друга: «Как странно! Они, всё же, идут на это…»
«Мальчики и девочки, что ли, идут… апельсины делить? – закружилась Ангелинина голова, - кто идёт, и на что?! И что там такое в Алмазном фонде нашей страны, который нынче пополняется художественными произведениями с якутскими алмазами, из-за которых Пётр Семёнович становится похожим на собственные костяшки пальцев?»

Со вчерашнего дня Каменный друг тянул с ответом – и вот теперь там, в кухне, что-то должно открыться.
А может, и нет. Может, это показалось. Так часто бывает. Думаешь, что-то немыслимое, а скажут тебе – и ничего особенного, ничего сверх того, что ты и сама давно знала. Какие-нибудь общие слова и сожаление, мол, наука пока не располагает сведениями… Скукотища вроде этой задачи. «10 апельсинов разделили между девочками и мальчиками, так что у мальчиков их оказалось на 4 больше чем у девочек. Сколько апельсинов…»
И тут Ангелина почувствовала, как ей хочется апельсин. Так захотелось, что и мысли-то прочие отступили, даже якутские алмазы. Одно только острейшее желание – вгрызться в сочную волокнистую дольку, и эти дольки есть в доме, под душистой оранжевой шкуркой, круглые и весёлые, как солнышки, и мама с радостью даст дочке такое солнышко, лишь попроси. Надо пойти и попросить. Никаких проблем!
Геля торопливо выбралась из-за стола и побежала на кухню. Она не подслушивать, не подслушивать идёт! Апельсин съесть!
У самых дверей чуточку притормозила – ну, чтобы с размаху в дверное стекло не врезаться, дедушка же всегда говорил, что нельзя сильно разбегаться, ты не во дворе, тут много стеклянных створок. Вот и возле кухни надо поосторожней. Из осторожности Геля совсем остановилась, а ещё – для того, чтобы с духом собраться. Чтобы спокойно войти и сказать: «Мама, дай апельсин» … нет, не так, волшебное слово ещё… надо так: «Мама, дай, пожалуйста, апельсин» …
А из-за двери как раз слышится мамин смех. Немножко странный смех, какой-то очень весёлый, но, притом, дрожащий. Ну, прямо лепесток.
- Пётр Семёныч… что вы такое говорите? Вы, взрослый человек – как вы можете всерьёз… - и опять смех, похожий на плач. А где-то из глубины кухни в ответ ей Пётр Семёныч глухо забубнил, ни слова не разберёшь. А мама вдруг как взвизгнет:
- Что?! Хорошенькая?! – и стул уронила. И тогда послышался уже громкий голос Каменного друга:
- Женя! – и опять грохот. И голос:
- Женя, вот… выпей воды!
Геля услышала, как булькает графин. И дождавшись, пока он перестанет булькать, она толкнула дверь и проговорила:
- Мама… - и больше ничего не успела: мама стремительно кинулась к ней и крепко прижала к себе обеими руками, сдавленно шепча:
- Геля, моя девочка, что он говорит?.. Мы уедем! Всё бросим и уедем… Куда-нибудь… Всё равно, куда…
- Не истери, Женя! – оборвал Пётр Семёнович и сердито поставил на стол графин. – Надо подумать, а не так, сгоряча…
Он опёрся кулаком о стол, постоял задумчиво и отошёл к окну:
- Вот придёт Дмитрий, обсудим… Можешь ты позвонить ему, чтобы раньше освободился?
- Да, - всхлипнула мама, выпуская Лину из объятий.

Ангелина смотрела на обоих большими глазами.
- Мама, - тихо проговорила она и хотела сказать про апельсин, а получилось – совсем не апельсин.
- Мама, - повторила она, - что, теперь, наверно, и я пропаду? Как дедушка… Как Виктория Павловна…
Мобильник выпал из маминых рук, но Пётр Семёнович быстро повернулся к Лине:
- Никуда ты не пропадёшь! Всё будет нормально! Только гранат не снимай.

*

- Что же такое с этим гранатом? Его суть… Как вы можете это объяснить, Пётр Семёныч? – вечером, за столом, спрашивал уже папа. Папа не ронял стул и не пил из графина. Но Геля видела, что с ним не всё в порядке. Уж очень необычное у него лицо. Как будто чем-то тёмным припорошили – такое. Скажем, грифель поточили, испачкали пальцы – и этими пальцами – равномерно по щекам, по лбу, по носу. И рот при этом едва открывался, такой неподвижный. И глаза неподвижные – и где-то глубоко-глубоко под бровями, точно провалились.
- Я думаю… - помедлив, произнёс Пётр Семёнович, - я думаю, это не совсем гранат.
- То есть? Вы говорите загадками, но…
- Я говорю то, что в состоянии ощущать, а это немногое… и на основе выводов, которые получаются… тут я тоже могу заблуждаться, но, всё же, лучше перестраховаться…
- Но что же он из себя представляет? – перебил папа. – Его природа?!
Пётр Семёнович пристально взглянул в неподвижные глаза:
- Его природа… - молвил и на миг задумался, - его природа, Дмитрий – это воля. Чудовищная воля. А вот истоки её я пока не могу понять.
- Воля… - отрешённо повторил папа и совсем впился взглядом в гостя, - но воля – это человеческое свойство. Это не стихийное явление, не химическая или ядерная реакция… для воли необходим разум! Мозг! А мозг – это органика! Воля, любовь, ненависть – это всё органика!
- Увы… - вздохнул Каменный друг, - в природе много неведомого… Иногда люди сталкиваются с этим. И ничего хорошего нет - упираться и не признавать фактов.
- Факты… Всё это настолько туманно. Да, исчезновение двух людей – это факты. Странные явления, которые происходят тут же и в короткое время – это нельзя не связать вместе. Но обычно ответы ищут среди научно обоснованного. Например, мы все знаем, что алмаз – кристаллический углерод…
- Я и не спорю.
- Но вы сомневаетесь в его вулканическом образовании. Вы заявляете…
- Я пока ничего не заявляю, Дмитрий. Я предостерегаю, что такое возможно…
- Что этим управляет чья-то злая воля, так?
- Более того. Она где-то рядом. И она материальна.
- То есть… вы хотите сказать, предметы? Люди?

Папа не спорил с Каменным другом. Он сам сидел, как каменный. Но при этом возражал, возражал... И Геля смотрела на него и понимала, что он так и будет возражать, потому что поверить в то, что говорил гость – всё равно, что поверить в плоскую Землю на трёх китах. Девочка представила себе эту картину – и та довольно ясно нарисовалась. Сверху Земля, снизу - киты. Ничего сверхъестественного. Просто китов нужно покрупнее.
Может, если что-то такое… уж очень! – Ангелина не знала, что, но что-то! – может, и настоящий алмаз под силу создать?! Наверно, это и важно – чтоб очень! – если речь не об абразивной алмазной крошке, а об «Орлове»!

- Дмитрий, - неожиданно обратился к папе Каменный друг, - а вы видели «Орлова»?
- «Орлова» … да, вроде бы… - неохотно пробурчал папа, - давно… когда-то с классом ходили…
- А вы пойдите, посмотрите! И вы поймёте, что это такое!

*

- Блистание! Приникни к синей сфере, в которой растопляется кирпич, едва лишь пламя вырвется из стебля!
- Да слышу, Светозарное… Немеют на пальцах когти, подступает корча! Что слушать?! На него кирпич свалить – и разом кончить начатое дело!
- Опомнись! Породишь второй гранат. Нам с первым-то не справиться.
- Но мы же не приведём его под синий свод, и с Пламенем не встретится он взглядом…
- Кто знает… Сила, оболочку сбросив, порой становится ещё опасней – тем более, шагая по следам…
- Но можно не совсем… лишь обезвредить, на время, что нам так необходимо. Сердечный приступ, сломанные рёбра, больница, и пускай за ним там ходят… мамаша с мужем, чтобы не мешались…
- А вдруг не рассчитаешь? Погоди. Тогда поторопились, не подумав. В конце концов, что эти люди могут? Они и сами-то ему не верят. И он… Он, всё же, не такой. Тот был куда моложе и сильнее. И чувство, что руководило им, соизмерять нельзя с обычным гневом, негодованьем или состраданьем. Тот розовый алмаз… Кем приходилась ему девчонка? Дочерью, наверно? Он, как безумный, прыгнул вслед за нею. Как будто что-то мог предотвратить. Как будто в ясный круг ступивший может назад вернуться и остаться плотью. Как будто не пожрёт его немедля из недр земли поднявшееся Пламя!
Струится Пламя, словно сок по стеблю, и знает, где пробить земные плиты, и лава оставляет минералам суть, заключённую в душе и теле. Невзрачным минералом, если он какой-нибудь тщедушный старикашка… или неумный злобный человек. Но Пламя не такую жертву жаждет!
Как он прекрасен был! Неповторим! До сей поры им мысленно любуюсь!
- Да, Светозарное! Всё это так, но…

*

- Каррр! – бунтарски тряхнула перьями ворона на крыше.
- Кар! Кар! Кар! – откликнулись по привычке все вороны района – такая уж у ворон воронья солидарность. Такое уж оглушительное карканье вырвалось из-под синего свода и взметнулось над заснеженным двором.
- Кар! – неслось над острыми старыми крышами и чердачными козырьками. Потому что только этот звук мог пробиться сквозь метровую кладку кирпича и достигнуть смертных ушей. А слова, пусть даже очень возмущённые – нет…

*

- Нет, мне надоела эта нерешительность! Сколько можно робко подманивать случай?! Мы уже упустили момент! Да, можно было на девчонку надавить… уговорить… заставить! Она послушна. Она бы сама… Ты знаешь, Светозарное: я много чего могу. Но прикоснуться – не могу! Ни я, ни ты… А ведь был всего один шаг! Вырвавшись из стебля, Пламя подхватило бы это сокровище прямо из родных пенат! Но мы тянули, и вот – перед нами ещё один камень преткновения! Неужели, ну, скажем, в Шахджанабаде, тобой допускалась та же медлительность, та же размеренность?
- Ещё бы! Тем более! Поторопишься – и головы не сносить!
- Какая голова?! О чём ты говоришь?!
- Способность исчезнуть? Да. Ну, а потом – легко ли опять найти пути, найти бразды, найти приют, сокровище и место?! А потеряешь из-за пустяка. А ведь там, во дворце, было много алмазов. Это длилось долго, ох, долго! Но такого, как то, необыкновенное чудо – такого ещё не бывало. Человеческие чувства – преходящи. Сверкание алмазов – вечно.
- Да, вечно. Но, признаюсь, слегка девчонку жалко.
- Жалко? Помилуй, этой участи впору позавидовать. Какая слава уже не первый век! А ведь всего-навсего невольница из шахского гарема. Что её ждало? Жалкое существование, в дальнейшем, старость, смерть. Тело превратилось бы в пепел - вот и всё. Разве достигла бы она при органической жизни такого блеска? Алмаз! Здесь, в ломке этих граней - вся юная прелесть, вся чистота души и помыслов, вся ясность восприятия и телесная красота!
- Да, только она не чувствует ни славы, ни блеска. Вообще ничего. Просто кимберлит.
- Ни славы, ни блеска – да! Но и не боли! Разве не благость такое существование? А ведь она существует. Отчего живым светом дрожит глубь кристалла. Не правда ли? Словно свежее дыхание.
- Да, дыхание, душа… энергия сущности, энергия камня. Есть некая точка, покорная Пламени, где обе стыкуются… там, где вспыхивает ясный круг под синим сводом, что образуется мгновенно из всего материального, что есть вокруг. И пусть лучше этот материал будет простым кирпичом. Так спокойнее и без неожиданностей. Мы много поработали, но последний случай – это как раз та неожиданность… Тогда, в Шахджанабаде, такого ведь не было?
- Там были свои трудности. Шах во гневе страшен. И, тем не менее – и у него были слабости и страсти. Он был восхищён! Он назвал его «Море света». Он не знал настоящего имени. Имени нежной красавицы. Какой абсурд, что теперь у неё имя мужчины, да ещё полководца. Но тем и забавней. Оно всегда забавно, когда стыкуются противоположности.
- Когда стыкуются противоположности – происходят чудеса!
- Да. Ясный круг под синим прозрачным сводом! Происходят чудеса! Ах, необыкновенное чудо! Я помню, да, я помню его. Что были шаху все эти девочки, о которых он забывал? Разве стоят они алмазов? Алмазы - это был мой труд. Я, Светозарное - всего лишь младший евнух, охрана при гареме. Чёрный, как агат. Там, в жарком климате, было проще, а здесь приходится бегать по улице нагишом, а я, как-никак, обладаю человеческим телом и, в какой-то мере, чувствительностью. В этих северных широтах я вынужден дрожать полуголым, потому что слои одежды лишают меня чуткости восприятия. Иначе не могу уловить эту хитрую бестию...
- Бестию? Уж нам ли говорить о бестии? Ха-ха-ха!
- Ха-ха-ха!

*

Хохот подхватили все вороны этой части города. Потому что уже село зимнее солнце, а на закате вороны слетаются к садам и бульварам, с немыслимым граем ища ночлег в кронах деревьев.
Зимой долгие ночи. В холоде и голоде птицы ждут рассвета, время от времени тоскливо ворочаясь на обледенелых ветках, и под лапами подтаивает снег, а нахохлившиеся силуэты не разобрать во мраке. Но едва восток зарозовеет – словно чёрная грохочущая туча вздымается над парками и кладбищами Москвы. Шум такой, что вполне заменил бы москвичам будильники, если б в Москве вставали с солнцем. Но у людей – другой режим. Летом – восход слишком рано. Зимой – поздно.
Потому что жизнь зимой начинается ещё затемно. Затемно встают и зажигают лампы, сонно ударяясь об углы, бредут на кухню и в ванну, заторможено суют руки в рукава курток и дублёнок и вываливаются на улицы: кому на работу, кому в школу… И только с рассветом люди спохватываются, стряхивают оцепенелость и приходят в себя. Зимой Ангелина лишь ко второму уроку переставала тыкаться носом в парту и воспринимать учительский голос как остатки сновидений. В окна сияло порой золотое солнце, порой белое небо, в зависимости от погоды, и наступало бодрое активное время. Светлое время! Когда не страшны ни сны, ни вороны, ни тусклые коридоры, ни даже учительский гнев!

Но в тот день всё вышло иначе. Едва ночной мрак за окнами уступил место утренним лучам, и Лина с энтузиазмом положила на парту учебник математики, намериваясь самоотверженно постигать математические законы, в класс быстрым шагом вошла учительница. На лице была такая тревога, какой не видали и перед проверочными комиссиями. Тревога прозвучала даже в металлическом голосе, который обычно пронизывал так, что возразить или не подчиниться казалось таким же безумием, как прыгнуть с крыши. Голос не потерял металл – наоборот, усилил, но сквозь металл слышалось что-то такое, что Лину взволновало, что было необычно и потому пугало: забота! Забота, теплота, участие!
- Ребята! – негромко, скороговоркой, произнесла учительница, - немедленно собирайтесь. Сейчас все, организовано, спустимся в раздевалку. Тут же одеваетесь –
и быстро уходите из школы. Подальше. Домой. Всем понятно? Объясняю: ничего страшного, просто в кабинете химии разбили сосуд с вредным веществом…

Вредное вещество! Звучало таинственно, но неясно.

- Давайте, ребята. – скомандовала учительница. - Тихо. Не создаём шума. Пошли. Ногами не топать. Кто пикнет…
Это объяснять не требовалось.

И притихший класс на цыпочках, с робким любопытством пытаясь разглядеть сквозь лестничные пролёты верхние этажи, где обреталось царство старшеклассников, изучающих химию, потянулся вниз по лестнице. Пальтишки в раздевалке разбирали бодрее. И уже совсем весело выбежали на улицу. Гуляй, второй класс! Праздник, выходной, обломившаяся свобода!

Чуть погодя, высыпал другой класс, потом третий. От школы, понятно, отбежали: если вдруг вредное существо… а может, вещество - вздумает процедиться на улицу, не догонит. Но сразу домой идти не захотелось. В кое-то веки такое счастье, как много часов твоего личного, нигде не учтённого времени!

Разумеется, первое, что произошло без всякого злого умысла, а чисто стихийно – это налёт на горку. За два дома от школы крутой спуск – понятно, что таким спуском в Москве не бросаются. Кому как – а ученикам второго класса такой спуск дороже всего Алмазного фонда. Потому не успело вредное вещество… а может, существо? – очухаться среди школьных коридоров, как, преодолевая заслон ближайших домов, до него долетел такой радостный гвалт, что просто удивительно, как оно не сориентировалось!
Гвалт разносился во все стороны и взлетал над домами: тут вам не школа, пикай, сколько влезет! Его раскаты были столь непривычны в ранний час, что из многих окон поглядывали раздражённые жильцы, а незнакомая бабушка, катившая на рынок тележку по тропке вдоль откоса, пристыдила баловников:
- Это что ж вы тут разорались-то?! Покоя от вас нет! Все дети в школе, а вы-то что, прогуливаете?!
- Нет! – дружно заорали все младшие классы, так, что звякнули стёкла. – Мы свободны! В школе завелось вредное существо!
- Полтергейст, - без особого удивления подумала старушка и, крестясь, вздохнула: такой полтергейст, какой устроили школьники, самому буйному духу не по силам.

Нет, было ужасно здорово! Варежки быстро промокли, в сапоги набился снег – но разве такое замечаешь, когда стремглав летишь с горки на собственном рюкзаке, а: из лёгких вырывается такая радость, что презренные телесные чувства не в состоянии перекрыть её?!
Время от времени ледяную дорожку простреливали снежки. Это самые шустрые ухитрялись в процессе взбегания на горку ещё и снежками пуляться. Маришка получила снежком по макушке, съезжая вниз, а Геле такой попал по затылку и засыпался за шиворот. Она, запыхавшись, потрясла лопухом воротника, но снежок не вытряхнулся – наоборот, раскрошился на мелкие кусочки, стал тереть шею, и заодно пошёл таять по спине. А возиться с ним особо некогда, надо на горку карабкаться, потому что, вон, Маришка уже съехала и её догоняет! Выцарапывая варежкой снег из-за ворота, Лина взлетела на горку и на рюкзак плюхнулась: где Маришке догнать её?! Но как раз в тот миг другой снежок залепил ей глаза. Со всхлипом завертевшись на льду, Ангелина принялась расчищать лицо, а рюкзак уже скользил вовсю и тащил её на себе вниз головой. Тут не до выяснений, кто враг.
Впрочем, уже под горкой, продрав глаза, Геля его установила. По нахальной и смущённой Лёшкиной физиономии. К тому же всплыли в памяти захватывающие погони по лестницам. А спустить такое нельзя.
Как известно, девочки - меткие снайперы. Лёшка тут же получил снежком в лоб. Он, конечно, сразу снегу захватил, новый лепит – но сбоку уже подкрадывалась Маришка. Маришкин снежок сбил Лёшке прицел. Его снежок улетел невесть куда. Он давай опять снег комкать – а тут Ангелина заранее скомканный запустила. Снежок попал Лёшке прямо посерёдке и распластался белой звездой на синей куртке, как в синем небе. Красиво! Но полюбоваться не пришлось – навстречу летел ответный снаряд. Геля едва успела увернуться – и поскользнулась. В отместку Маришка устроила такую артиллерию, что Лёшка не выдержал. Отступил к круче и - деваться некуда - полез вверх по ней. Пока лез, из него отличная мишень получалась, Геля с Маришкой его вместе с рюкзаком совсем в снеговика превратили, но когда сами следом взбирались, Лёшка их так забомбил, что Лина чуть не свалилась, а у Маришки из-под снежной маски только красные щёки полыхали и чёрные волосы во все стороны торчали, а сама она походила на тюленьего детёныша, белька, как его в книжке рисуют. Такой хорошенький!
Когда этот белёк выбрался на дорожку над кручей, Лёшке стало не до смеху. Верней, не так. Он хохотал вовсю – но при этом улепётывал очень нешуточно. А Лина с Маришкой на бегу забрасывали его снежками, и тоже совсем нешуточно. И хохотали. На полном серьёзе.
Спасаться Лёшка кинулся, понятно, привычным путём домой. Известно, мой дом – моя крепость. И девочки тоже преследовали его в родную сторонку охотней, чем бы в противоположную.
Таким образом, все трое, переполошив по дороге жильцов близлежащих улиц, оказались возле своего двора. И в его узком пространстве Лёшка окончательно попал в капкан.