Рожала одна. Из роддома забирала подруга подруги, ненавидящей ее за то, что когда-то ненароком отбила у нее парня и признавшейся в причине внезапного разрыва и ненависти через десять лет. Но с завидным упорством помогавшей все эти годы и каждый год на день рожденья притаскивавшей торт и все, к нему прилагавшееся.

Квартира, в которую переехала еще беременная, поражала необжитостью и какой-то залихватской разрухой. В огромном окне коммунального коридора отсутствие нижних стекол пришлось компенсировать стопками книг. В чем хромая старуха - хозяйка соседней большой комнаты усмотрела посягательство на свою долю окна и коридора. Но в связи с физической невозможностью часто ездить и наводить порядки дыры в окне после нескольких попыток свержения книг таки были закрыты. Заодно было заявлено твердое и бесповоротное решение следовать указанному еврейкой-риэлтершей условию - квартиранты у соседей не живут, так что это почти однокомнатная. Чувство вины угасло, не дойдя до стадии формирования в слова. Благополучно возродилось, стоило выживанию обернуться жизнью, и осталось неизменным спутником на многие годы. Обидела. Бабушку. На костылях. Воспользовалась. Чужим. Несчастьем.

Риэлтерша, конечно, поимела свое и с огромной комнаты в центре, и уж точно треть стоимости конечной цели обмена - комнатушки с дверью, выходящей прямо на кухню. Дверь была прорублена во встроенном шкафу еще для эвакуировавшихся на Урал переселенцев Второй мировой, дабы комнаты "вагончиком" превратились в "раздельные".

Но главная задумка была достигнута - на оставшиеся от обмена деньги (тысячу нерублей) удалось прожить с дорогими лекарствами и девятью сохранениями оставшиеся до родов шесть месяцев и десять месяцев после. Верная спутница - старая швейная машинка в ярко-желтом футляре выручила с пеленками и ползунками. В ход пошла даже окровавленная тельняшка последнего квартиранта, повесившегося в предыдущие годы в комнате соседей. Мать помогать не хотела, не хотела и этой внучки: тридцать два года, кто уж там родится? Здоровье-то и с детства было не ахти, в полтора года отнималась нога на несколько месяцев по невнятным причинам. Отец-то уговаривал: - Не рожай, я в тюрьме в законе был, не работал. Весь срок по карцерам, холод, сырость, здоровье там осталось. Сделаешь аборт, тогда женюсь на тебе. Мать и сделала. Сама, в ванной. Вышел кусочек мяса, все успокоились. А пузо росло и росло, пока дед, участковый, большой человек на поселке, не заставил родителей расписаться. Так и родилась нелюбимая дочь. Через полтора года развелись, и отец женился на беременной любовнице. С братом познакомилась в 12 лет, купаясь на речке. С тех пор он старался поддерживать связь, своей любвеобильной общительной душой стараясь обнять всю многочисленную родню, составлял родовое древо, записывая дни рождения и ежегодно поздравляя каждого из близких и дальних. Отец погиб на операционном столе в свои двадцать семь и в сыновьи два. Ни талант фотографа, ни молитвы богомольной тетки, ни страстная параллельная любовь не оставляемых ни на чей произвол обеих жен не спасли от пьяного хирурга, зашившего ножницы во время операции по удалению язвы желудка.

В десять месяцев после родов все и произошло. Первое время все силы уходили на походы с коляской по инстанциям и четырех-часовые прогулки в любую погоду. Что, учитывая время рождения - начало февраля, сильно соприкасалось с риском для жизни и ребенка, и новоявленной мамаши. Все делалось для здоровья ребенка, - перфекционизм, выращенный на чувстве вины матерью-алкоголичкой, зашкаливал. ЖКО и паспортный стол находились в другом районе города, так как дом был построен семьдесят лет назад для рабочих засекреченного завода. В автобусах не всегда были двери для колясок, так что были предприняты несколько попыток дойти пешком по полужидким сугробам обочин трассы. Тем более в том же здании на другом конце города постоянно продавалась требуха по сходной цене, так что поход имел двойную цель - кулинарную и документальную. Тривиальное решение проблем мамочками в декрете: "Не могу заработать, так сэкономлю!", - не оправданное экономически, единственное из доступных пониманию, терпеливо воплощалось в жизнь. Поминая рассказы матери о своем никудышном здоровье, каждый день варила дочке мясо с овощами и протирала на самодельном сите. С шести месяцев, начитавшись литературы о воспитании, попыталась читать сказки не только на русском, но и на немецком. Реакция дочки действительно отличалась. Немецкий не приветствовался, несмотря на то, что der schöne Prinz и скакал, и спасал. Возмущение и недоумение было выражено явно и бесповоротно.

С шести же месяцев перестала и кормить, чем занималась с удовольствием (лишь бы не так, как мать, не выкормившая ни ее, ни младших детей), используя и молокоотсос, и специальные чаи, которые пришлось даже пристраивать по причине достигнутой обильности желанного продукта. Эксперименты с едой и напитками привели к искомой жирности (рулили рыба, мясо и молоко. Любимый чай со сладостями не рулил от слова "вообще"!). Увы, многочисленные попытки бросить курить ничем не кончились. Постоянные насморки даже у врача вызывали недоумение, но она знала причину. И все хвори прекратились, стоило прикрепиться к молочной кухне и отлучить от груди. Молочная кухня находилась в четырех трамвайных остановках, что не вдохновляло на прогулки с коляской. Ребенка приходилось оставлять, поэтому падение на обледеневший тротуар рядом с автомобильной стоянкой состоялось в одиночестве. Не было необходимости мерзнуть в коляске на декабрьском морозе в ожидании помощи. До дома довели прохожие, скорая приехала неожиданно быстро. Кормление все-таки оказало на организм неблагодарный эффект - недостаток кальция, плохое питание и обычное падение привели к осколочному перелому локтя. Впереди маячило несколько дней в больнице и операция. Минут двадцать врач пытался донести, что ребенка придется с кем-то оставить. Пришлось вспомнить о матери, живущей в 60 километрах от областного города. Матери, от которой она ушла в никуда четырнадцатилетней. Которая видела внучку два-три раза за все это время. Которая не появлялась уже около трех месяцев. Которая спрашивала дочь при попытках спросить совета или просто поделиться: - Ну зачем ты вообще рожала ее, такую больную?

То было время стационарных телефонов. Мобильное изобилие нахлынуло на пользователей лет через семь. В доме матери телефона никогда не имелось и не предвиделось даже в перспективе, но он был в соседнем доме у ее подруги. Без всякой надежды, просто, чтобы отделаться от настойчивости врача и доказать ему свою правоту ("Пропал без вести! Никого! Не с кем!"), нашла в записной книжке и набрала раз в год вспоминаемый номер. В трубке раздался трубный глас тети Тани, которую за глаза звали не иначе как по фамилии или просто "Танька", несмотря на солидный возраст: - Да куда она тебе поедет?! Выехала уже, на трехчасовой электричке! - Трубка обессиленно шмякнулась на аппарат, пораженная лаконической стерильностью разговора. Обе собеседницы никогда не испытывали симпатий друг к другу. В секундах молчания неожиданная полнота переливалась через край. Вопросительный взгляд врача толкнулся в расширившиеся внезапным пониманием глаза, измученные недавней болью и безысходностью:

- Ну что? Приедет?

- Выехала два часа назад.

Как могла она, с которой за восемнадцать лет виделись несколько раз и в последние десять лет не выдерживали в одной комнате более часа, знать наперед, что ее помощь будет так нужна? Знать заранее за несколько часов, собраться и поехать так вовремя?

Что это было?

Чудо?

Рутинная работа Ангела-Хранителя, который поленился или не имел времени подбирать пазлы к бледной картинке обыденности?