Никогда прежде я не был её любимым учеником, она — моим любимым учителем. Прошло тридцать с лишним лет после окончания школы, с тех пор мы вообще ни разу не встречались…
Я работал в скромной городской газете подмосковного города Фрязино. Как выпускник Литинститута, да и не только поэтому, брезгливо относился к журналистике и журналистам, считая настоящую журналистику и хороших журналистов исключениями из правил (в качестве таких исключений вспоминались, прежде всего, «Путешествие в Россию» и его автор Теофиль Готье); однако художественное творчество доходов не приносило и нужно было где-то работать, — мотаться же в столицу, ежедневно тратя по пять часов на дорогу, за зарплатой специалиста по общественным связям или редактора и, естественно, в дополнение за хроническими недосыпами, усталостью надоело, у себя же в городе ситуация с выбором места для приложения сил и способностей сложилась не ахти какой, — вот и устроился, куда позвали.
Обычно в редакцию много звонят — в основном по каким-нибудь рутинным вопросам, связанным с пенсиями, пособиями, льготами, уборкой улиц, состоянием жилищно-коммунального хозяйства, — секретарь или журналистки терпеливо, иногда по нескольку раз, что-то объясняют своим, преимущественно пожилым собеседникам, подсказывают, куда и к кому обратиться, где что находится, как лучше поступить в том или ином случае. Но как-то — это было летом, в конце июля или начале августа — к телефону позвали меня.
— Здравствуйте, Андрей Игоревич, это говорит Анциферова… Тамара Макаровна, — донёсся из трубки вкрадчивый, достаточно молодой голос.
«Сколько ей?.. А ведь и тогда была в возрасте…»
— Здравствуйте, Тамара Макаровна! — бодро ответил я, сразу же вспомнив учительницу истории, поставившую в аттестат по своим дисциплинам пятёрку и четвёрку и, несмотря на мои настойчивые уговоры, заупрямившуюся спросить ещё разок и натянуть «хорошо» до «отлично» — этого как раз не хватило, чтобы средний балл стал равен четырём с половиной, и вместо двух экзаменов, дававших возможность поступить в вуз «по эксперименту», я был вынужден сдавать все четыре (тогда ещё я поступал в технический вуз). А ещё вспомнил, как вокруг исторички постоянно вились девчонки — на улице ли её заметят, в школьном ли коридоре, стремглав несутся к ней и, кажется, разорвут от радости на части; на переменах, лишь прозвенит звонок, едва ли не облепливают учительский стол, так, что не повернуться, не пошевелиться. И всё что-то возбуждённо обсуждают, выясняют, секретничают. Иногда заискивающим и небескорыстным сюсюканьем представлялись мне эти отношения девчонок с учительницей. — Только не нужно Игоревича… да и не привык я к отчеству. И не надо на «вы»!
— Вы… учились в первой школе? — продолжала она, словно не расслышав просьбы.
— Да.
— А кто был… классным руководителем?
— В девятом и десятом, в физмате, — вы, Тамара Макаровна!
Наступила пауза. Историчка знала точно, журналист, чьё имя вот уж как пару месяцев она встречает на страницах городской газеты, когда-то учился в школе, где преподавала она, но представить, что это её ученик, из её класса, не могла. А если всё же из её класса?.. Да мало ли с тех пор, да и вообще за пятьдесят семь лет, отданных профессии (тридцать пять из них — нашей школе), было учеников, каждого разве упомнишь?!
— Я?.. Правда?.. А в каком году… был выпуск?..

В следующий раз она называла меня уже по имени, но никак не получалось перейти на «ты», на чём я, не переставая, настаивал. По разговору чувствовалось, Тамара Макаровна смущена, словно мы вдруг поменялись местами — учителя и ученика, старается вспомнить, каким я был, как выглядел («неужели не нашла общую фотографию?»), представить, как выгляжу сейчас. Лишь на четвёртый-пятый раз она наконец-то сказала «ты» — и общение между нами стало по-настоящему доверительным.
Заслуженный учитель России, она была основателем школьного музея Боевой Славы, по признанию ветеранов, лучшего не только в городе, но и во всей области.
Я узнал, что ей восемьдесят четыре, она шесть лет как на пенсии, недавно перенесла инсульт, после которого почти не выбирается из дому — без посторонней помощи совсем никак. Единственным окном в мир был телефон, обычный стационарный, им она активно пользовалась; причём не для того, чтобы хоть как-то и чем-то занять своё время; именно времени ей и не хватало. Перечень проблем, которые Тамара Макаровна считала необходимым разрешить, был весьма серьёзен и велик.
Она добивалась сохранения старого здания самой первой в городе школы, постройки тридцатых годов, её школы, уже не используемой по назначению, обвешанной строительной сеткой и ожидающей сноса; в крайнем случае, считала обязательным сохранить хотя бы фрагмент здания, часть фасада. Действительно, школа — четырёхэтажная, в извёстке солнечного цвета, сама как солнышко, с какой стороны ни посмотри, с высоченными потолками и лепниной, — хотя и обветшала, всё равно была величественней и красивее других, возведённых за все последующие десятилетия, в том числе и неказистого нового, наспех сляпанного панельного здания, некогда пришедшего на смену; для многих она оставалась символом города; кроме того, старое здание хранило память о знаменательных событиях; здесь, например, с 1942 по 1944 год проходили формирование две воздушно-десантные бригады; а сколько наших земляков постигали здесь азы мудрости, азы жизни!



Тамара Макаровна продвигала идею создания в городе мемориальной доски к 100-летию Рудольфа Исааковича Волошина (16 сентября 2016 года), в 60 — 70-е годы директора школы. Участник Финской и Великой Отечественной войн, а впоследствии Почётный гражданин Фрязина — с именем Рудольфа Исааковича было связано открытие первого в городе физико-математического класса и учебно-производственного цеха. Я помню директора; от его строгих наставлений, от его металлического голоса дрожали стёкла, дрожали и не смели поднять глаз сами ученики, пойманные за какую-нибудь шалость, и именно к нему в школу стремились определить своих детей многие фрязинские родители: уж кто-кто, а Волошин из них настоящих людей сделает непременно.
Очень беспокоила Тамару Макаровну судьба школьного музея: областное руководство приказало перевести учебные заведения на занятия в одну смену, а помещений не хватало, вот и нависла над музеем (да и не только над ним!) угроза ликвидации, и это в преддверии 70-летия Победы в Великой Отечественной войне.
Переживала Тамара Макаровна и за акцию «Бессмертный полк», скромно проведённую в 2014 году, очень надеялась на следующий, на круглую дату; знала, кто и сколько заготовил древков, оснований для табличек, кто поможет с печатью фотографий, кто непосредственно пройдёт по центральной площади, сама рассчитывала, хотя бы в инвалидной коляске, поучаствовать в торжественном шествии.
И ещё много других проблем она поднимала и бралась за их разрешение. А ведь в каждом случае нужно было сорганизовать значительное число людей, заинтересовать всех и каждого важностью дел, за которые так искренне болела сама.
«Кто же, если не я, не мы?!» — говорила историчка.
Она была не одинока в своих начинаниях. «Это сделает Юрий Николаевич, я ему скажу, он с прошлого года ещё… А это Георгий Васильевич, наш краевед, даст тебе информацию — помнишь, наверное, Антонину Андреевну?.. Ну, да, она самая, работала в библиотеке, супруга… С этим лучше к Наташе, Наталье Николаевне, почти что Гончаровой, моей преемнице по музею, она, кстати, очень хорошо пишет; а это — позвони Леночке, директор школы теперь, была пионервожатой… Елена Алексеевна, она договорится, она и машину здорово водит, выберете день, съездите… Ну, а Игорь Викторович, ну, ты сам знаешь!..»
Звонок по телефону, короткий разговор — и друзья-помощники Тамары Макаровны тут же становились моими друзьями и помощниками, готовыми откликнуться на любые просьбы.
Меня поражало, насколько глубоко сама она знает детали того или иного процесса, связанные с ними цифры, сроки, последовательность необходимых действий. Конечно, она многое уже успела обговорить, прояснить для себя, и всё-таки даже удержать в памяти это обилие разношёрстной информации было делом затруднительным. Но реальное затруднение у неё возникло, пожалуй, лишь однажды и совсем по иному поводу.
— Два дня читала-перечитывала твою статью… про эти… ГИС-системы, про их использование для городских нужд — и, представь себе, разобралась! — Она была явно в приподнятом настроении, что одолела и этот каверзный, отчасти технический материал.
Но Тамара Макаровна не только читала и анализировала мои статьи, у неё насчёт меня был свой особый план.
— Вот что. Ты обязательно должен написать про налёты нашей дальней авиации на Берлин в августе сорок первого, — как-то заявила она. — У нас проживает дочь одного из лётчиков…
Я написал эту статью. Потом Тамара Макаровна предложила написать про леса, про то, в каком бедственном состоянии они находится после жары и пожаров 2010 года и вследствие отсутствия государственной политики в этой сфере; а потом предложила съездить в Тулу к лётчику, единственному в мире, воевавшему в годы Великой Отечественной с одной рукой.
Раздумывая над последним предложением, я попросту растерялся. Писать для местной малотиражной газеты о человеке, пусть столь известном, но проживающем в другом регионе, представлялось не вполне правильным. Кроме того, о подвигах и судьбе этого лётчика и так уже написано множество статей, снято несколько телефильмов — значит, мой материал, если возьмусь за него, должен быть лучше всего того, что подготовлено до меня; иначе нельзя, иначе не стоит и браться, иначе стыдно будет.

— …Ты доволен тем, что получилось? — спрашивала меня Тамара Макаровна после выхода очередной статьи; и даже телефон не мог скрыть того, что сама счастлива и за меня, и за результат.
Радовалась не только она — люди звонили и говорили спасибо, благодарили меня и через маму. А после размещения статей в Интернете, ко мне стали обращаться редакторы других изданий, даже центральных, с просьбами использовать материалы у себя в сборниках, газетах, на сайтах.
— Да ничего, нормально, — равнодушно отвечал я, продолжая держать в уме, что журналистика — это всё так, временно, чтобы не потерять форму, авторскую, редакторскую.
Вообще, мы с Тамарой Макаровной теперь часто и подолгу общались, особенно вечерами в будни и в выходные; и она звонила мне, и я — ей. Обсуждали всё. Казалось неправдоподобным, но Тамара Макаровна понимала меня с полуслова — вне её внимания не оставались оттенки настроения, интонации, намёки, полунамёки и даже недосказанность. Мало кто из близких людей, из ровесников понимал меня, как эта пожилая учительница, которую по-настоящему я узнал совсем недавно.
— …И вот ещё что. Ты обязательно должен написать про сельское хозяйство…
«Вот те раз! Я и вдруг про сельское хозяйство?..»
— …Знаешь, как заросли поля, бывшие колхозные, совхозные, сколько в округе заброшенных свинарников, птицеферм?.. Надо непременно поднять эту тему, надо привлечь внимание общества!.. У тебя получится!..
Мои возражения, что газета — местная, и редактора заботят преимущественно вопросы, затронутые на планёрках в горадминистрации, не принимались.
— Мало ли чего они там рассматривают!.. Да, кстати, только не зазнавайся, в народе говорят, с твоим появлением газета перестала быть угодливой к властям, как раньше…
Но чаще Тамара Макаровна поднимала военные темы. Так, она настаивала, чтобы я написал про местное народное ополчение, которое, будучи набранным преимущественно из нестроевых граждан, очень скоро оформилось в боеспособные подразделения, участвовавшие в битве за Москву и дошедшие до Кёнигсберга. Но я не взялся за это: фактическая информация уже была приведена краеведами, а писать статью, не имея «живых» подробностей, свидетельств непосредственных участников, считал неправильным.

Я побывал дома у Тамары Макаровны, на 85-летии; наконец-то, мы встретились. Подарил книгу своих рассказов, познакомился с учителями, в основном её бывшими ученицами, которые помогли с подготовкой праздничного стола, вечера и, точно школьницы-малолетки, так и вились вокруг неё — и нет, конечно же, не сюсюкались, а мило щебетали, сыпали, почти не умолкая, сегодняшними школьными известиями, одно важнее другого. Я ещё подумал, что тоже мог бы стать учителем и оказаться в этом вечно беспокойном мире детства, в этом круговороте хлопот и увлечений. И хозяйка рядом с коллегами порой выглядела значительно моложе своего возраста; но эти мгновения соседствовали с другими.
«Если б не знать про её болезнь, не обращать внимания на седые волосы, на то, что она почти не поднимается со стула!..» — думал я.
Наверное, понимание, что гости видят её слабой и беспомощной, тяготило Тамару Макаровну, наполняло глаза грустью.
Потом была предновогодняя суета, да нервотрёпка в газете из-за какой-то ерунды, — свободного времени почти не оставалось, и я с месяц не звонил Тамаре Макаровне. А когда всё-таки набрал номер, застал её в крайне потерянном состоянии.
Разговор не клеился, в голосе учителя присутствовали одновременно и усталость, и впервые — безразличие и обречённость.
— …Скажи, на каком самолёте он мечтает в свои девяносто два… снова подняться в небо?..
Она спрашивала про лётчика из Тулы, про марку спортивного самолёта. А нужно это было для телеграммы — причём не к Новому году или Рождеству, с которыми она уже поздравила ветерана, а ко дню его рождения.
— У него же в феврале!.. Ещё месяц, — удивился я, — и не принято… рано ещё…
— Ничего не рано, — резко оборвала меня Тамара Макаровна и как будто бы даже обиделась.
Через несколько дней её положили в больницу — я узнал об этом от учителей, её коллег с 85-летия, встретились на улице. Но те обнадёжили, заверив, что Тамара Макаровна после капельниц идёт на поправку и уже готовится к выписке.
Но и ещё недели три-четыре телефон отвечал длинными гудками. Надо было всё-таки навестить её в больнице; сразу не получилось, и настроение было дрянным: вдрызг разругался с редактором и подал заявление об уходе, — а потом не успел.
Странным образом совпало: день смерти Тамары Макаровны был последним днём моей работы в газете, а последним материалом, что я редактировал, — её некролог.

Как раз в эти февральские дни, год спустя, когда я пишу свой очерк, сносят старое здание первой школы; в последнее время в разных частях его случались пожары и обрушения — активизировались вандалы: уж не знаю, шпана или с её участием те, кому не терпится поскорее загромоздить памятное место, заветный перекрёсток дорог и судеб многих фрязинцев, какой-нибудь безликой многоэтажкой. Не знаю также, появится ли мемориальная доска к 100-летию со дня рождения Рудольфа Исааковича Волошина. Зато школьный музей Боевой Славы пока удалось сохранить. 9 мая, в день 70-летия Победы, сначала по нашему родному городу, а потом и по Москве гордо прошествовал «Бессмертный полк»; казалось, вся страна прошла в едином строю, — и в том, что акция получилась столь масштабной, конечно, огромная заслуга и Тамары Макаровны, и ещё великого множества таких же небезразличных людей. Жаль, что она не дожила до этой даты. Статьи же, написанные мной, что называется, с её подачи, про леса, что рядом с нами, про тульского Маресьева и налёты дальней авиации на Берлин в августе сорок первого, до сих пор перепечатывают и перечитывают, а значит, хотя бы отчасти они стали-таки некими исключениями из правил, отличающими настоящую журналистику от привычной, сиюминутной, имеющей ценность лишь на момент публикации.
От Тамары Макаровны у меня осталась папка с материалами для новых статей — говорят, за несколько часов до смерти она просматривала содержимое, просила внести пометки и, главное, передать всё это мне. Возвращаться в газету не хотелось, однако всякий раз, когда я беру в руки папку, подумываю об этом и вспоминаю своего учителя истории и её наставления:
— …И вот ещё что. Ты обязательно должен написать…

Никогда прежде я не был её любимым учеником, она — моим любимым учителем. Но как же неожиданно тридцать с лишним лет спустя в наши отношения вмешалась жизнь!