Бывает идешь просто так, без цели – по обочине шоссе или краем леса. Под ногами у тебя гладкая твердь, а поодаль белеют крыши домов и, легкие, как чье-то дыхание, поднимаются серые дымки над трубами, туманя морозную голубизну неба. И вдруг тебя позовет тропинка, уводящая куда-то в сторону, в кусты, в чащу, в хрустальное безмолвие. Она глубокая и узкая, протоптанная в снегу. Ты даже не знаешь кем – человеком или каким-то лесным зверьем. Но ты ступаешь на нее, и за тобой смыкается пространство. Пусть ненадолго, но ты убежал из мира людей – от докучливых соседей и родственников, от коллег, друзей, знакомых и незнакомых, от стыда, вины и от самого себя. Ты хотел заблудиться – и сделал это. А теперь шагай вперед – и ни о чем не думай. Лесу не нужны ни мысли, ни слова. Он видит тебя насквозь, как букашку, ползущую по его огромной ладони. Он знает твое сердце и твои сны.
Давно уже в наших краях не случалось такой холодной зимы. Минус двенадцать градусов. Да еще ветер, противная, колкая поземка. Наверное, где-нибудь в Сибири такая температура считается теплынью. Но для Саарланда – это лютый мороз. Рождество осталось позади. Еще немного – и сменится календарный год, так что вместо числа «двадцать два» во всех официальных документах придется писать «двадцать три». А велика ли разница? Наверное, все-таки нет. Так что настроение у меня было не праздничное. Но и не плохое. Я чувствовал себя свободным и просто шел через лес, глядя по сторонам, но ни на чем не останавливая внимания. Трогал нависшие над тропой хрупкие ветви берез, прозрачные и звонкие, как сосульки. Отряхивал их от снега, чтобы увидеть, как рассыпаются лунной радугой, спрыгивая с деревьев, пушистые белые кошки. Я позволил холоду и свету вымести из души все обиды, страхи и огорчения последних месяцев и почти физически ощущал, как она очищается, становясь такой же сияющей и белоснежной, как все вокруг.
Березняк кончился, и начался смешанный лес. Потом стали попадаться елки, крепко спящие, нахохленные, укутанные в плотные серебряные шали. И вдруг яркая вспышка цвета. Елочка, наряженная по-новогоднему, в красных и синих шарах, в каждом из которых отражается ледяной мир. Она лишь слегка припорошена снегом, и даже угадывается вокруг тонкая стежка следов. Я замер, как вкопанный, потрясенный открывшимся мне чудом. В этой глуши... откуда? И главное – зачем? Ну, пусть не такая уж глушь. Все-таки поселок рядом. Не так много я прошел. Но все равно, зачем наряжать елку, которую никто не видит? Случайную, неприметную, растущую вдалеке от широких дорог. Каким надо быть одиноким, отчаянным романтиком. Или просто одиноким – бесконечно, до одури... чтобы сотворить себе эту маленькую разноцветную радость посреди леса.
Я привалился спиной к березовому стволу, выросшему чуть под углом, и смотрел на нее – до пляшущих пятен в глазах. Идти дальше расхотелось. Да я и не смог бы, потому что уже достиг последней точки. В полутора метрах от новогодней елочки обрывалась тропа. Дальше – или поворачивать назад, или брести по целине, почти по колено в снегу. И то, и другое не имело смысла.
Знаете, как это бывает, когда ночью не спится, и ты лежишь, сомкнув веки или щурясь на тусклую звездочку ночника, и вспоминаешь другие сны? И уходишь мыслями в неведомые края, в иную жизнь или в иную реальность. В то, чего нет, но, возможно, случилось давным давно, когда ты, такой, как сейчас, еще не родился на свет. Я стоял у наряженной елки, и телом, и умом погружаясь в сладкое и тревожное ощущение дежавю. Ведь это она – мерцающая красно-синими шарами, одетая в цвет и блеск – снилась мне каждую ночь и, кажется, совсем недавно. Каких-нибудь пару столетий назад, когда я верил, что счастье есть и я его достоин. Тогда она казалась стройнее и выше, и солнечное гало туманной звездой украшало ее вершину. Точно ангел раскрыл надо мной два белых крыла, спускаясь с небес на землю, но зацепился за ель и остался висеть на тонкой ниточке света, как новогодняя игрушка. И дул ветер, и снег мелькал в воздухе – не поземка, а настоящая метель, белое подвижное марево.
Я хотел узнать, кто нарядил елку, и спросил вслух: «Эй, тут кто-нибудь есть?». Расступились ветки, и из зыбкой пелены вышел он... или она... я не понял кто. Подернутый серебряной дымкой силуэт расплывался у меня перед глазами. А лица я не мог разглядеть из-за мельтешения снега. Но душа моя, как собака с поводка, рванулась к этому человеку. Словно сердце у нас когда-то было одно на двоих, но раскололось пополам, и этот неровный скол болел и кровоточил. Добежать, достичь в два прыжка, упасть в снегу на колени – и прижаться крепко-крепко, чтобы никогда больше не размыкать рук. Чтобы две половинки сердца срослись в одно – и утихла боль.

Кто бы ты ни был, кем бы ты ни была – я твой, я иду к тебе... И в этот момент я всегда просыпался.
А сейчас я просто стою, прислонившись к дереву, и елка передо мной живая, и блестящие шары на ней слегка покачиваются, окрашивая монотонную белизну в странные радужные цвета. Очень холодно. И хотя в лесу нет ветра, я его чувствую: на щеках, на лбу, на онемевших губах... Он шевелит волосы мне на затылке, забирается под куртку и в брюки, и даже задувает в ботинки. Я цепенею. И хотя глаза мои широко открыты – как будто засыпаю. А потом словно колбы песочных часов опрокидываются. И мир из сна становится реальным. А мое собственное ленивое бытие обращается в сон. Глупый, скучный, лишенный настоящих красок.
И сам я уже не знаю, кто я – настоящий. Я словно играю на скрипке в мире настолько пустом, что в нем умирает все, кроме звука. И я в нем только звук – яркий, сверкающий, как рождественская елка, длящийся на одной чистой ноте за пределами бесконечности.
Однажды меня позовет тропинка, и я уйду в зимний лес, потеряюсь и больше не вернусь. И взметнется снег – искристой пылью, пометет метелью и сложится в туманую серебристую фигуру. Я не пойму, мужчина это или женщина. Но я рванусь, как собака с поводка – ему или ей навстречу. И в этом бесполезном усилии будет больше смысла, чем во всей моей прошлой нескладной жизни.
Кто ты?

Орфей

Ты засыпаешь глубже... И знаешь что? Если тебя зовут Орфей... допустим, это дурацкое имя дали тебе родители, начитавшись в юности глупых книжек... то это вовсе не значит, что ты отправишься в ад за своей Эвридикой. Возможно, ты боишься пыток и боли, или не выносишь жары, или в детстве тебя кто-то так сильно напугал, что с тех пор ты можешь спать только при включенном ночнике. Но ты пойдешь в зимний лес, тихим солнечным днем за неделю до рождества. И возьмешь с собой коробку елочных шаров – синих и красных. Лес - это не царство теней. И не геенна огненная. Наоборот, в нем нет тени и нет огня. Только мороз и свет. И тебе не будет страшно.
В конце звериной тропы ты отыщешь ее, растущую, как ни в чем не бывало – вашу с Эвридикой елочку. Вы выбрали ее вместе, за то что что она такая пушистая. И какая-то трогательная в своем сиротском пуховом платочке. Ты поставишь коробку на снег и вспомнишь, как вы с Эвридикой... а собственно, твою подругу зовут не Эвридикой, а Леной, но какая разница, ведь вы давно об этом забыли. Будь ты Ромео – и она бы стала Джульеттой. Все хорошее объединяется попарно.
Итак, вы вместе наряжали елку. Это был ваш маленький секрет, предрождественская игра. Ты вешаешь синие шарики, она – красные. Кто справился быстрее, тот и победил. И мелькали озябшие пальцы, то и дело переплетаясь в нежном, мимолетном пожатии, и звенели, стукаясь друг о друга елочные шары. И смех порхал между вами стаей серебряных бабочек. И падал с деревьев снег. Ты помнишь, Эвридика всегда выигрывала. А ты сердился в шутку и говорил: «Ну, подумаешь, я заранее дал тебе фору». Хотя это было неправдой. И на самом деле ты очень хотел успеть раньше нее. Чтобы все синие шары уже висели на веревочках среди дымчато-зеленой хвои, а в коробке еще оставалась парочка красных, наливных и ярких, как спелые яблоки. Но Эвридика оказывалась проворнее, и ты, как ни старался, никак не мог за ней угнаться. Она – ловкая и сильная, хоть и хрупкая с виду. Она – как пантера в прыжке, высоком, плавном, словно парящем над крышами сонного поселка. Ее волосы – дикий мед. А походка, жесты – грация хищной кошки. Такой она была. Эвридика все делала быстрее тебя. Собирала трансформера. Убивала всех зомби в компьютерной игре. В гимнастическом зале взбиралась по канату. Взлетала по чердачной лестнице на крышу. Бегала наперегонки. Она и в любви тебе призналась бы первой. Но не успела. И ты не успел. Прошлой зимой, в один из самых темных вечеров начала января – стылый и безлунный – она возращалась домой из университета и шла вдоль скоростной дороги, по узкой, петляющей краем леса тропинке, а ты остался на лекцию по матанализу. Если бы не это, терзал ты себя потом, если бы не дурацкая математика... ну что тебе стоило прогулять? Сказаться больным, попросить у кого-нибудь конспект? Разве не возникло у тебя в тот день дурное предчувствие, что нельзя отпускать Эвридику одну? Что она в опасности? Что этот вечер – один из самых обычных зимних вечеров – перетряхнет твою жизнь, как старую перьевую подушку, распорет по шву, вывернет наизнанку и перелицует – так что ничто уже больше не будет прежним? Нет, не возникло... Ты сидел, как обычно в светлой аудитории, записывая в тетрадку бессмысленные формулы, пока твоя подруга продиралась сквозь тьму, страх и холод, и слепящие огни встречных машин. И что с ней стряслось по пути, знают только лес и Бог. Но ни тот, ни другой, не ответят, не расскажут...
Ты понимаешь, что люди не пропадают просто так. Об этом тебе говорят друзья, приятели и родные, знакомые и незнакомцы.

Тебе кричат об этом газеты, полные криминальной хроники. Но ты глуп и упрям, и продолжаешь надеяться, что твоя любимая жива. Ведь никто не видел ее мертвой, а если бы и так – ты не поверил бы и собственным глазам, а не то что чужим. Может быть, ее сбила машина, изранила, переломала и лишила памяти? И где-нибудь она бродит – твоя Эвридика – в нескончаемой ночи, в вечных сумерках разума, бессильная вспомнить себя или тебя. Или ее взял в плен лесной дух?
Ты не знаешь. Но за неделю до рождества ты приходишь к вашей елочке с коробкой разноцветных шаров. И думаешь, как она выросла – зеленая бедняжка. Как похорошела за год! Ты думаешь, что Эридика, будь она хоть где – обязательно придет, чтобы поиграть с тобой в вашу любимую игру. А не повесить ли на елку синие шары, размышляешь ты, но приходишь к выводу, что это не честно. Стоишь, озябший, сунув покрасневшие руки в карманы, и смотришь на коробку в снегу. Долго смотришь, до красно-синего мелькания перед глазами, и плачешь, и тебе не стыдно.
А после рождества ты возвращаешься на то же место, как преступник возвращается на место преступления – в жалкой, смутной надежде, что Бог услышал тебя. И видишь елочку наряженной, и застываешь, как пораженный громом. Ты успеваешь подумать, что Эвридика повесила и синие шары тоже – а это нарушение правил – но тут же отбрасываешь свою глупую мысль. Потому что ничто уже не имеет значения, ни выигрыш, ни проигрыш, ни соблюдение каких-то условностей. А важно то, что ты ощущаешь – спиной, затылком, всем телом, что ты в лесу не один. Он здесь, совсем рядом, в двух шагах от тебя – тот, кто нарядил елку. Он дышит тебе в затылок. Он смотрит на тебя взглядом, полным любви, ведь что, как не любовь, могло привести вас обоих в эту белую глушь, в эту вселенскую пустоту, за грань скорби и отчаяния. И, весь покрываясь холодным потом, ты спрашиваешь – чуть слышным, застывающим движением губ, не вслух, а как будто вовнутрь себя: «Эвридика? Лена... это ты?»
Может быть, это призрак. Или кто-то совсем посторонний – решил подшутить над тобой. А может, он вовсе тебя не знает, а просто играл с миром, с елкой, с лесом – в какую-то свою, тебе не ведомую игру. Но где-то над головой, в морозном потрескивании веток, в тихом шуршании оползающего снега, зарождается шепот: «Не оглядывайся, Орфей... Не оглядывайся! Пока я не выйду из тени на свет...»

А потом мне приснился мальчик... Очень маленький и несчастный, которого никто не любит. Ни бабушка, ни папа, а мамы у него нет. Она умерла, а как и когда ему никто не рассказал. Зато у него есть белая персидская кошка по кличке... нет, по имени Принцесса. Она целыми днями лежит на диване – зеленоглазая и курносая, мягкая, как пуховая перина – и мальчик, приходя из садика, ложится рядом с ней. Он не знает, любит ли его Принцесса, но от нее исходит тепло и нежность. От нее исходят странные звуки, похожие на бульканье воды в большой кастрюле. Их слышишь – и боль засыпает. Мальчик думает, что так уютно и хорошо бывает только рядом с мамой... а еще рядом с кошкой, для которой он – все равно что большой котенок. Он читает сказки про Белоснежку и Золушку, и про Кота в сапогах, и про Спящую Красавицу, и про Волшебника из Страны Оз. А кошка мурлычет ему прямо в ухо, и облизывает лицо шершавым розовым язычком, от которого мальчику смешно и мокро – и обоим хорошо.
Папа целыми днями пропадает на работе, а когда приходит домой – ругает мальчика. А бабушка выговаривает внуку с утра до ночи.
«Ты же не девчонка! Что ты лежишь на диване с книжкой и кошкой? Иди, поиграй в машинки!»
«Что ты читаешь про Золушку и Белоснежку! Это девчачьи сказки. Может, тебе еще и платьице сшить? Ты же мальчик! Иди, поиграй в войну!»
И мальчик опускает голову, краснея от стыда, и прижимается щекой к мягкому боку Принцессы. Он зарывается носом в душную шерсть и хочет умереть – просто так, без всякой войны. А у кошки мордочка плоская, и ей тяжело дышать.
Однажды утром Принцесса не просыпается. Она лежит под елкой, как рождественская игрушка, и ее зеленые глаза поблескивают мутно – осколками бутылочного стекла. Мальчик берет ее на руки и тормошит, и гладит безвольное тельце, и целует ее в курносую мордочку, и в нос, и дышит с ней в унисон, и дышит за нее – но она не оживает. И глаза блестят все так же стеклянно.
«Тьфу, - говорит бабушка, - кошка померла. Да и ладно – она была очень старая».
«Какая гадость, - морщится папа, собираясь на работу. – Выброси ее в помойку».
И мальчик убегает из дома.
Он идет по зимнему лесу с мертвой кошкой на руках и рыдает, как девчонка. Но некому его упрекнуть. Ему в сапожки набился снег, а за шиворот с дерева упала сосулька. Но он бредет – упрямо, не чувствуя холода, пока тропа не кончается, упираясь в одинокую, словно белым пуховым платком укутанную елочку. Она совсем не большая, ростом не выше мальчика, яркая и красивая, как на картинке. Под этой елочкой он и хоронит в снегу свою любимицу, понимая, что это только до весны. А когда снег растает, маленькая белая кошка останется голой и беззащитной, на мокрой земле – на съедение лесным зверям и птицам. Но больше он ничего не может для нее сделать.
Мальчик думает, а вдруг Принцесса не умерла, а только заснула? И как та спящая красавица из сказки очнется от поцелуев весеннего солнца? Все может быть... Он хочет положить на ее могилу немного цветов. Но их нет – всюду сухой, рассыпчатый, морозный декабрьский снег. Белая, безжизненная пустыня.
Но в снегу кто-то оставил коробку с красными и синими стеклянными шарами... И мальчик наряжает елку.

Итак, я решила быть одной. Вот прям навек. До гроба. Туманная перспектива одинокого будущего вырисовывалась передо мной еще в детстве. Отчетливо помню, как мама привела меня играть в огромную песочницу, где мои чумазые сверстники били друг друга пластиковыми ведерками по голове и ели песок. Я обернулась и посмотрела на маму: взгляд мой был красноречив, и вся мировая скорбь была в нем. В семь лет я решила стать монахом-схимником и заперлась в своей комнате, загородив дверь креслом. Но в школу меня все равно отправили.

Люди раздражали меня. А еще больше раздражала эта моя дурацкая в них нужда: ее никак не истребить полностью. Эх, расспросить бы монахов-схимников… К счастью, характер мой мало кто способен был вынести: я родилась в один день с Лермонтовым. Люди не тянулись ко мне, а, скорее, натыкались на меня – как на дикий кактус в пустыне. Бытует мнение, что кактусы помогут утолить жажду в экстремальных условиях: но, скорее всего, вы отравитесь и умрете еще быстрее.

С годами мизантропия крепла. Соприкосновения с людьми – неловкие, неуместные, бессмысленные – помогали ей затвердеть. Несмотря на молодой возраст, в моих глазах читалась вековая усталость. Я производила впечатление человека, который хочет – а главное, может – откусить вам лицо. Я гадала на воске и на кофейной гуще, всматривалась в пятна Роршаха – и все они сливались в одинокую, высеченную из скалы фигуру. Что ж, я умею понимать намеки: добровольное отшельничество – вот мой путь.

И тут мне повстречалась она. Кошка. Лохматая темная шерсть, будто бы слегка седая или припорошенная пеплом – «соль с перцем», суровый взгляд и солидные размеры: в зверушке было что-то неуловимо булгаковское. Она гнездилась рядом с мусорными баками, в дырявой коробке из-под телевизора. Кошку уже пыталась приютить семья полковника с девятого этажа: в знак благодарности «милая киса» располосовала лицо и руки полковнику, его жене и дочери.

Мне стало жаль дикарку: бродячим животным приходится несладко, особенно с наступлением холодов. Два дня я следила за ней, затаившись, как солдат в окопе. Наконец, с помощью корма и переноски бедолага была поймана.

…Всего-то через месяц мои царапины начали заживать.

В основном кошка сидела под диваном, шипела и строила планы моего убийства (так мне казалось). Свою «Пурину Ван» она съедала по ночам или в мое отсутствие. Я назвала ее Бастет, в честь древнеегипетской богини радости и веселья (из-за чего степень ее ненависти ко мне возросла до космических пределов). Со временем, конечно, зверушка немного пообвыкла: научилась терпеть меня, как неизбежное зло. При этом была истерзана занавеска, зверски замучен плюшевый мишка, разорваны тапки, наполовину выпит забытый на столе кофе и даже надкушен лимон. «Ты следующая» - читалось во взгляде демонического существа.

Оказалось, у нас с Бастет поразительная ментальная связь. Мы научились общаться мыслями: нас объединяло глубочайшее презрение к человечеству. Моя единомышленница любила паштет из лосося и пассивно-агрессивный стиль ведения диалога; у меня же в фаворитах было многозначительное закатывание глаз, имитация собственной смерти, кофе с имбирем и носки с енотами. Было здорово сидеть на подоконнике, смотреть в окно и осуждающе фыркать вместе с кошкой на проходящих мимо людей.

Но идиллия не складывалась. Что-то было не то, и мы обе это чувствовали.

Бастет позволяла мне убирать за ней лоток – большая честь, между прочим. Взамен я решила поделиться самым сокровенным: почитать ей свои невменяемые сказки. Опыт моих, с позволения сказать, отношений, отражался в коротких историях, которые я никому не показывала. Меня воодушевляла идея сказкотерапии.

Тысячу раз я верила тебе и тысячу раз погибала. Меня вешали на перекладине в сарае, меня сбивала машина, меня склевывали куры, как пшено; меня раскидывали по лесополосе в трех черных пакетах; забывали в машине на солнце в сорокоградусную жару, как беспомощного щенка. А на тысяча первый раз я стала бессмертной, как каменный сфинкс. Твои медоточивые песни долетали до меня россыпью морских брызг и оставались маленькой лужицей у моих могущественных лап, постепенно высыхая на солнце. Я слегка отфыркивалась, когда морская пена попадала на мое лицо – ведь я все-таки кошка, хоть и каменная.

Меня прервали хорошо знакомые каждому кошатнику звуки: Бастет тошнило прямо на ковер.

- Настолько все плохо?.. – виновато вздохнула я. – А ты думала, я просто так называю это «невменяемыми сказками»?..

Ладно. В следующий раз я решила поделиться с кошкой еще одной душераздирающей историей любви.

Жила-была девушка и мечтала о прекрасном принце. Однажды она встретила юношу и почти влюбилась в него. Он был красив, точь-в-точь как принц ее мечты. Но только в профиль. В анфас он был ужасен как моя жизнь. В общем, как солнце: без слез не взглянешь. В разговоре с юношей девушка и так и сяк крутилась вокруг него, чтобы всегда стоять только сбоку: лицезреть лучезарный его профиль. А парень очень хотел взять ее за руки и заглянуть в ее дивные глаза, сразу в оба – что важно (ну и чтобы она перестала крутиться, ибо слегка раздражало). И все поворачивался к ней, недогадливый, своим анфасом. Вот так они и кружились непрерывно, словно в танце. Лавировали, лавировали, да не вылавировали. А мораль? А нет ее…
Бастет демонстративно громко закапывала свои дела в лотке, после чего начала скрести пол и стены вокруг него. Ясно: этот литературный стиль тоже мимо.

- Художника обидеть может каждый, - буркнула я…

Тем временем становилось все холоднее. Температура опустилась ниже нуля, как и жизненный тонус. Руки были все в цыпках: не спасали купленные на рынке варежки из шерсти элитного козла-альбиноса (или все же овцы-мериноса?..). И в конце декабря кошка услышала мой крик души, который я уже не могла сдерживать:
Будешь ли ты любить меня вместе с моим хромым барсуком?.. Если да – я смогу уговорить барсука не кусать тебя (и никогда, пожалуйста, не спрашивай, почему он хромает: за такие вопросы он перережет тебе горло и выпьет кровь, как брусничный сок).

Если ты полюбишь меня вместе с моим хромым барсуком, я буду – так уж и быть – очищать от пыли чучело лисы, стоящее у тебя в спальне. Я налью ему чашечку кофе и спрошу: «Как дела?..». И мы поболтаем о погоде, пока мой барсук доедает имбирное печенье, которые ты купил у девочки-скаута…

Но проблема в том, что однажды мой барсук погрызет твое чучело лисы, ведь мы не сможем вечно отвлекать его печеньем… Может, нам не стоит начинать все это, дорогой мой друг? Может, не стоит?..
Бастет вложила в свой взгляд столько отвращения, что я даже слегка растерялась. Кажется, она предпочитала классическую литературу.

- Я тоже имею отношение к классике – заявила я свое оправдание. – Как-никак, родилась в один день с Лермонтовым…

«Не того человека убили в двадцать шесть лет на дуэли, - явственно читалось в янтарных глазах кошки. – Ох не того…»

- А ты можешь лучше, да? – разозлилась я. – Свои истории сочини, тогда и поговорим…

…В новогоднюю ночь ударил сильный мороз. За окном гремели салюты и фейерверки, сквозь стены просачивались в нашу обитель аскетизма аппетитные запахи, музыка и смех. Мы с Бастет не разговаривали уже несколько дней. Съев в честь праздника львиную порцию паштета из лосося, кошка пробурчала что-то вроде: «С новым годом, тварь» и ушла спать под диван. Я устроилась на кровати.

Посреди ночи я проснулась от странных, непривычных ощущений. Ко мне прижималось что-то меховое и теплое, как варежка. «Козел-альбинос» - пронеслось спросонья в моей голове.

Бастет, моя гордая злюка, моя немилосердная богиня, свернулась клубочком под моим боком. У нее мерзли лапки. Я почесала кошку за ушком, и она, зевнув, стала рассказывать мне свои сказки. Одну за другой.

Ее истории были полны собакоголовых людей и псов в человечьем обличье. Железных прутьев клетки и ботинков с металлическим носом, которые страшнее самого дьявола. Крысиных королей, узурпировавших власть. Она рассказывала, как хрупки опоры, на которых держится мир, когда к тебе приближается человек со шприцем. И как истошно может вопить великан, если прыгнуть и впиться клыками в самое его уязвимое место. И про то, что ей, оказывается, часто снятся киты. Огромные, синие. Усатые. И она, Бастет, плывет вместе с ними в голубую даль. При этом они поют и танцуют, как в индийском кино, ведь она все-таки богиня радости и веселья.
Я слушала кошачьи сказки, свернувшись под пледом, и было мне уютно, как никогда. Снаружи падал крупными хлопьями снег, а мы были вдвоем против всего мира: каменный сфинкс и богиня Бастет. «Кстати, - подумала я, - Бастет иногда изображали как женщину с головой кошки. А сфинкс – мифологическое чудовище с женской головой и телом льва – большой кошки по сути. Вот если им, скажем, поменяться телами…»

Я уснула, не успев произвести сфинксовычетание и котосложение.

И решили мы с кошкой сложить наши сказки вместе – из этого обязательно должно выйти что-то хорошее.

Но истории упорно не хотели сплетаться в одну: буквы роились в воздухе, как рассерженные пчелы, клубились облаком дыма, прыгали по гардинам – это напоминало какой-то наркоманский трип.

Но вот, после стольких мучений, все наши сказки сложились, как матрешки, в одну-единственную фразу: «Нам нужно тепло». Она повисла в воздухе, как улыбка Чеширского кота.

Как я уже говорила, я отлично понимаю намеки. Я купила несколько новых шерстяных пледов и тепловентилятор. Масляный обогреватель. Японский стол котацу с подогревом. Сварила глинтвейн.

У нас тепло – чего же боле?..

А вот все-таки что-то было не так. Чего-то не хватало.

И мы с Бастет снова и снова искали ответ в наших сказках, тасуя их, как колоду карт, разъединяя на слоги и соединяя в произвольном порядке, как мозаику. Мы даже выписывали первые буквы каждой сказки: возможно, это акростих?.. Но выходила какая-то ерунда.

И все же нам выпала еще одна буква: как бочонок из мешка в лотерее «Русское лото». Фраза теперь звучала: «Нам нужно тепло и».

Замечательно. Тепло и – что?.. Мы были заинтригованы. Осталось понять, что это за таинственный предмет.

- Тепло и колбаса? – мяукнула Бастет.

- Убедительно…

- Тепло и кит?

- Зачем нам кит? Ты еще акулу из «Икеи» не догрызла…

Всю ночь мы с кошкой перебирали самые разнообразные слова на каждую букву алфавита. И ни одно нам не откликнулось. Все было не то…

А буквы метались по квартире, как безумные хохочущие атомы. Жизнь стала теплей (спасибо японскому столу котацу), но оставалась загадочной, как скрытый в тумане остров.

Кажется, я сдаюсь. Я совершенно не понимаю, как должны работать терапевтические сказки…

Но, эврика! Однажды нас с Бастет осенило. Причем одновременно.

Нам нужен кто-то третий. Человек или кот. Писарь или писец… Творец невменяемых сказок, в общем. С ворохом историй, которые ему не терпится рассказать. Ведь где-то он есть, и он томится ими – так же, как томились мы. Он поможет найти недостающий фрагмент пазла.

Ведь иногда так сложно закончить свою историю…

В общем, мы тут объявление написали. Составляла его Бастет: прошу не судить строго, животное старалось. Боюсь, правда, на этот текст вряд ли кто-то клюнет… Придется его переписать. Возможно, не один раз. Но рано или поздно у нас получится. Обязательно. Мы в это очень верим…

А вот исходный текст объявления:

«Девушка и кошка примут в семью третьего (человека или кота). Чтобы презирать его и третировать. Возможно, кормить. Опыт невменяемости и сказительства – ОБЯЗАТЕЛЕН!! Учти, мы будем осуждать тебя (за что – найдем).

P.S. Ты нам уже не нравишься. Не пиши ни в коем случае.

P.P.S. Лучше сразу звони…»