Каждый вторник на пару часов раньше убегаю с работы и еду в Москву. Добираюсь электричкой до Ярославского вокзала, спускаюсь в метро, преодолеваю несколько остановок, с пересадкой, — и вот я на «Пушкинской». Через длинный многолюдный переход, зауженный из-за торговых павильонов, выбираюсь на улицу, уворачиваюсь от столкновений с рассеянными, праздно прогуливающимися или такими же, как я, спешащими куда-то встречными прохожими, обхожу замешкавшихся временных попутчиков, убыстряю шаг, направляясь вниз под горочку по Бронной. Чувствую, охватывает волнение, что сродни юношеской влюблённости, пульс учащается, внимание рассеивается… Вот уж который раз испытываю это состояние и ничего не могу с собой поделать. Иду мимо «Некрасовки»* к воротам усадьбы Дома Герцена, там сворачиваю налево, огибаю угол здания, тяну на себя тяжёлую дверь литинститутского входа, по певучим половицам, упрятанным под многослойный линолеум, следую в дальнее крыло, поднимаюсь на второй этаж… Первая справа аудитория, номер двадцать четыре, с портретом Долматовского над кафедрой, — моя. Здесь нужно быть к шести, но приезжаю минут за пятнадцать-двадцать; никого ещё нет. Освободившись от сумки и верхней одежды, распахиваю окна, форточки; они крохотные, поэтому сразу все, что не забиты гвоздями или не закрашены, — и в тишину аудитории с потоком свежего бодрящего воздуха врывается шум Тверского бульвара. В старинных помещениях этот шум особенный, неповторимый; в общем, совсем не тот, нежели я слышал, находясь на улице. Подмигиваю Евгению Ароновичу — он, хотя и улыбается, всё же отвернулся от окон. Из-за неудачно сделанного крепления портрет висит неровно; кажется, популярный поэт-песенник не терпит сквозняков, которые я регулярно устраиваю. Не в восторге от ветродуя и товарищи, потихоньку собирающиеся на семинар, — хочешь, не хочешь, а вынужден закрывать что открывал. И разговоры, споры всё громче… В шесть в аудиторию входит мастер, приветствует нас, исподлобья оглядывает одного за другим, устраивается за столом, листает журнал — и начинается вполне себе обыкновенное таинство.

В Литературный институт им. А. М. Горького я поступил в 1995-м, со второй попытки, спустя два года, как узнал о его существовании и оказался в этом уютном сквере меж Тверским бульваром и Большой Бронной, с раскидистыми тополями и памятником Герцену, заглянул в эти солнечного цвета здания, за двухвековой период основательно укоренившиеся в благодатной на события московской земле. Но творческий конкурс уже был завершён, а без его преодоления к экзаменам не допускали. Выяснил это в приёмной комиссии у её, как мне теперь кажется, вечного секретаря — Зои Михайловны Кочетковой (впоследствии она читала «Историю Отечества»; не начинала лекций, пока не соберётся нас одиннадцать — «футбольная команда»). Беглое знакомство — и вот она поднимается с места и, прихрамывая, направляется к шкафам напротив, достаёт какие-то папки, бумаги, неторопливо показывает, объясняет. И я вдруг понимаю, что попал сюда не случайно, что не чужой, что должен бывать здесь чаще, общаться с этими людьми, учиться в этих стенах. Ничего похожего со мной не было в МГУ на журфаке, Институте культуры, которые посетил накануне; а ведь тогда я ещё не определился, чему именно посвятить дальнейшую жизнь: литературе, режиссуре или журналистике (занимался всем этим активно, хотя и на любительском уровне); знал лишь, без серьёзных перемен не обойтись; к своим тридцати почувствовал это особенно остро. Поздно, конечно, однако не жаль было расстаться с прежними устремлениями, связанными с работой в области вычислительной техники.
Но и с литературой не всё было ясно, не мог понять, что мне ближе. Поэтому на творческий конкурс подал сразу и стихи, и пьесу, и рассказы. Прошёл только по прозе: увидел свою фамилию на доске объявлений в списке группы, руководителем которой значился Владимир Викторович Орлов, автор «Аптекаря» и «Альтиста Данилова».
— Да ты чего?! Классный писатель! Не заморачивайся даже! — уверяли меня товарищи.
Вот уж не думал, что буду в чём-то сомневаться, оказавшись на полпути к желанной цели. И всё же тексты Анатолия Приставкина, тоже набиравшего семинар, мне были ближе орловских. Ещё я был озадачен, что не оценены мои прочие труды.
— Меня просили передать, чтоб не волновались. Сдавайте без троек — и все поступите, — говорил нам Орлов, присутствовавший на этюде, первом из экзаменов, — в крайнем случае, кого-то перекинем в другой семинар.
Я поверил, успокоился, сдал без троек — и не был принят. А ведь мог упереться и вытянуть на пятёрки устный русский и литературу; и одного из двух недополученных баллов вполне хватило бы. На собеседовании тот же Орлов заметил, что мои рассказы представляют собой зарисовки, в этом возрасте уже надо бы писать нечто более зрелое. Отчасти он был прав: за прозу я взялся недавно, перед конкурсом.
— Ну, что там у него ещё?.. — интересовался, просматривая личное дело, ректор института Сергей Николаевич Есин, глава приёмной комиссии, автор романа «Имитатор». — Пьеса…
— Нет, это не годится, — поспешила вмешаться русоволосая женщина в очках (как я потом узнал, Светлана Владимировна Молчанова; она вела теорию драмы, вполне прилично, но только всё догадками терзалась: «Откуда я вас знаю?»).
— Поэзия… Цыбин… Владимир Дмитрич, тоже отрицательный отзыв… А ну-ка, прочтите что-нибудь… из любимого!
Я прочёл «Человеку надо мало…» Роберта Рождественского — комиссию не вдохновило.
— А из своего…
Выполнил и эту просьбу, расчувствовался, но Есин среагировал жёстко:
— Не пишите стихи!.. Вот если прозу…
Несколькими днями позже, забирая работы, узнал, что на пьесу был и второй отзыв, положительный, Виктора Сергеевича Розова, но почему-то его не приняли в расчёт.

Было обидно. Злился на себя, что расслабился на экзаменах, и ещё — на Орлова. Но вскоре засел за новый большой рассказ, увлёкся и забылся, чувствовал, что получается. Писал дома, в электричках, пока ехал на работу и с работы, урывками в командировках, открывал амбарную книгу — и строчил. К Новому году рассказ был готов, назывался «На вокзале под часами» (позже, при доработке, изменил название на «Па-де-де», под которым он и был опубликован в книге «Эпоха застоя»). С ним я успешно выдержал творческий конкурс и оказался в списке семинара прозы Михаила Петровича Лобанова.
На прозу вёл набор и Николай Семёнович Евдокимов — хотел попасть к нему, сильное впечатление произвела его «Грешница». Но Лобанов так Лобанов. Я не знал, кто это. Стал выяснять; тогда, без Интернета, это было непросто. Поспрашивал в библиотеках… Оказалось, мой мастер (именно так принято называть руководителей творческих семинаров) — участник Великой Отечественной войны, профессор кафедры литмастерства, критик, публицист, широкую известность приобрёл в 60-е годы публикациями в журнале «Молодая гвардия» (особенно статьёй «Просвещённое мещанство»), среди его книг — «Сергей Тимофеевич Аксаков» и «Островский», вышедшие в серии «Жизнь замечательных людей».
«Может, даже лучше, что критик», — подумал я.
— …Михал Петрович выпустил двоих, двоих и добирает. Вы только не схватите двойку! — услышал я одновременно обнадёживающую меня информацию и предупреждение, напомнившее прошлогоднее.
Я уже не представлял будущего без литературы, в которой, как считал, смогу сделать что-то настоящее, — поэтому сдавал всё на пятёрки, лишь за изложение поставили четыре. Экзаменаторы сказали, снизили за грязь, отличные оценки утверждает ректор, нести же ему работу чёрканную-перечёрканную, пусть и грамотную, не решились, обещали добавить балл на устном русском (этого не потребовалось).
А с Михаилом Петровичем мы познакомились перед собеседованием, на парадной лестнице герценского дома; кто-то из преподавателей, уже знавших меня, окликнул мастера:
— Вот он, ваш студент!
Наверно, от волнения первой встречи не всё, что он говорил, я мог разобрать, да и к своеобразной дикции с чуть-чуть свистящими согласными не успел привыкнуть. Но, кажется, и мастер был смущён.
«Неужели так понравился рассказ?..»
На собеседовании Есин назвал мою фамилию, имя, отчество, искоса, с придирчивым прищуром смерил меня взглядом и после весьма солидной ректорской паузы произнёс:
— Михал Петрович, это ваш… Забирайте!



Великих писателей и поэтов, а именно такими мы себя видели после поступления, очень скоро привели в чувства. Уже на диктанте нам показали, что вступительные пятёрки и «красные» школьные дипломы ничего не значат. У кого-то из девчат, кажется, у Светы Руденко, было четыре ошибки, у Оли Решняк — семь, у меня — девять, у остальных — двузначное число. Не представляю, как кому, мне было стыдно.
— Ничего-ничего, у нас достаточно времени, несколько лет, — уверяла Магдалена Рубеновна Саркисова, обычно строгая, подчёркнуто аристократичная пожилая женщина, в личном общении необыкновенно отзывчивая, она вела практическую грамматику, — я подскажу, кому и что подучить, где и что подчитать…
Ох, уж эти слова, никогда не бывающие вводными, — хоть выписал, никак не мог запомнить! Ох, уж эти разноспрягаемые «зиждиться» и «зыбиться», образованные от них причастия, деепричастия, ох, уж эти «надеть» и «одеть», «окончить» и «закончить» (применительно к учебным заведениям), ох, уж эти «по приезде», «по прилёте»!..
— А вы, мой разлюбезный друг, прочтите, что в диктанте написали!
С места поднимался улыбчивый паренёк и, не ожидая подвоха, читал:
— По приезду из Америки я отправился на дискотеку.
— По приезду?.. Ну, вот!.. — победоносно заключала Магдалена Рубеновна. — Вместо того чтоб шляться по Америкам да дискотекам, сидели б дома и учили русский язык!
Вскоре «Справочник по правописанию и литературной правке» Розенталя стал моей настольной книгой. А после лекций по современному русскому Елены Леонидовны Лилеевой я обзавёлся словарями: толковым «живого великорусского» — Даля (разумеется, под редакцией Бодуэна де Куртенэ), этимологического — Фасмера, орфоэпического — под редакцией Аванесова, синонимов (изданного Институтом русского языка Академии наук СССР); пришлось побегать-поискать по магазинам, обычным и букинистическим. С подачи той же Елены Леонидовны, четырёхтомником Даля люблю пользоваться не только по прямому назначению: иные словарные статьи не уступают художественным текстам, зачитаешься!
О чтении… До сих пор становится страшно, стоит лишь взглянуть на списки обязательной литературы. Брал книги в своей городской библиотеке, двумя сумками, за месяц-полтора одолевал, после чего всё повторялось снова; чего не мог найти, привозил из института, совсем уж редкие издания спрашивал в читальных залах.

Сам не ожидал от себя столь рьяного рвения к учёбе: не прогуливал лекций, семинаров, всё конспектировал; если не успевал, просил преподавателей говорить помедленнее, если что-то было непонятно, останавливал и переспрашивал — удивительно, сокурсники не смотрели на меня косо и не считали занудой. Вот разве на контрольные и курсовые не тратил много сил, выкладываясь лишь настолько, чтобы получить зачёт. (Тогда как находились индивиды, сумевшие довести обычные курсовики до уровня серьёзных филологических исследований.)
В институте был и другой Орлов, Александр Сергеевич, историк, автор многочисленных учебников. При нём едва ли не впервые события прошлого я увидел в логической взаимосвязи, которой прежде не предполагал, и каждое — в соотнесении со временем и местом. На экзаменах преподаватель любил спрашивать, откуда кто приехал, и чем знамениты наши родные края — при этом сам мог рассказать о них гораздо больше. И мне пришла пора понять: история — она повсюду, не только на страницах книг. И ещё одно обстоятельство сближало меня с историком: в советские годы Александр Сергеевич участвовал в экспедиции на озеро Светлояр, что в Нижегородской области, в поисках невидимого града Китежа — вероятно, по его стопам и я ищу свой «сокровенный град» в рассказах и повестях. Вот только…
А у Владимира Павловича Смирнова на истории русской литературы рубежа XIX и XX веков я чувствовал себя скорее не студентом, а зрителем. Как он читал стихи — захватывало дух! И, несомненно, было в его власти
Ему же я обязан открытием (на примере романов Сологуба и Белого) такого явления, как символизм в прозе.
Неожиданным подарком нам стал семинар Владимира Владимировича Кускова по древнерусской культуре и христианству — этого предмета не было в планах и методичках. Радовались мы, радовались руководители деканата Галина Александровна Низова и Нелли Константиновна Вартанова, сумевшие зазвать в институт столь авторитетного специалиста; потом как суетились рядом с мэтром, помогая заполнять наши зачётки. Была весна, был солнечный апрель — природы и надежд заветных пробужденье…
С прозой Андрея Платонова мы знакомились в комнате (ставшей учебной аудиторией), где более двадцати лет жил писатель. Нашей наставницей была Наталья Васильевна Корниенко, самый молодой тогда член-корреспондент Российской академии наук; она приносила на занятия рукописи Платонова, в том числе не изданные, имеющиеся в черновиках, чтобы мы хоть краешком глаза смогли взглянуть на них. В дешёвенькой болоньевой сумочке, на общественном транспорте… Собственно, она и занималась разбором и систематизацией бесценного наследия, подготовкой к изданию. В смутные 90-е проблемы были даже с тем, чтоб сделать копии материалов, и, кроме Натальи Васильевны и нескольких её коллег-энтузиастов из ИМЛИ*** до Платонова мало кому было дело. Но нам, безусловно, повезло!
Без Бориса Николаевича Тарасова (преподавателя зарубежной литературы, напоминавшего доблестного полярника, немногословного, но знающего цену слов) я б никогда, наверное, не задумался о влиянии Блеза Паскаля на русскую классическую литературу, без Петра Вячеславовича Калитина, человека в чёрном (вёл историю религий и философию), — о возможности мыслить не о чём-то конкретном, а просто мыслить, освободившись от понятий, а также о том, что попытки разрешения философских проблем ведут лишь к повышению степени их неразрешимости… Курс введения в литературоведение нам читал Юрий Иванович Минералов, историю античной литературы — Станислав Бемович Джимбинов, теорию художественной прозы — Владимир Иванович Гусев, риторику — Наталья Георгиевна Михайловская, основы экономических учений — Наталия Николаевна Кутафина…

А что же мы?.. Мы все очень разные собрались в Литинституте на заочном отделении — на фоне едва ли не одинаковых, как цыплята из инкубатора, студентов-дневников, это сразу было видно, с первого же учебного дня: по осмысленным выражениям на приветливых лицах, отсутствию стремления отчебучить нечто и уже тем самым выделиться среди товарищей. Смущало только, что я наблюдаю за праздничным, многообещающим в нашей жизни действом со стороны — таких неприкаянных одиночек, типа меня, как будто бы и не было никого. Сокурсники кучковались по двое, трое, четверо… Кто-то успел познакомиться на экзаменах, кто-то в общежитии — я своё упущение навёрстывал позже.
Мы сразу сошлись с Лёшей Никитским — на лекциях как сели рядом на «Камчатке», у окна с видом на тот же Тверской, так и просидели курс. Взирали издали на остальных, на суету, затеянную ими, — и тем уж заслужили уважение. Лёша, этот талантливый паренёк из поэтического семинара Галины Ивановны Седых, на экзаменах выдал этюд в стихах, когда вокруг все головы ломали, что бы написать на заданную тему; а вот с учёбою не задалось, преподаватели тянули потихоньку, тянулся сам. Конечно, справился бы, если б не внезапные проблемы: сгорел родительский дом, нужно было снимать жильё, менять работу на более оплачиваемую; сменил — потом на сессии с неё не отпускали… И что это за творчество на фоне нервотрёпки?! Сначала думал отложить учёбу, а потом забросил.
Впоследствии моими спутницами стали Люда Вязмитинова и Оля Тузова. У Люды в прошлом, как и у меня, — советский технический вуз, где научили разбираться в чём угодно; однако и потом она себя искала долго. В Литературный поступила поэтессой, окончила — критиком; впрочем, с лирической душой, аналитическим мышлением, из таких действительно приличные критики получаются. И Оля ей под стать, хотя значительно моложе; она шла на «красный» диплом, с прицелом на аспирантуру; но, в отличие от подруги, умевшей сосредоточиться на главном, стремилась преуспеть во всём, брала своё за счёт упорства и упрямства, девчатам обычно не свойственных. Я Люду с Олей, а они меня до некоторых пор, что называется, в упор не замечали; и если бы не сбой с языкознанием… Мне, а не Оле суждено было пасть жертвой второй или третьей палатализации, но я вдруг получил пять, а она «соскочила» на четвёрку.
— Нет, Сиромаха просто так «отлично» не поставит! — уверена была она; и сразу интерес девчат ко мне подрос, мы подружились.
Про Виталия Григорьевича Сиромаху, преподавателя с доверчивым, по-детски чистым взглядом и пышною седою шевелюрой, поговаривали, ссылаясь то на слухи, то на есинские «Огурцы»****, что ничего ему не надо, кроме своего предмета, что даже на дачном участке строить ничего не стал, лишь посадил берёзки, дождался, когда вырастут; меж ними любит натянуть гамак, залезть в него — и всё вниманье в книги. Хотя, казалось, видный человек, спортивно сложен, в плечах косая сажень, полуторааршинный шаг…
Оля как-то позвала меня на поэтический вечер, я согласился — и не прогадал: гостям при входе наливали водку, грамм по сто, иные, те, кто похитрей, входили дважды, трижды… — само собою, вечер удался!
Лида Сычёва… Каким бы ни был каверзным вопрос, она старалась разобраться в самой сути. Частенько я ловил её пытливый взгляд, учителя-историка по образованию, искал глаза того из однокурсников, кто ею призван был к ответу. И никогда не мог предугадать, чем обернётся это противостояние взглядов: оригинальным Лидиным изречением, или она просто звезданёт оппонента по голове портфелем — кстати, весьма внушительным, учительским. Лида была, пожалуй, первой среди нас, кто взялся за создание литературного журнала.
А Настя Дробина как пела под гитару?! От вольных цыганских мотивов, цыганских страстей этой русоволосой колдуньи нужно было держаться подальше — иначе влюбишься и пропадёшь навеки!
Оля и Витя Боченковы, Наташа Алексютина, Наташа Тимченко, Олег Шимаров, Юра Горюхин, Игорь Трохачевский, Коля Малышев… — всех-всех я помню, будто только что расстались.

Было, о чём вспоминать не хочется или тяжело.
Собравшись на одну из сессий, мы узнали, что уволены руководители заочного отделения Галина Александровна и Нелли Константиновна. Я до сих пор не в курсе, что именно произошло, кто прав, кто виноват; говорят, был большой скандал… Прежде же, сколько ни бывал в Литинституте, не мог пройти мимо родного деканата, не заглянув, не поздоровавшись с его радушными хозяйками. Тебя всегда усадят на старинный кожаный диван с высокой-превысокой спинкой, напоят чаем, с плюшками, вареньем — если плюшки есть и есть варенье, — обо всём расскажут. Любой вопрос решался быстро и спокойно, ты мог лишь раз упомянуть о том — и за дальнейшее не надо волноваться. По-свойски всё да по-людски… Что же до нового руководства, то, либо это были люди иного склада, либо находились под впечатлением административных мер, доставшихся предшественникам; во всяком случае, симпатии они не вызывали. Ты «здрасте» им — тебе неясно что в ответ сквозь зубы. Я новый деканат старался обходить подальше, переступал порог, лишь чтобы сдать контрольную иль курсовую иль взять талончик на обед.
Ещё на первом курсе, в 1996-м, нас врасплох застала смерть Юрия Давидовича Левитанского. На установочной сессии не успели зайти к нему на семинар, — а поначалу очень уж хотелось побывать у всех литинститутских мастеров, — весной же было поздно. В 1998 году один за другим ушли из жизни Николай Стефанович Буханцов (вёл современную литературу; ко мне отнёсся сразу хорошо — уже хотя бы потому, что я учился у Лобанова; мы с ним нашли понимание на анализе текстов Распутина и Вампилова) и Владимир Иванович Славецкий (читал историю критики и теорию стихосложения; чертовски обаятельный, по мнению девчат — иные млели), первому не было шестидесяти лет, второму — пятидесяти. К сожалению, в дальнейшем скорбный список только рос.
В том же 1998-м сменилось начальство компании, где я работал. Новый шеф не поощрял моих литературных увлечений.
— Вот институт окончит и уйдёт. И мне платить за это? — сокрушался он.
Но иных препятствий не строил: и на сессии я по-прежнему выезжал, правда, уже оформляя отпуск за свой счёт; и по вторникам уходил с работы на пару часиков пораньше.

Не секрет, что язык художественной литературы — нечто особенное в сравнении, например, с обиходным языком или языком журналистики. С помощью последних важно донести информацию, а то, как это произойдёт, часто имеет второстепенное значение или не имеет вовсе; в этом случае не важны конкретные слова и выражения, фрагменты текста, текст — они могут быть любыми. В случае же с художественной литературой самоценными являются непосредственно языковые средства, то, за счёт чего, как именно передана информация, насколько хороша собою в целом текстовая ткань, её отдельные нити и узелки. Более того, будучи законченным, художественное произведение начинает жить собственной жизнью, не зависящей даже от автора, рождая у читателей всё новые и новые смыслы, образы, чувства. Умение писать такие произведения, тексты мы оттачивали по вторникам на семинарах литературного мастерства.
Я попал в «московскую группу»: если у других заочников творческие семинары проходили лишь в период сессий — месяц осенью и месяц весной, — то у меня, за исключением каникул, круглый год. Семинар был «сквозным»: его посещали студенты разных курсов; так новички быстрее втягивались в литературный процесс, ведь не только мастер, но и старшие товарищи могли подсказать, как лучше работать с текстом, на чём сосредоточить внимание. Не всем это помогало: девушка, поступившая со мной, выдержала лишь первую сессию, после чего ушла — сначала в академку, потом вообще из института. Помню, прочитала на семинаре свой рассказ — и не знала, куда деваться от критики.
И я поначалу болезненно относился к замечаниям, иные считал несправедливыми; многого попросту не понимал. Теперь, когда что-то пишу, чувствую, как не хватает мне той строгой товарищеской оценки.
Когда я только поступил, моими сосеминаристами были Марина Анашкевич, Вася Киляков, Ира Шухаева, Андрей Петраков (Петраков-гад — как в рассказе у той же Шухаевой), Аня Малышева, Женя Кубасов, Наташа Хапкова, Серёжа Донцов… Позже — Володя Гугнин, Соня Гуськова, Артём Каратеев… Одни учили уму-разуму меня, других — я. Жаркими были споры. Взять хотя бы Сашу Горячеву, ей крепко от меня доставалось, как и наоборот. Но нельзя было не признать её таланта в описании природы, животных — классики позавидовали бы! Помню и Сашин радостный возглас «знай наших!», когда объявили «отлично» за мой диплом, — уж от неё не ожидал!
Порою к нам на семинар заглядывали гости.
Анатолий Степанович Иванов, автор романов «Тени исчезают в полдень» и «Вечный зов», выглядел потерянным, разочаровавшимся в жизни, да и от встречи с нами, пятнадцатью-двадцатью лобановскими студентами, похоже, ничего хорошего не ждал. Позвали — согласился, не мог отказать коллеге по «Молодой гвардии», где когда-то редакторствовал. И вступительное слово оказалось скупым: в основном говорил о затянувшейся на десятилетие экранизации повести «Ермак», — после чего перешёл к ответам на вопросы. Не по нраву были ему и ситуация в стране, и отношение к литературе. Но мало-помалу ребята разговорили — он вспомнил журналистскую молодость в Семипалатинске и Новосибирской области и то, как вечерами, несмотря на усталость, старался писать хоть по странице прозы в день. Вот-вот, казалось, и уныние его растает — но нет. И я так ни о чём не решился его спросить; сидел напротив, смотрел в глаза, смиренно печальные, и точно на себе чувствовал всю эту безнадёгу. Вскоре Анатолия Степановича не стало.
А вот священник Дмитрий Сергеевич Дудко, тоже отчасти творческая личность, отметившийся в литературе стихами, рассказами и притчами, предстал необычайно светлым человеком, несмотря на те лишения, что выпали на его долю, а это война, ранение, тиф, сталинские лагеря, преследования органов безопасности и арест в более поздний советский период. Удивительно, но он смотрел на всё это, как на необходимое испытание или даже благо, данное свыше; и лукавая улыбка почти не сходила с лица. И был он лёгок на подъём: по крайней мере, на протяжении трёх с половиной часов семинара носился по аудитории (скакал как мячик, яркий, разноцветный, хоть в рясе был), останавливаясь возле тех, кто задавал вопросы. Присел лишь, чтобы книги подписать, мне черканул: «Андрею, дай Бог тебе добрых дорог».
Кстати, наши дороги могли бы сойтись на полтора-два десятилетия раньше: отец Димитрий служил в церкви села Гребнево Щёлковского района Московской области, недалеко от моего дома.
— Андрей, вы не крещёный?.. — поинтересовался он после того, как озадачил нас своей притчей. — …Приезжайте ко мне, я вас окрещу.
Михаил Петрович хмыкнул:
— Я потом шепну на ушко, кого из больших политиков отец Димитрий недавно крестил.
Дмитрий Сергеевич дал номер домашнего телефона. Долго я размышлял над его предложением — и в период учёбы, и после окончания института, особенно когда возникали сложности с работой, творчеством, в отношениях с близкими людьми. «А может, это и есть путь к моему „сокровенному граду“?» — думал я. — «Надо быть святым. Но тогда не напишешь романа», — отвечал сам себе изречением Франсуа Мориака.
Гости наведывались не только к нам; к соседям в один из вторников пожаловал Вознесенский. Внутри галдели, в двери напирали, Андрей Андреевич, как водится, был центром мироздания… У нас был свой семинар, но после, вечером, я снова увидел поэта. Мы уже расходились по домам, прощались в стороне от входа. И тут из института вышел Вознесенский, с ним рядом — никого, остановился на крыльце, задумался. О чём?.. Вот знать бы!.. Под куцым козырьком горела тускло лампочка, шумели тополя продрогшею листвою, и он стоял, хоть популярный, но потерянный и одинокий, на несколько минут забытый всеми. Был элегантен, как обычно, и, точно натёртый фосфором, светился его длинный белый шарф.
Гости гостями, но и в литинститутских коридорах можно было встретить работавших здесь Юрия Кузнецова, Валентина Сорокина, Евгения Рейна, Николая Старшинова, Олесю Николаеву, Игоря Волгина… Мы к ним привыкли, как к родным, домашним.

— Вы — счастливые люди, вам дан дар творчества, — говорил Михаил Петрович, подводя итоги очередного года; было ощущение, он завидует ученикам. — Нужно дорожить этим!..
Сам бережно относился к нашим текстам, даже, казалось бы, безнадёжно слабым, — точно золотой песок просеивал, разбирая их и находя драгоценные крупицы настоящей литературы. Чуть иронично, чтобы не обидеть, делал замечания:
— Ну, что это?.. Ну, разве можно так?..
Всегда найти мог, где чуть похвалить:
— Вот здесь… послушайте!.. Ну, вот… Совсем ведь по-другому?!
И автор вдохновлён, и мы удивлены, что сами этого не разглядели.
Потом от текста отвлечётся, поведает о чём-нибудь своём, из жизни долгой, из литературы, — и скоренько обратно в текст. Очки то снимет, то наденет, листки листает, ищет, где пометки расставлял, ко рту приблизит пальцы, чтобы послюнявить, забудет вдруг про них — и вот уж трудно разобрать, что говорит, а упускать не хочется и слова…
Мастер не уставал заострять внимание на художественных и психологических подробностях, любил припоминать удачные места из текстов, в том числе своих учеников. Чего, к примеру, стоит описание, как девочка не просто несёт в ведёрке пойманную рыбу, а некую «живую тяжесть»?! Читаешь это — и будто чувствуешь уже в своей руке «живую тяжесть», и будто проза сразу оживает!..
Попутно мы узнавали от Михаила Петровича и о других секретах мастерства.
По возможности, описания должны уступать место откровениям… Эмоции хороши внутри текста, а не на поверхности… Надо стремиться описывать не сами чувства, а их развитие… Диалоги должны характеризовать героев и их взаимоотношения, а не нести информацию… Не стоит забывать о нерве разговорной речи… Порой введение в произведение структуры улучшает его композиционно… Любая описываемая ситуация должна быть исчерпана… В литературном тексте надо постараться обойтись минимумом авторских выводов, утверждений — они ограничивают читательское воображение… В конце концов всё в художественном произведении сводится к личности автора, к тому, насколько органично его мироощущение…
Секреты ещё надо было усвоить, научиться их использовать — потребовалось время, много времени, работа с текстами, своими и чужими.
— …Вы должны уметь писать разные тексты: прозу, публицистику, критику, — убеждал нас мастер.
«Зачем?» — не понимал я.
— …Вот попробуйте взять кусочек из «Капитанской дочки» и поменять в нём хоть одно слово — и вся целостность, вся красота исчезнут!
«Почему?»
— …Михаил Петрович, ну, как вы можете читать такую дрянь? — как-то уже я спрашивал мастера, заметив у него книгу модного беллетриста. — Я б выбросил после четвёртой, пятой строчки!
— Что значит, как?.. Я критик, надо знать, быть в курсе, — спокойно отвечал мастер.
Минули годы — и все мои «зачем» и «почему» у меня самого вызывают недоумение.
При первой встрече Михаил Петрович показался мне довольно пожилым человеком (ему было шестьдесят девять), впоследствии, наблюдая за тем, как он расправляется с текстами, тонко шутит, хлёстко обличает фальшь в произведениях литературных оппонентов, я подумал, мастер, по крайней мере, не стареет. И вот относительно недавно мы собирались на его 86- или 87-летии, как принято, в ближайший вслед за днём рождения вторник, — и я увидел того же самого Михаила Петровича, на таком же самом, как и в наши времена, семинаре; потом провожали его до остановки и были поражены, как лихо именинник припустился за троллейбусом; с охапками цветов в руках мы, молодые, еле поспевали.
Бывал я дома у мастера. Как-то едва ли не с порога он с гордостью возвестил:
— Вашего героя на даче угощают окрошкой… Вот и я приготовил…
Переместились на кухню, жена, Татьяна Николаевна, хотела помочь накрыть на стол.
— Нет, я сам, — резко пресёк её намерения Михаил Петрович и отправил прочь, до поворота строгим взглядом проводив.
Я к нему — с мамиными капустными пирожками, он — с окрошкой. Налил мне выпить из солдатской фляги, пригубил сам, а больше, мол, нельзя. Запросто посидели-поговорили; до этого представлял его книжным человеком и наблюдателем во всех иных делах. (Да и из опубликованных воспоминаний выходило, что «настоящая», не литературная его жизнь просматривалась явно лишь до лета 1943 года, до Курской дуги, ранения, до поступления годом позже в Московский университет, до перенесённого впоследствии туберкулёза лёгких.)
Иногда я звонил мастеру, старался не пропускать 9 Мая и Рождество. И всё-таки, несмотря на телефонное общение, запланированные и спонтанные встречи в стенах Литинститута и за пределами на протяжении более чем двух десятков лет, не могу похвастаться, что хорошо знаю Михаила Петровича. Легче было разобраться с его литературными пристрастиями: в драматургии это Островский, любимая пьеса — «Снегурочка», в прозе — Пушкин, «Капитанская дочка», Шолохов, «Тихий Дон», в поэзии — Есенин (кстати, земляк Михаила Петровича), помню, как мастер читал нам «Песнь о собаке»…
— голос дрожал, слезы наворачивались. Частенько вспоминал он Митю из «Братьев Карамазовых», глубину и широту души, сравнивал характеры Вихрова и Грацианского из «Русского леса», выписанные автором уже в фамилиях героев, а не только в тексте. Что же касается жизни Михаила Петровича, какова она за пределами литературы, оставалось загадкой. Впрочем, кажется, и мастер знал учеников больше по рассказам и повестям, выносимым на обсуждения. (Насчёт этого мне грех жаловаться: про фрагмент с описанием дождя в эпилоге «Города под радугой» он говорил, что хоть в хрестоматиях размещай, да про электрички из «Па-де-де», играющие в догонялки, Михаил Петрович никогда не забывал.)



Учёба в Литинституте была бесплатной, для всех для нас из бывшего Союза.
— Андрюха, вот получишь ещё диплом, чего будешь делать? — спросила меня Люда Вязмитинова; мы тогда оканчивали третий курс.
Как ни странно, до этих пор ни разу не задумался, что у меня будет второе высшее образование, — но ведь не для того поступал.
Известно, «времена не выбирают». Стране, самой читающей в мире, литература стала не нужна. Тиражи некогда популярных толстых журналов падали; это было связано и с общей разрухой, и с редакционной политикой изданий, в основном публиковавших тексты членов собственных редколлегий. Зато в писательские организации принимали всех подряд — только проку от них никакого. И образование в России было пущено на самотёк.
Но институт держался, вопреки всему. В период сессий нас подкармливали бесплатными обедами — пусть скромными, но и они были существенной поддержкой для не избалованных деньгами студентов. А ещё мы могли, опять-таки бесплатно, посещать столичные театры, хоть каждый день. Надо было лишь взять в ректорате открытку на имя директора театра, перед спектаклем предъявить администратору — и билет твой. Однокурсники, особенно из регионов, активно пользовались этой возможностью.
Я не ходил в театры — пересмотрел всё в годы первого студенчества, когда достать билеты было сложно. Ни разу не был я и в общежитии, хотя, конечно, звали, ждали, — причём не только для того, чтоб посвятить в писатели.

Вот если учишься на режиссёра, в дипломе и напишут «режиссёр», на журналиста — «журналист», у нас в Литературном не дождёшься, чтобы в графе квалификации появилось «писатель» или «писатель-классик» — всего-навсего «литературный работник». Несправедливо, жаль.
Моими оппонентами по диплому стали Владимир Павлович Смирнов и Николай Семёнович Евдокимов — с учётом мастера, Михаила Петровича, все профессора; ни у кого из однокурсников не было столь авторитетной команды.
— Представляешь, умеет писать?! — делился впечатлениями Владимир Павлович с коллегой Федякиным, Сергеем Романовичем, на госэкзамене по русской словесности, несколькими днями ранее защиты; он уже успел одолеть мою повесть и дать заключение.
«Ну, надо же, — подумал я, — вот невидаль!.. Не все выпускники Литинститута!..»
Да и насчёт моего текста он высказал ряд критических замечаний и подытожил:
— В общем-то, нормально, но надо б поконфликтнее, пожёстче!..
Ознакомился я и с заключением Евдокимова — в нём не понятно, чего больше, минусов иль плюсов; но фраза под конец «Считаю, что дипломная работа состоялась» успокаивала.
С утра в день защиты покапал дождичек грибной, порадовал — хорошая примета, — потом всё как-то завертелось-понеслось, само собою будто бы, без моего участия. Чтоб сэкономить время, заодно и нервы, в Москву поехал на перекладных, едва добрался, уж встречают.
— Михал Петрович приболел, пойдёте первым, и его отпустим!..
Ребята с моего семинара, что кончили учёбу годом раньше, хотели поддержать — не все успели. И я не повторил слова, но что-то говорил и как-то отвечал, стоял краснел — меня хвалили… Едва за дверь — набросились со всех сторон:
— Ну, что, ну, как там? Отстрелялся, что ли?..
Плечами жму:
— Да вроде.

В Литературном институте есть традиция: сразу после защиты накрывается праздничный стол, огромный, на пол-аудитории (старинный, как диван, что на заочном отделении), тот самый, за которым когда-то для меня и моих товарищей заседала строгая приёмная комиссия и вот как будто только что — дипломная. По сути, профессорско-преподавательский состав, поэты, писатели, критики принимают в свой круг выпускников.
Подробности застолья — ни к чему: нельзя так запросто о сокровенном. Отмечу лишь, что вновь мы заговорили о русском языке, и я опять выразил сомнение: мол, учим-учим и не знаем!
— Да бросьте! И чтоб больше я этого не слышала! — как-то отчитала меня Магдалена Рубеновна. — Найдётся мало тех, кто будет его знать, как вы!..
И здесь — профессора, профессора и Александр Иванович Горшков меж ними, знаток родного языка во всех известных ипостасях, ученик академика Виноградова (кстати, нам читал лекции и другой его ученик — Александр Павлович Чудаков, автор «Поэтики Чехова»). И что ж, смотрю, заулыбались вдруг учёные умы и рассказали, как сами недавно разбирались с толкованием замысловатой фразы. Кого-то кто-то разбудил звонком средь ночи, и не до сна, полезли в книги, словари, ещё кому-то позвонили и подняли… И у домашних был переполох... Под утро лишь вопросы прояснили — и досыпать пошли, довольные собою.

Мы, наконец, на улице, выходим на Бронную, жмуримся — после помещения никак не привыкнем к яркому свету. У тротуара рядом останавливается красная «Нива», с водительского места выбирается — Филиппенко, с ним девушка — похоже, дочь. Ну, точно, Филиппенко, едва ли не соавтор писателей, произведения которых исполняет. Мы — к нему, товарищи — про мой диплом, он — что приехал переговорить о выступлении. Пока же пожелания и поздравления, на память снимок: дочь Александра Георгиевича жмёт на кнопку. Но и ему, и нам пора…
На календаре — 6 июня: день рождения Пушкина. Идём на площадь имени великого поэта. У памятника — импровизированный концерт; желающие по очереди читают стихи Александра Сергеевича, поют под гитару. Меня ребята тоже подбивают что-нибудь прочесть — но нет, не в этот раз. В отличие от Онегина, я ямб с хореем научился различать; теорией стихосложения прозаики у нас овладели гораздо лучше, чем поэты. Да толку-то: пока не понимал в стихах, писал, стал понимать — забросил. Похоже, и меня «лета к суровой прозе клонят».
От Пушкина перебираемся на наш Тверской, сидим, неспешно поднимаем тосты — за новое тысячелетие, за лето, — а мимо время медленно шагает. Да и не только время…
Вот по противоположной стороне аллеи важно шествует Александр Шилов в клетчатом серо-жёлто-оранжевом одеянии, взмахи рук никак не согласуются с походкой. Голова запрокинута, волосы растрёпаны… Художник замечтался, взгляд блуждает в небесах, — счастливый человек: скоро на Знаменке откроется его персональная галерея.
А вот совсем уж рядом идёт-прогуливается с виду ничем не примечательная парочка, но один из этих двоих — Михаил Козаков. Спутники увлечены разговором, на нас, нарушителей общественного порядка, — демонстративно ноль внимания. И мы преспокойненько принимаем очередную дозу, после чего, точно спохватившись, Женя вскакивает и бежит вслед за популярным актёром, режиссёром — взять автограф для нашей Наташи.
Ещё запомнились мне толчея и духота в метро, в вечерней электричке, и как стоял с большим букетом роз в проходе — создавал проблемы прочим пассажирам.

Я думал, получу диплом, отдохну, отосплюсь, и станет моя жизнь спокойной и размеренной. Но по-прежнему, как и пять литинститутских лет, живу в убыстрённом темпе и не могу притормозить, остановиться. Много читаю, хотя этого никто уже не требует, берусь за несколько дел сразу, как будто бы неразрешимых и несовместимых, — и справляюсь с ними. Работаю над текстами — учусь пользоваться известными мне и новыми секретами. Всякий раз вспоминаю о психологических и художественных подробностях и, конечно же, о том, как девочка несёт в ведёрке «живую тяжесть» — пойманную рыбу. А ещё — как каждый вторник на пару часов раньше убегаю с работы и еду в Москву на «Пушкинскую», в здание солнечного цвета меж Тверским бульваром и Большой Бронной, самой литературою намоленное место. Как распахиваю окна, форточки — и в тишину родной двадцать четвёртой аудитории с потоком свежего бодрящего воздуха врывается шум Тверского бульвара. В старинных помещениях этот шум особенный, неповторимый; в общем, совсем не тот, нежели я слышал, находясь на улице. Подмигиваю Евгению Ароновичу — он, хотя и улыбается, всё же отвернулся от окон. Портрет висит неровно; кажется, популярный поэт-песенник не терпит сквозняков, которые я регулярно устраиваю. Не в восторге от ветродуя и товарищи, потихоньку собирающиеся на семинар, — хочешь, не хочешь, а вынужден закрывать что открывал. И разговоры, споры всё громче… В шесть в аудиторию входит мастер, приветствует нас, исподлобья оглядывает одного за другим, устраивается за столом, листает журнал — и начинается вполне себе обыкновенное таинство.



Примечания:
* Центральная городская публичная библиотека им. Н. А. Некрасова.
** Георгий Иванов. «Душа черства. И с каждым днём черствей…» (из сборника «Розы»).
*** Институт мировой литературы им. А. М. Горького Российской академии наук.
**** Сергей Есин. Документальный роман «Отступление от романа, или В сезон засолки огурцов».
***** Дмитрий Дудко. «Перетоптаны, перепройдены…» (из сборника «Стихи моих дорог»).