Терпеть не могу рассказы, начинающиеся с наречия «однажды».
«Однажды Галина Ивановна, сидя у окна, увидела, как…» Как кто-то, как что-то, как где-то.
Или «Однажды Анфиса Аполинариевна наводила макияж, когда в прихожей (естественно неожиданно) зазвонил телефон». А дальше… сочиняй, что хочешь.
Вранье всё это… Театральщина…
Не было в жизни этих авторов ни Галины Ивановны, ни Анфисы Аполинариевны.
А была у них, как у всех, мать, возможно, еще сестра, невеста. Жена, наконец! Или хорошая, ну, очень хорошая, знакомая, подруга. О которой непременно написать хочется. А раз хочется, так и пиши о ней. И не выдумывай романическую Анфису Аполинариевну.
Откровенные разговоры довольно часто в поезде происходят. Рассказываешь тому или той, которую вряд ли еще раз встретишь, о том, о чем себе даже в свободное от проблем время не рассказываешь.
Когда я в откровенном разговоре упоминаю, что моей матери девяносто, и что она еще работает, бухгалтером в военной части, сразу слышу или по глазам читаю «Во, дает!» Собеседники начинают ко мне присматриваться. Молча. Неторопливо. Внимательно. Пытаясь уловить в моей мимике, телодвижениях нечто, подтверждающее их догадки. В отношении моего психического состояния.
С виду приличный мужчина. И выглядит солидно. Потому как седой. А брехун! Или того хуже, больной, какой-то. Ну, и вправду! Кто может поверить, что девяностолетнюю «бабуленцию» держат на работе, да еще бухгалтером, да еще в военной части?
Она, наверно, и ходить разучилась, не то, что мыслить. А если выходит самостоятельно из дома, то сразу теряет все ориентиры.
Оглянитесь вокруг, вон, сколько их, божьих «одуванчиков».
Нет, нет, да и услышишь, идя по улице:
- Сыночик, где я? Как мне домой добраться?
- А где Вы живете, бабушка? - наклонившись, кричите ей в ухо.
- На Владимирской, милый, на Владимирской!
- Так мы же с вами на Владимирской, бабушка! – недоумеваете вы, глядя на старушку.
От моей матери вы таких просьб не услышите.
Во-первых, она не старушка. А во-вторых, не древняя.
Несмотря на свои девяносто, всегда в пиджачке, в белой блузочке, в брючках, при причесочке и в туфлях на каблучке. И осанка при ходьбе как у спортсменки. Правда, бывшей.
Удивительно, под ноги не смотрит при ходьбе, и не спотыкается. Идя рядом, не угонишься за ней.
Как в детстве побежала по аллее городского сада за мячиком, так до сих пор остановиться не может. Бежит за счастьем, а догнать не может. Порой ей казалось, что догнала, и домой привела. Так, проклятая разлучница- война выкрала ее счастье.
- Куда ты все время торопишься? – успеваю иногда спросить ее.
- Дел много. Хочу все успеть, - не задумываясь, отвечает она. И опять бежит. Правда, бЕгом это назвать трудно.
Скорость не единственное качество, которое отличает ее от сверстниц.
Вторая ее характерная черта – молодость! Да, да! Молодость!
СкАжите, что молодость – это не черта характера, а период жизни человеческой.
Как в песне поется: «В жизни раз бывает восемнадцать лет».
Ничего подобного! У некоторых бывает чаще! Доказательства? Пожалуйста!
Может ли, к примеру, женщина семидесяти лет бродить с туристами по горам, нырять в ледяное горное озеро, скакать на лошади, а вечером распевать песни у костра? Летом, конечно. На юге, в Крыму. А спустя двадцать лет, влезть на крышу дачного домика и усердно красить ее в течение дня.
Моя мать может!
Вся в деда пошла, то есть, в отца своего. Тот тоже, любитель был в девяносто лет, если не красить крышу, то ремонтировать. Как-то раз, не рассчитав расстояние между лестницей и крышей, зрение подвело, свалился с трехметровой высоты.
И ничего… Сам поднялся. Погодя. Потер ушибленные места и опять за работу.
На здоровье ни дед, ни мать не жаловались. Дед, понятное дело, мужчина. А матери некогда было. Одно дело, просто так жаловаться, когда голова болит. И совсем другое дело, когда тебе эпидемия гриппа в любви объясняется. Пытаешься отказать ей во взаимности, а она все равно цепляется.
Но и в такой ситуации мать один день в постели мается, а на следующий уже на ногах. Уже ей на работу надо. Без нее и зарплату офицерам не выдадут, и обмундирование со склада не отпустят.
Одним словом, незаменимая!
И все же заменить ее одним летом пришлось, это когда она отпуск в июле получила.
До чего же классное лето в тот год выдалось. Светлое, солнечное, безоблачное. Мне уже двенадцать исполнилось, а я плавать не умел, топором на дно реки ходил. Мать такой позор стерпеть не могла.
Чтобы взрослый парень и плавать не умел? С этим она не смирится.
И в один из жарких июльских выходных, набрав полную сумку питья и продуктов, отправились мы с ней рано утром на Спасский причал, тот, что в Киеве, на Подоле. У причала уже толпились родственники и знакомые.
Поприветствовав нас, они продолжали обсуждать события минувшей недели.
Днепр тихо плескался у сходней досаафовского катера серого цвета.
На эту речную прогулку нас и соседей по двору пригласил Эдик, известный спортсмен, гордость отечественного парусного спорта. Спортивная гордость недавно переехала к нам во двор и жила в доме напротив.
Высокий, стройный белокурый парень сразу привлек внимание всей улицы. С ним хотели заговорить, подружиться, встретиться. Но он редко бывал дома, целыми днями пропадал на Днепре или был в отъезде, на соревнованиях.
Зато, когда появлялся, то щедро делился впечатлениями о разных странах. Одаривал нас, мальчишек, сувенирами, а девчонок конфетами. Стоя у пирса, я восторженно глядел на Эдика, распоряжавшегося посадкой на учебно-военный катер, на котором нам предстояло совершить прогулку.
Наконец зашла на палубу последняя пара приглашенных, и курсанты-матросы охотно подняли сходни. Катер выкатился на середину Днепра, взяв курс на Вышгород.
Говорливая толпа отъезжающих тотчас рассредоточилась вдоль левого и правого бортов катера и приумолкла. Нависая над бортом, вытянув шеи, пассажиры очарованно всматривалась в живописные очертания своего любимого города.
Небо было безоблачное, светило солнце, приятно утомляя и согревая тело, истосковавшееся за зиму по теплу.
Катер часто останавливался в тихих уютных бухточках, где вода маслилась как бутерброд с медом. А темно-зеленые круглые листья белых и жёлтых водяных лилий, вынырнувших из сказки о Буратино, манили своей красотой и таинственностью, вызывая нестерпимое желание подплыть, прикоснуться к их плотной кожице, вдохнуть их нежный прохладный цветочный аромат с наркотическими и сладкими нотками, заглянуть в бутон, лепестки которого расположены в виде чаши, и увидеть нечто загадочное, фантастически притягательное, обещающее, как считали предки, защиту от напастей и придание силы, чтобы одолеть врагов.
Вода в бухточках была теплая, нежно обволакивающая, при погружении остужала и не отпускала из своих объятий.
Прогулка, как и ожидалось, была замечательной. Для взрослых, общавшихся между собой, и для меня. Мать все время после отплытия была в кругу взрослых, а я, предоставленный сам себе, носился по палубе с одногодками от одного борта к другому, торопясь первым показать появившийся парусник, верфи надвигающегося сверху железнодорожного моста, мчащийся по набережной красный фургон пожарной машины и залив, известный всем рыбакам и спортсменам-водникам, как Матвеевский.
Сколько памятных дней своей юной жизни провел я потом на этом заливе и не вспомню. Он был свидетелем моих первых спортивных побед по плаванию, моих неудач по прыжкам в воду, и моих незабываемых, захватывающих дух, тренировок под парусами.
Но это было потом, после этой прогулки, когда я, заразившись любовью к водным видам спорта, пропадал на Днепре с марта по глубокую осень, как и мой знаменитый сосед Эдик.
А в тот памятный прогулочный день, подустав от общения с друзьями и знакомыми, мать вспомнила обо мне и стала обучать плаванию на глазах у заинтересовавшейся этим видом досуга публики.
Глядя на энергичную демонстрацию синхронных движений рук и ног при плавании брасом, никто и не вспомнил, что моя мать не тренер, а бухгалтер. Уверенным голосом она пыталась внушить мне, что удержаться на воде таким способом легко и просто, и желала немедленной репетиции от меня за бортом катера.
Мне ужасно неловко было от устремленных взглядов, пусть даже приветливых, ободряющих, но все равно сковывавших мои движения и сознание.
Я в тревоге замер от предстоящего испытания и от чрезмерного внимания к себе. Особенно от стимулирующих к действию выкриков зрителей. Я даже не понимал толком, чего хотят от меня эти взрослые, и мать, в первую очередь.
Безусловно, глубоко в подсознании стыдливо пряталась мысль, что я должен уже в свои годы уметь плавать. Но мысль эта не выходила наружу, не желала помогать сосредоточиться, а, наоборот, пугала своей необходимостью для достижения цели прыгнуть за борт и оставить меня в темных глубинах воды, стремительно убегавшей вниз по течению от уютного надежного катера.
Мать по-своему поняла мое замешательство и решила помочь справиться с охватившим меня волнением. Стремительным движением руки слегка подтолкнула меня и я оказался за бортом равнодушного, лениво покачивающегося на мелких волнах катера.
Погрузившись в коричневые воды Днепра, я с перепугу выскочил поплавком на поверхность. Инстинкт не самосохранения, а самоспасения заставил меня, как собачонку, колотить по воде всеми конечностями, запрокидывая голову на спину.
Вода, закипев, не поглотила меня, а надежно удерживала. Но долго оставаться на поверхности таким способом я не мог. Мне бы сил не хватило. Мать это понимала и не дожидаясь мужской помощи прыгнула за мной в воду.
К тому времени быстрое течение реки снесло меня к корме катера и мать при падении зацепилась грудной клеткой за лопасть винта. Два ее ребра с хрустом треснули.
Спасать пришлось обоих.
Через месяц мать выписали из больницы, но больничный продлили еще на месяц и рекомендовали лежать дома, пока ребра не срастутся, а места перелома не обрастут хрящами.
Непривычно тихо и мирно лежала она у окна нашей маленькой комнаты-квартиры. Яркая луна по ночам, да буйно цветущая ветка акации днем с любопытством заглядывали к нам в окно. И были единственными свидетелями ее вынужденных раздумий над жизнью.
В другое время, будучи относительно здоровой и на ногах, ей некогда было задумываться над жизнью. Чего о ней думать?! Надо действовать, двигаться, жить! И она действовала, двигалась, всегда находилась в гуще жизни.
Для нее жизнь – работа!
И отдых – работа!
И радость – работа!
- Разве можно быть счастливым без работы? – размышляла она. И мечтательно тосковала по своей работе, временно законсервированная гипсом.
Теперь вы мне верите, что в своих девяносто она сейчас на работе. И придет поздно вечером. Наскоро поужинает. Сядет у телевизора, наклоняясь к экрану, будет ждать его голубых объятий. А минут через пятнадцать уснет, откинув голову на спинку дивана. Уснет крепким рабочим сном, настолько крепким, что будить переодеться и лечь в постель бесполезно.
Только под утро, часов в пять, начало шестого ее маятниковые шаги на кухне напомнят домочадцам и соседям что…
Жизнь в труде продолжается!