Недавно на ЛитСети остро встала проблема восприятия художественного образа читателем. Клуб литературных путешественников предлагает литераторам ЛитСети познакомиться с точкой зрения академика АН СССР Милицы Васильевны Нечкиной

"Художественный образ — отражение жизни, это общеизвестно. Но — удивительное дело — стоит образу попытаться вместить в себя «все» признаки жизненного явления, им отраженного, как, до предела отягощенный, он теряет легкость полета, лишается силы, рушится.
Прежде всего немыслимо вместить в слова все присущие жизненному явлению признаки. Попробуйте исчерпать их в описании чьего-либо лица, дивана, заката, леса — легко убедиться в невозможности этого. Всегда найдется что-либо «пропущенное». Структура художественного образа совсем иная. Он отражает, несет в себе, как правило, не только не все признаки, а даже просто немногие черты описываемого явления. Но волшебство их отбора состоит в том, что они, эти скупые, отображенные истинным художником признаки, вызывают в читателе представление о конечном, полножизненном богатстве явления. Это богатство восприятия сосредоточено в читателе, но ведает им поэт, писатель. Он знает тайну такого отбора нескольких, а иной раз и одного признака, который влечет за собой просто всё.
Мне уже случалось однажды по другому поводу приводить пример, без которого я и сейчас не могу обойтись. Мазепа в «Полтаве» Пушкина похищает Марию ночью
Посмотрите, как мало признаков явления дал поэт и какое богатство восприятия возбудил он и вас, и именно такого богатства, каким он его задумал. Пушкин упомянул лишь о рыбаке, слышавшем конский топот, о казачьей речи и женском шепоте да о следе восьми подков на росистом лугу... Отзвук разговора двух людей да след восьми подков,— кажется, немного.

Никто не знал, когда и как
Она сокрылась. Лишь рыбак
Той ночью слышал конский топот,
Казачью речь и женский шепот,
И утром след осьми подков
Был виден на росе лугов. /А.С. Пушкин/

Эти скупые признаки полножизненно воссоздали всю картину ночного бегства: и неупомянутый Пушкиным ветер на вашем лице от промелькнувших, мчавшихся коней, и тихое журчанье реки, у которой сидел рыбак, и шум ракит на ее склоне, и свежесть росной темноты, и женское волнение, и согласие ее на бегство, и уверенность в себе казака, и быстрота бега, и тысяча не упомянутых им признаков воскрешены Пушкиным в вашей читательской душе. Они воскрешены не только магическим словом, но и всем ритмом стиха, его музыкой, пением звуков в слове, контекстом поймы.
Разумеется, личный опыт человека может расширить, ограничить, вообще видоизменить круг этих признаков. Одним будет созданный Пушкиным образ в восприятии человека, бывавшего на Украине и дышавшего благоуханием ее ночей, и немного другим у того, кто там не был. Нo тайна Пушкина в том и состоит, что при всех этих условиях любой вариант образа пребывает во власти пойти, вызывается им и остается пушкинским. Пушкин прикоснулся лишь к трем клавишам, а в вас почему-то зазвучала многоголосая симфония — и не счесть инструментом в оркестре. В симфонии полножизненного образа тысячи звуков, отражающих подлинность жизни: «На холмах Грузии лежит ночная мгла, шумит Арагва предо мною...». И Грузия почему-то встает и перед глазами грузина, и перед глазами человека, не бывавшего в Грузии...
Образ, уже созданный писателем, существует, как сказано, только в читательском восприятии — и нигде больше. Даже если поэт перечитывает собственное, только что написанное стихотворение, он наслаждается им (или проклинает его) как взыскательный читатель. Он судит о нем по тем же «читательским» законам. Он сознательно или бессознательно спрашивает себя, воспроизводит ли избранное им слово тот мир отношений, который он хотел передать? Или не воспроизводит? Лежит мертвое в строке, не творя волшебства, ничего не воссоздавая? Или живет и творит?"

(Цитируется по М.В. Нечкина «Функция художественного образа в историческом процессе» М.: 1982, С.10-12)