ПОМНЮ БЛОКАДУ

Моя мама Тамара Николаевна Михайлова – блокадница. Как и многие, кто это пережил, вспоминать блокаду она не любила. Но однажды все-таки написала несколько страничек в общей тетради своим отчетливым почерком. Сегодня, 27 января 2020 г., в очередную годовщину полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады, я решил выложить в сеть отрывок из ее мемуаров.
Михаил Матренин

Наступил 1941 год, я закончила второй курс сельскохозяйственного института в городе Пушкине, и вот настало 22 июня. Очень теплый, тихий и солнечный летний день, который мы ждали с нетерпением, так как в 11 утра должно было состояться торжественное открытие пушкинских парков и дворцов. Все мы, студенты, конечно же, пошли в парки, туда много приехало и ленинградцев. И вот в такой праздничной обстановке мы вдруг услышали о нападении Германии на нашу страну и о том, что многие города уже подверглись бомбежке, а войска фашистов перешли границу и всей своей мощью обрушились на нас. Трудно было в это поверить, но еще труднее, просто невозможно – представить тогда, что война продлится почти четыре года. Ведь перед этим была финская кампания, которая быстро закончилось нашей победой и которую мы, живя совсем недалеко от линии фронта, почти не ощущали – разве что приходилось делать затемнение окон да немножко хуже стало со снабжением. Правда, ребята нашего института были взяты на фронт Финской войны, кое-кто не вернулся, были и раненые… Тем не менее очень многие верили тогда, что немцев мы быстро разобьем.
Буквально на следующий день всех ребят призвали в армию, а вместе с ними – тех из девчат, которые знали профессию медицинской сестры. Но и всех остальных на каникулы не отпустили, а направили на уборку сена, силоса и другие сельскохозяйственные работы на Карельский перешеек, на земли, отвоеванные у Финляндии. Хотя работали мы там от восхода до заката, жизнь была относительно спокойной, и война совсем не ощущалась. А тем временем враг сжимал кольцо вокруг Ленинграда…
В конце августа всех нас вернули в город Пушкин. Что делать дальше – никто не знал. Преподаватели успокаивали нас и говорили, что вот-вот начнутся занятия. Но они так и не начались, вместо этого нам пришлось ходить на оборонительные работы, так как враг приблизился к Пушкину и стал бомбить и обстреливать город. Наше общежитие было расположено напротив лицея и Екатерининского дворца (кстати, оно и сейчас там находится), и одна бомба – по счастью, видимо, небольшая, – попала в общежитие. Это было боевое крещение. Немцы летали очень низко, самолеты были открытыми, без колпаков на кабинах, и можно было видеть, как летчики, сбрасывая бомбы, разглядывают нас сквозь очки и улыбаются.
Ближе к вечеру небо заволокло тучами, пошел дождь, из-за плохой видимости обстрел и бомбежка уменьшились, и мы, человек 20-25 девчат, решили пробираться из Пушкина в Ленинград. Было это 16 сентября. Остальные студентки, а было их человек 250, остались в общежитии и наутро оказались в оккупации, так как немец быстро занял город. Поскольку мы не знали другой дороги, кроме железной, то направились к железнодорожному вокзалу. Он был уже разбомблен и горел. Впрочем, весь город был уже в огне и гари, земля под ногами содрогалась от взрывов. Наша армия отступала, а вместе с нею шли все, кто боялся прихода немцев.
Шли мы вдоль железнодорожного полотна. Рядом с нами отступали бойцы в серых шинелях, многие почему-то безоружные. С неба то и дело пикировали «месершмидты», которые бомбили и обстреливали беженцев из пулеметов. Кое-кто из пушкинцев успел помародерствовать – запомнился мужчина в двух шубах, которые он, вероятно, успел стащить из разбомбленного магазина. Одна из очередей попала в него, и он так и остался лежать рядом с рельсами. Спрятаться было абсолютно негде – вдоль дороги рос только мелкий кустарник. Приходилось просто падать на землю, прикрывая голову руками или небольшими чемоданчиками, где было самое необходимое.
По счастью, поскольку мы вышли под вечер и погода была пасмурная, с наступлением темноты бомбежки прекратились. В полночь мы добрались до платформы «Воздухоплавательный парк», это примерно в четырех километрах от Витебского вокзала. В крохотном пристанционном помещении скопилось очень много беженцев, которые простояли там до утра. С рассветом мы с девчатами двинулись дальше. Куда идти, мы знали: еще в Пушкине нам сообщили адрес Всесоюзного института защиты растений, располагавшегося на улице Чайковского, и сказали, что в случае чего нас там могут приютить. И действительно: нас там приняли, разместили, прикрепили к столовой.
Удалось найти и артель, где мы работали раньше и которая тоже успела перебраться в Ленинград. Правда, ей было теперь не до игрушек, она работала на оборону. Мы делали пропитку для военной одежды, чтобы она не горела и лучше защищала от сырости, а также специальные наушники для артиллеристов, чтобы они не глохли от залпов собственных орудий. К сожалению, артель была очень далеко от улицы Чайковского – в районе Новой Деревни. Пока ходил транспорт, мы туда ездили, а пешком уже были не в состоянии добираться, так как наступил самый настоящий голод. Зима в 1941 году наступила рано, снега выпало много, а потом настали лютые холода. Хлебный паек все время урезался, а других продуктов не было вообще. Наша столовая, как и почти все другие, закрылась. Норма выдачи хлеба дошла до 125 грамм, к тому же это был не хлеб, а суррогат. Некоторые из нас получали его только через день, чтобы было что есть: конечно, порция в 250 грамм была более ощутимой, но ради этого приходилось целый день терпеть и жить на одной воде.
Мне еще немного повезло: неподалеку от улицы Чайковского, на Моховой, в доме № 22, в одной из комнат большой коммунальной квартиры № 35 (ныне это здание перестроено и внутренняя планировка изменилась) жила очень хорошая мамина подруга, тетя Нюра Латухина. Именно у нее жил во время учебы и в первые годы работы на Ижорском мой брат Коля, да и мы всегда останавливались там, когда приезжали в Ленинград (а затем мама окончательно перебралась туда и прожила в этой комнате тридцать лет, с 1944 по 1974 год). Я часто ходила в гости к тете Нюре, у которой были кое-какие запасы: сушеная картофельная шелуха и чай. Но вскоре и эти припасы кончились, а немец все бомбил и обстреливал Ленинград. Кончились и дрова, замерз водопровод, а мороз крепчал день ото дня. Мы, студентки, регулярно дежурили в противовоздушной обороне. Нашей обязанностью было дежурить на крышах и сбрасывать «зажигалки» (зажигательные бомбы). Нельзя было взбираться на первый попавшийся дом – за каждым из нас было закреплено свое здание, «мой» дом находился в Петроградском районе, на улице Горького, я туда ходила пешком через Кировский мост.
В день 7 ноября немец сильно бомбил и обстреливал Ленинград, и вот одна из бомб попала в зеленый двухэтажный дом на улице Чайковского (я не знаю, что это за дом, но он и сейчас выкрашен в зеленый цвет), и осколком убило нашу студентку, которая дежурила в это время в институте (у входа). Это была первая гибель на наших глазах. Мы девушку похоронили с почестями – были и гроб, и венки, и речи, и была выделена грузовая машина, чтобы отвезти гроб на кладбище. Но затем стали возить мертвых на саночках и хоронить без гробов, заворачивая в одеяло, простыню или просто – в той одежде, в которой застала человека смерть. А позже и вообще не могли всех хоронить, так как у оставшихся в живых не было на это сил.
Брат Коля вскоре после ноябрьских должен был улететь в Челябинск, куда эвакуировалась часть рабочих Ижорского завода и где строили новый завод, чтобы выпускать оборонную продукцию. (После войны он вернулся на Ижорский, где много лет работал начальником кислородного цеха). Перед его отлетом мы все сфотографировались на память. Эта фотография блокадной поры – единственная, где все мы вместе: две сестры, два брата и тетя Нюра, у которой мы все находили приют. Наступил день отлета Коли. Не помню, по какой причине я не пошла его провожать, а сестра Люся поехала в аэропорт – и смогла улететь на Большую землю вместе с братом, - как была, без вещей (правда, документы у нее были с собой). Так она спаслась от голода, улетела от блокадной зимы. Правда, позже ей не повезло. В сентябре 1942 года она в Челябинске попадает под машину, когда шла на работу, и ее убивает насмерть.
Это была первая, но не последняя жертва военных лет в нашей семье. Коля хотел помочь и брату Боре спастись от голода, уже были подготовлены документы на выезд в Челябинск для работы на оборонном заводе, но, к сожалению, их украли (или, может быть, они были потеряны) и брат остался на казарменном положении при Ижорском заводе. В последний раз я его видела в феврале 1942 года, когда он ненадолго приходил в Ленинград пешком из Колпина. Он был очень бледный, худой и истощенный. Я вдоволь наревелась, мы с ним распростились и больше я его не видела. По рассказам соседей, он еще раз приходил в Ленинград весной 1943 года. Как он погиб и где похоронен – неизвестно, никаких следов нам найти так и не удалось. Может быть, кто-то из ветеранов-ижорцев знает о судьбе Бориса Николаевича Михайлова?..
После отлета Коли с Люсей мы с тетей Нюрой остались одни. Наступали самые тяжелые и голодные блокадные времена. Город непрерывно бомбили и обстреливали, не ходил транспорт, не было электроэнергии, воды и тепла. Наступил 1942 год, облегчения он не принес, хотя через Ладогу начали поставлять кое-какие продукты, так как открылась «Дорога жизни». Но люди продолжали умирать от голода, холода, бомбежек и обстрелов. Нас по-прежнему посылали дежурить, и мы должны были в случае пожара – тушить его, спасать людей, разбирать развалины, доставая пострадавших от бомбежек и обстрелов, оказывать первую помощь, и т.п. Мне запомнился такой случай. Я возвращалась с места дежурства на Петроградской стороне через Кировский мост (нас, дежурных, после 12 часов ночи отпускали домой). Стояла морозная лунная ночь, было светло как днем, и вдруг в воздухе появился немецкий самолет, который, набросав еще и осветительных ракет, стал бомбить мост, на самой середине которого в это время находилась я. Конечно, в такую лунную ночь, да еще и с осветительными ракетами, не только я, но и все люди на мосту (а сзади меня шло еще несколько человек) летчику были очень хорошо видны. Немец начал сбрасывать бомбы, но они попадали в Неву то слева, то справа от моста, и ледяными брызгами нас окатывало с головы до ног. Перебежав мост, я побежала вдоль зданий и вскоре была на улице Чайковского, а наши зенитчики тем временем открыли по самолету огонь, и он улетел восвояси.
Когда открылась переправа через Ладогу по «Дороге жизни», у нас в институте стали говорить, что скоро и нас отправят на Большую землю, в Барнаул, где мы будем продолжать учебу. От голода мы опухли, особенно большая отечность была на ногах, одеты и обуты мы были плохо, но стали готовиться к эвакуации. В ожидании этого дня прошло еще два месяца. Где-то в конце февраля мы взяли свои пожитки и утром отправились на Финляндский вокзал, откуда надо было проехать около семидесяти километров до станции Кокаревка. Посадили нас в пригородные неотапливаемые вагоны, всю ночь паровоз дергал нас туда-сюда, мы кое-как переспали эту ночь в холоде, прижимаясь друг к другу, а когда рассвело, увидели за окнами все тот же Финляндский вокзал. Из состава, из всех вагонов, стали выносить замерзших людей – стариков, женщин, детей. Их складывали тут же, на перроне. Говорят, в эту ночь в нашем составе умерло от холода свыше 150 человек. А нас, оставшихся в живых, повели на эвакопункт, где дали по тарелке горячей ячменной каши и по 250 гр. хлеба, который был значительно лучше того, что мы получали в количестве 125 гр. Оказывается, в этот день добавили ленинградцам норму хлеба.
Ночью мы вновь прибыли на станцию, но поехали уже не на поезде – нас посадили в небольшие автобусы (впрочем, тогда еще не было больших автобусов) и повезли через Ладогу. Но немец и тут бомбил и обстреливал движущиеся машины. Как раз перед нашим автобусом, буквально на наших глазах, одна из машин ушла под лед, так как впереди была воронка. Наш шофер успел вовремя свернуть, а за ним и вся колонна. Так мы благополучно пересекли Ладогу и оказались на Большой земле.

Тамара МИХАЙЛОВА