Тан вышел из дому на звуки перебранки, и ему показалось, что у ворот лежит человек. Прижимая к себе рыдающую Айну, он несколько раз оглянулся, но из-за спины Адена ничего было не рассмотреть.

— Это зверь! Зверь! — ткнув дулом ружья в тёмное распластанную на снегу тело, крикнул подросток.
— Не плачь. Иди в дом, мы сами тут разберёмся… — Тан легонько подтолкнул Айну к крыльцу и, оглянувшись, негромко, но резко, сказал Адену:
— Ружьё! Живо! Дай сюда… — в голосе Тана зазвучал металл. Аден послушно подошёл и нехотя протянул ружьё покойного Ратуса.

Тан подошёл к воротам, ещё раз взглянул на скрюченную тёмную фигуру, на кровь, разбрызганную вокруг тела. Нет, показалось… Это был не человек. Несколько секунд он смотрел на убитое животное. Лёгкий ветер шевелил мех, местами казавшийся седым. Взглянув в полуоткрытые глаза оборотня, Тан вздрогнул. Они стекленели, угасали, будто в них ещё теплилась не дожитая жизнь.

Тан подумал о том, что никогда ему ещё не приходилось видеть, как умирают живые существа. В детстве его уводили со двора, когда приходилось забивать скот или птицу. А его наставник Арх, Верховный жрец Мрана, никогда не показывал ему ничего подобного, избегая даже разговоров об этом. В сумрачных хранилищах Великой Библиотеки Мрана Тан много читал о том, как происходит эта таинственная трансформация с живыми организмами. Все описания были хотя и сложными, но поверхностными и представляли картину лишь теоретически. Ни разу ещё смерть не смотрела ему в глаза так, как сегодня.

— Тьфу! — зло сплюнул Аден. — Ну и вонь от него. Надо убрать его скорей со двора!
От лиса и вправду исходил тяжёлый смрад, как от старого и больного, долго не мывшегося, бездомного человека.
— Надо похоронить… — всхлипнула Айна.
— Я же сказал, иди в дом! — с раздражением ответил Тан. Потом добавил, уже мягче:.
— Я похороню его. Иди, Айна, иди… Тебе не надо на это смотреть. Лучше поищи в доме, во что его завернуть.

Он присел на корточки, склонился над мёртвым лисом, и Гойо увидел его лицо во всех подробностях, и шевелящиеся губы, и внимательный тёмный взгляд — и руки, близко-близко, будто человек зачем-то захотел погладить его по глазам.

Голос Тана задрожал, расслоился на отдельные обертоны. Люди во дворе ещё говорили что-то друг другу, но их голоса уже окутывало, будто облако, нарастающее эхо. Звуки искажались, слова запутывались в звуках их голосов так, что уже ничего было не разобрать, кроме изменчивого, неразборчивого бульканья и гула. Фигуры людей на подворье становились всё прозрачней, фиолетово-синие тени на снегу растаяли. Пространство вокруг лиса вдруг стало гулким и пустым, небо потемнело, будто на селение разом навалились сумерки. Стало страшно. Лис почувствовал себя таким одиноким, что ему захотелось взвыть. Но голоса не было.

Пустынный двор вспыхнул и осветился, будто с почерневшего неба на снег медленно упала ослепительная звезда. Кто-то огромный и белый, как снег, произнёс прямо ему в ухо: «Всё…» Голос был похож на ветер, но лис понял смысл сказанного. Он поднялся с заснеженной земли. Тело стало ужасно лёгким, как сухой древесный лист, а голова — ясной, будто внутри него самого стало светло и покойно. И стал ему слышен каждый звук в самом дальнем уголке селения и леса, окружающего селение.

Страх и тоска, только что заставлявшие цепенеть всё естество, будто переплавились в нём, и тревога превратилась сначала в волнующее ожидание, а затем — в нарастающий восторг. Вокруг было белым-бело, но сияние уже обретало форму. Всё нутро лиса затрепетало.

И вот уже над ним возникла из сияния и склонилась та, встречи с которой он и опасался, и ждал. Она была огромной, доставала до неба, и ледяное серебро её меха сверкало так, что лису хотелось зажмуриться от счастья. Животворная, долгожданная, она коснулась его огромным шершавым языком, чтобы исцелить. И не осталось ни одного больного места на его теле, ни одного шрама или раны.

Лис осторожно сделал шаг, другой, припал к земле, подпрыгнул на мягких пружинистых лапах, а потом — закружился в танце, которому учился всю жизнь.

Это был священный танец, предназначенный только для Неё, главный момент в его жизни. Великая Ма, заполнившая весь видимый мир, смотрела на него сурово и нежно. Она гордилась им, подбадривая и одобряя каждый наклон и прыжок. Её прекрасная голова покачивалась в такт его движениям. Прозрачные, как родниковая вода, глаза были глубоки так, что лису казалось, он тонет в них, растворяясь в блаженстве, слаще которого не испытывал никогда. Каждое движение его тела в священном танце было точным и плавным, лёгким и сильным.

Лис танцевал, забыв обо всём, и земля пела под его проворными ногами. Великая Матерь любовалась им, оберегала от нечаянного падения взглядом и безмолвно звала его. Зов был столь мощным, что лис отдал себя во власть этому зову безраздельно. Он не помнил уже ни своего имени, ни скитаний, ни голода, ни событий, приключившихся с ним. Только восторг переполнял его — пьянящий, желанный, никогда не испытанный им прежде. Вокруг завороженно кружились снег и небо, заснеженный лес, ледяное озеро за околицей селения — всё было подчинено движению танца, где каждый жест был отточенным до совершенства…

Наконец, он остановился, рухнул на снег и замер у земли, у ног Великой Матери. Его жизнь принадлежала ей всегда, она была сама судьба, и пришла за ним, чтобы сомкнуть времена и завершить свою работу над его жизнью. Отсекла страшное, лишнее, чужое — то, человеческое, что убивало, изматывало, лишало уверенности и силы потому, что он не был человеком. Теперь лис был чист и совершенен, как она, Великая Мать всего, и как все её дети. Он смотрел ей в глаза с благодарностью — за всё, что она подарила ему. Большего дать было невозможно. Великая Ма была благосклонной к нему.

А потом произошло главное. То, о чём лис всегда втайне мечтал, и что было недостижимым до сих пор. Он стал землёй и небом над ней, и снегом, и дождём, и летней грозой, после которой воздух пахнет хвоей. Он превратился в деревья в заповедной своей чаще, и в рыбу, похожую на леденец, стал озером, в котором рыба будет обитать всегда, и лесом, охватившим озеро плотным кольцом, и каждой ягодой в лесу, и каждой каплей росы, осыпающей на рассвете травы, цветы и листья. Он стал всем. Он и был всем — всегда.