1 часть

Чаще всего, в городах с чётко выраженной сезонностью в сентябре погода достаточно щедра на ясные дни, к полудню воздух ощутимо прогревается, случается даже резкий температурный скачок до знойных летних цифр, и это самое время – в полной мере насладиться прекраснейшим, бездождливым периодом осени.
В тот год Москва в сентябре была похожа на хмельную румяную русскую бабу, внутри и вокруг неё царило буйство красок. Неземной красоты осины и клёны сочно багровели, создавая пёстрый контраст берёзовым листьям текущего медового оттенка, а к вечеру сливались с закатными облаками. Городские аллеи, скверы, парки превращались в одну сплошную хохлому: пунцово-красные барбарисы и рябины, тополя в бледной охре, буровато-жёлтые грабы и орешники прятали безумных птиц, так надрывающихся пением от радости, как будто и не будет впереди никаких-таких холодов. Как у давней-давней "Машины времени" из прошлого века, в популярной тогда песне Макаревича про глупого скворца:

"А он – чудак не мог понять никак,
Куда улетать – зачем его куда-то зовут.
Если здесь его дом,
Его песни, его pодина тут..."

Ничто вокруг ещё не предвещало зимы. Неповторимо фиолетовые бересклеты, пушистые рыжие лиственницы, винтажные завитки усов вокруг воспламеняющихся жилистых листьев чёрного винограда были необыкновенно, сказочно хороши. В старых московских двориках из клумб густо выстреливали остроконечные астры и многоцветные хризантемы – бронзовые, кремовые, огненно-оранжевые, эффектные гелениумы с яркими венчиками кирпичного окраса, с золотой выпуклой сердцевиной и солнечные наливные рудбекии, розовые цинии...
Бесконечное разнообразие ошеломляло и доставляло истинное удовольствие неравнодушным прохожим наподобие меня, которая спокойно следовала до метро, а после по маршруту Преображенская площадь – Фили.
Я люблю отвлекаться от непростых, тяжёлых мыслей, прежде чем приступить к неизбежному.
Осень – моё лекарство, мой надёжный, универсальный препарат, немного мятный, вяжущий, сладко-горький, но сверхрезультативный. Его показания к применению – хроническая тоска, неиссякаемая грусть и впадание в молчаливое оцепенение, хотя большинство людей на земле думает иначе, и для многих само пребывание в осени становится нахождением в стадии заболевания с перечисленными симптомами. Мне же, напротив – осенью становится легко, невесомо, чувства и мысли приходят в эмоциональный порядок, волшебным образом забываются какие-то прошлые неприятные моменты, а приятные сортируются и смакуются, организм обновляется, откуда-то появляется целый водопад энергии, в который я ныряю с головой, и освобождаюсь от тянущих, болезненных воспоминаний и вымирающих вялотекущих отношений. Почему это происходит со мной, понять никак не могу, но это факт, который мне нравится, и в который я верю, потому и теоретизирую от всей души.
Итак...
Метро благополучно доставило меня до станции Фили. Электропоезд высыпал несколько людей на открытую площадку и с грохотом умчался, и, как только это случилось, я оказалась в далёком прошлом.
Нет, сначала, конечно, пришлось идти вместе со всеми людьми, пока не закончилась платформа, но когда вышла на пыльную Новозаводскую улицу с блёклыми, замызганными городским транспортом, кустарниками, оторопела от нахлынувших воспоминаний. И отнюдь не потому, что мне было здесь всё знакомо, напротив, я приехала сюда впервые. Просто дорога, деревья, кусты, дома и всё, что меня внезапно окружило, было точной копией почти забытого, прокопчённого заводами, города детства. Я шла и удивлялась необыкновенному временному сходству с теми улицами из встрепенувшейся памяти. В голове тут же визуализировалась беззлобная сатира из всеновогодней "совершенно нетипичной истории" фильма Рязанова, которая случилась благодаря типичности всего советского. Как намеренно гипертрофированно озвучил режиссёр в начале картины – меня "массово окружили улицы с типовыми названиями, на которых массово построены типовые дома с типовыми квартирами, обставленными типовой мебелью". Унылую панельную архитектуру разбавила величественная церковь Покрова Пресвятой Богородицы в стиле нарышкинского барокко, роскошное пятиярусное сооружение, возле которого я не могла не остановиться. Несколько минут я любовалась памятником русского зодчества, несмотря на то, что он выполнен по западному образцу. Всё же спасибо и за лазарет, которым она была во время войны, и за сохранность документов, когда она была бумажным складом, и за великолепный внутренний интерьер, когда она стала музеем древнерусской культуры и искусства им. Андрея Рублёва.
Я пообещала самой себе, что по возможности, однажды, рассмотрю все московские храмы и церкви, присутствовало всегда внутри такое желание, надеюсь, у меня будет для этого своё время, а в ту минуту надо было следовать дальше.
Может быть, всё, что я пишу, видится кому-то скучным и неинтересным, но мне невозможно отобразить свои чувства в чёрно-белом формате голой хроникой, мне просто жизненно необходимо помнить детали, нюансы, мелочи... И воссоздавать их.
Не признаю автобусы, и в целом, предпочитаю общественному транспорту пешие прогулки. Метро (или такси) в данном случае было потребно ввиду огромного расстояния, иначе пришлось бы мне топать в Фили дня три. Не шучу (вопрос не скорости, а женского абстрагирования). Осталось всего ничего, от метро по направлению маршрута номер 653 до улицы Заречной примерно метров семьсот, но вначале я вышла к Большой Филёвской и забрела в местный магазинчик. Впечатление удручающее: смесь неаккуратного сервиса и кричащего разнообразия, контрольно-кассовая машина старого образца на грязном деревянном прилавке, запах гнилых фруктов, липкие ленты с узорами из дохлых мух, духота, молчаливая очередь покупателей, комично терпеливая, и неопрятная кассирша, грызущая яблоко, одновременно она перекладывала поднесённый товар и громким голосом произносила цену, при этом отбивая на аппарате чеки.
О, чудо... Мне удалось обнаружить на прилавке среди тортов истинно свежий "Шварцвальд", а во фруктовом отделе выбрать несколько огромных, краснобоких персиков, приятных на ощупь, довольно-таки ароматных. Удовлетворившись выбором и оплатив его, спустя несколько минут я вышла в направлении местных монохромных дворов. Зарядка телефона (не вовремя) села и пришлось искать нужный дом без навигатора. Впрочем, недолго.
Вот он...
Дом 1, корпус 2.
Дом как дом, ничего особенного.
Набрав нужный номер телефона, когда подошла к домофону, вслушивалась в длинные гудки, пока ровный, приятный голос не ответил мне: "Добрый день, Оленька! Поднимайтесь, жду вас..."

Я почти не знала его, и, тем не менее, он был по-родственному близок мне. Умиляла его мальчишеская бесшабашность, совершенно детская впечатлительность, ранимость и визуально мгновенная её заживляемость (конечно, мнимая), восторгали пыл и задор, с которыми он бросался в свежие творческие авантюры. Он вертелся звонкой юлой внутри бумажного домика с лёгкими стенами, исписанными его задумками, которые разлетались от его же ветреной энергии, а он снова хватал их, смеялся, иронизировал, плакал и строил новый бумажный домик.
Я видела беспорядочную стопу этих стен в разбухшей папке, которую невозможно было завязать на предназначенные для запирания накопленной информации замусоленные шнурочки. Стены ломились, стучали в кожаные корки всеми недописанными стихами, расплёсканными словами, буквами, выпрыгивающими, как самоубийцы, не желающие достойно годами пылиться внутри! И вот ещё один...
Непослушная стена вырвалась и поплыла вниз сухим осенним листом, раскачиваясь влево-вправо, влево-вправо... Пока не потёрлась о мягкий пол. И несколько сотен букв застонали от счастья и свободы.
Я подняла лист и протянула Ларисе Анатольевне. В её глазах снова устроили внеочередное вечернее собрание слёзы, но им быстро стало там слишком тесно, и буквально через несколько секунд они потихоньку начали покидать место своего постоянного сбора, утекая через припудренные щёки и дрожащий подбородок:
– Всё это Коленька хотел опубликовать, но так и не смог осуществить свою мечту...
Лариса Анатольевна ещё несколько раз доказательно тяжело покачала в воздухе пухлым свёртком исписанной бумаги, как будто это была не папка с черновиками, а сонное дитя в шуршащем бумажном одеяле, и крепко прижала его к объёмной груди.
К величайшему моему сожалению, о смерти Коли я узнала лишь спустя много месяцев после того, как произошло необратимое, буду сверхоткровенна – я отчаянно горько рыдала. И к запоздалой тоске, прицепившейся чертополохом, примешивалось непростительное чувство стыда за то, что была эгоистично счастлива все эти месяцы, и в тот момент, когда он остался совсем один, и в тот праздничный вечер, когда он пригласил очаровательную красавицу-смерть на своё последнее танго – меня, увы, не было рядом. Танцевали они тихо, вдвоём, без музыки – только он и она, а за окном плыла чудесная снежная зимняя ночь 2 января 2016 года...
Кроме ощущения стыда, тянущей тяжести на сердце и выматывающей тоски, было ещё и глубокое чувство вины за безвозвратность многих моментов, когда-то легкомысленно обделённых нужным вниманием, скулящих его последних одиноких дней и ночей. Могла ли я что-нибудь изменить? А вдруг могла... Кто знает...
Где-то за полгода до трагической даты в личной почте я получила приглашение от Агальцова – быть его партнёршей на поэтическом конкурсе Литсети. Обыкновенное письмо в располагающем дружеском тоне, с присущей ему (спустя некоторое время, я смогла убедиться в этом) весёлой интеллигентностью и нарастающим азартом. Сразу было понятно – на отказ он совсем не рассчитывал, хотя сам отклонил предложение двух достаточно сильных, читабельных и писабельных, авторов сайта, в чём с удовольствием сразу же мне величественно признался. Дааа... Его игривое вежливое нахальство потрясло меня настолько, что подумалось – с этим можно попробовать выиграть! После пары дней раздумий я согласилась на творческий дуэт, Осенний бал и обмен телефонными номерами.
Так началась игра. И наше общение.
Звонил он часто, во время периодов игры каждый день в разное время суток (мог и посреди ночи) и разговаривали мы подолгу, обсуждая все достоинства и недостатки наших конкурсных работ, обмусоливая детали. Часто горячо спорили, и он злился, не уступал мне, ну, по крайней мере без десятка доводов и доказательств моей правоты. И в тех же спорах мог быть и неожиданно мягок, т.е. спокойно резко согласиться, отступить, переосмыслить, поменять угол зрения. Очень редко, в каких-то минутных паузах от общего дела, мы начинали узнавать о жизни друг друга... Меня всегда удивляло, что он – зрелый, полноценный, здоровый мужчина – не работает, и как-то однажды я с нескрываемым подозрением поинтересовалась о роде его занятий, помимо стихотворчества, на что он коротко ответил тоном, не терпящим дальнейших распросов: "Я – рантье." Ответ, конечно, удивил, но больше мы не касались этой темы.
Иногда, во время наших диалогов, был слышен на заднем фоне голос его мамы, и от этого почему-то становилось тепло, уютно по-домашнему, как будто мы разговаривали в соседних комнатах.

– Оленька, а какими духами вы пользуетесь? Хотите, я подарю вам японские духи. Необычайно нежный цветочный аромат, я уверена, они вам понравятся...
Лариса Анатольевна легко распахнула дверцу платяного орехового шкафа и тут же выпустила наружу целый поток запахов, ароматную лавину, способную сбить с мыслей и накрыть фантастическим облаком невидимой пыльцы маленькую человеческую способность примитивного обоняния. В этом облаке витали всевозможные запахи отдушки стиранных полотенец, простыней, прочего белья, запах атласных упаковок дорогого мыла, надушенных женских платочков, лёгких шарфиков, прочих сокровищ насыщенного дамского гардероба.
Колина мама - женщина роста невысокого с округлыми формами. Чтобы дотянуться до нужной коробочки среди разноцветного и разноразмерного мира туалетной воды на верхней полке, ей пришлось чуть приподняться на носочки.
– Спасибо вам за подарок. Можно я не буду его сейчас открывать?
Как только коробочка оказалась в моих руках, я почуствовала, как ароматная лавина ослабла, осела... Лариса Анатольевна захлопнула дверцу и комната снова превратилась в блестящий эталон советского минимализма – двустворчатый шкаф, двуспальная кровать, двуящиковая прикроватная тумба с высоким зеркалом, и ухоженное толстолистное растение в ёмкой кадке, кажется, фикус. Окна спальни были неплотно занавешены и закрыты, несмотря на тёплую сентябрьскую погоду, за окном ещё зелёные ветки не опознанного мной дерева перебирали мягкий, струящийся золотистый воздух. Солнце должно было скоро садиться, а моё пребывание в гостях достигло некоторой определённой точки, после которой становится всё более близким, родным и понятным, и... почти конечным.
Мы, как-то не сговариваясь, обнялись, и я почуствовала её волшебное внутреннее материнское тепло, родившее и вырастившее моего нечаянного друга-оболтуса, услышала стук её сердца, схоронившего сына глубоко в себе.
– Как хорошо, что вы приехали, Оленька, мне так хочется иногда с кем-нибудь поговорить...
– Ну, Лариса Анатольевна, вы снова плачете... Так давление поднимется. Пойдёмте лучше чай пить.
И я повела её на кухню, как будто это она была у меня в гостях, а не я у неё.

Целая стопа фотоснимков серых и цветных расплескалась перед моими глазами, кадры жизни семьи Агальцовых хаотично заскользили в пальцах, вспыхивали всевозможными эмоциями на лице хозяйки дома, заставляя неудержимо то улыбаться, то сжимать лицевые мышцы от внутренней боли, то просто тихо плакать, то вновь искренне рассмеяться...
Трямс!
И вот он смотрит на меня с глянцевого снимка, улыбается, глаза светятся, длинные локоны спускаются вдоль поднятой шеи, на плече гитара, на голове беретное кепи, в сердце молодость...
Трямс!
А вот он ловко держит огромную щуку за хвост, заядлый рыбак. Коля часто с друзьями бывал на природе: речка, костёр, рыбалка, любил он это дело.
Трямс!
Здесь маленький совсем, симпатичный, на девчонку похож...
Трямс!
Ой... а это не Коля, это его жена, статная, высокая крашеная блондинка с рельефными скулами и объёмным подбородком (европейский тип лица), в целом очень приятная женщина в белом платье. После развода разочарованный архитектор Агальцов больше не пробовал проектировать и конструировать семейную жизнь. Со слов Колиной мамы, в последнее время он предпочитал мужские компании, в основном соседа, с которым от души пивасил. Своих детей у Коли не было, а дочь жены, которую он удочерил, Кристина, исключительно изредка приходила к отцу и к бабушке. Встречи эти длились всего несколько минут и, как объясняет Лариса Анатольевна, сводились к потребительскому диалогу о деньгах. После смерти Агальцова дочь вскоре вступила в законное право наследования общим имуществом и быстро предъявила права на зареченскую квартиру, мол, делись, бабушка! Как ни уговаривала она взрослую приёмную внучку отсрочить продажу "не торопись, пожалуйста, я умру, и так всё тебе достанется", просьбы остались неуслышанными. Пришлось Ларисе Анатольевне расстаться с другим своим жильём в качестве компенсации для внучки. Собственностью, тоже доставшейся в наследство Ларисе Анатольевне когда-то очень давно, и которую несколько лет они вдвоём с Колей сдавали внаём для финансовой стабильности их маленькой семьи. Очень уж ей не хотелось расставаться с домом, где они много лет с Колей прожили вдвоём, здесь дорог каждый квадратный метр памяти – дорог своими воспоминаниями о сыне. Получив свою долю, Кристина пропала, с тех пор (после суда) бабушка не видела свою внучку, не общалась. Обо всём прошедшем Колина мама рассказывала с нескрываемой обидой и грустью, и это понятно - не самый приятный семейный инцидент. Невольно вспоминается Воланд с известной цитатой о москвичах "...квартирный вопрос только испортил их"
Жаль, что всё так...
Трямс!
И у меня в руках фото Юлии Анохиной, троюродной сестры Коли, от которой я узнала о том, что Агальцова больше нет. С Юлей познакомилась через интернет, но она была шокирована трагедией не меньше меня и не знала подробностей, обстоятельств случившегося с братом, хотя на похоронах его присутствовала. В детстве они с Колей были очень дружны, но... Между родителями, их старшими родственниками, на данный момент, не было никакой коммуникации. Юля тактично умолчала о причине, общение с братом-ровесником ещё за год до его смерти было сведено практически к нулю (да... созванивались где-то в сентябре в последний раз), зато от неё я смогла узнать телефон Ларисы Анатольевны, спасибо на этом.
Трямс!
Колин дядя... Тот, которому он посвятил незабываемое, очень трогательное стихотворение "Женская баня".


Анатолий Сергеевич Онегов, писатель-натуралист, путешественник. Несколько лет он жил в заонежской тайге с охотниками, рыбаками, пастухами, занимался наблюдениями и писал детскую литературу. Ему 85 лет (1918) Автор многочисленных книг о природе не только для детей. Сейчас дядя здравствует и живёт в Подмосковье, занимается пчеловодством. Каждое лето он приезжал к ним в гости с дорогим подарком, ароматным домашним мёдом. И продолжает приезжать к Ларисе Анатольевне, и уж конечно 26 июня, в день Колиного рождения. Они вместе по-традиции, на годовщину, едут на большое Николо-Архангельское кладбище, где находится их семейный участок. На территории кладбища имеется действующий крематорий. "Когда тело сына кремировали, стоял жуткий мороз...", – вспоминала Колина мама.
Трямс!
А это снова маленький Коля... Среди бутафорского антуража. Школа. Актовый зал. Был такой случай. Однажды, он пришёл после занятий домой сильно заплаканным, рассказывала Лариса Анатольевна. Она испугалась, бросилась к нему, а он ревёт, не переставая, и на вопрос "Что случилось?" с горечью в голосе отвечает: "Меня в спектакль не взяли играть..." Тут Колина мама светло улыбнулась, вспоминая тот далёкий момент из их жизни, и перевела взгляд на пышно цветущие розовые и сиреневые орхидеи на подоконнике кухонного окна. В ту минуту она уважительно спросила сына: "На какую роль?" И тот невозмутимо громко ответил: "На роль беспризорника!" Смешно, правда? Он безумно мечтал играть нетривиальных персонажей.