Зима рисует тонкой кисточкой на стекле. Пушистые цветы, еловые ветви с длинными хрупкими иглами, оперение райских птиц. Серебро на белом. Звонкий мир, из-за морозных узоров размытый, как неумелая акварель. Игра света и тени. За окном — огромная луна разбросала венчики по облакам. Оранжевый фонарь у подъезда — как одинокий маяк в снежном океане. И небо, и земля пропитаны молочным сиянием. Достав из холодильника две бутылки, Антон поставил их на стол. Затем сполоснул чашку и налил себе кофе из кафемашины. Даже без сахара напиток лишь слегка горчил. Но Антон не заметил этой странности, потому что мысли его витали далеко. Он думал о предстоящей вечеринке и о том, что скажет Яне, если конечно наберется смелости с ней заговорить. Не то чтобы они избегали друг друга, но... Все казалось так просто еще пару лет назад. Спортивные танцы, ночные прогулки по крышам, по самому краю. Они танцевали над пустотой. Когда ветер продувает тебя насквозь, словно ты какая-нибудь флейта, тело поет — почти беззвучно, на невообразимо высокой ноте, и возникает чувство невесомости, как будто идешь по пенистой кромке туч. Двое — рука в руке, чокнутые альпинисты в одной связке. Три раза полиция снимала их с высотных зданий. Их штрафовали за граффити на стенах, за катание на скейте в неположенном месте, за поджог мусорного бака. Отвязные подростки. А потом, точно статическое электричество между ними накопилось, прикосновения стали бить током, и легкость исчезла, появился страх. И сейчас — стоит вспомнить Яну, ее голос и едва ощутимый аромат горчицы от ее волос, и язык делается неповоротливым, слова вязнут в горле и вообще забываешь, что хотел сказать. Он даже не понял, когда и почему появилась эта неловкость. Его подруга детства изменилась. Из девчонки-сорванца превратилась в красивую девушку с поволокой в глазах, как все красавицы чуть медлительную и серьезную. К такой не подойдешь просто так, не хлопнешь по плечу и не предложишь, как раньше, покататься на скейте. «Не влюбилась ли Янка в кого-то другого? - терзался Антон, доставая из холодильника миску с картофельным салатом. - Но ведь я ее люблю. Или нет? Мы же сто лет знакомы. Мы — друзья. Почти брат и сестра, вместе выросли. Ведь невозможно влюбиться в собственную сестру». Не отыскав на кухне ничего лучше, он принялся перекладывать салат в стеклянную банку из-под маринованых огурцов. Все однажды случается впервые. Первая собственная — пусть и съемная — квартира, первые заработанные деньги, первая любовь... Иногда так трудно бывает ее распознать, не пройти мимо, не принять за что-то другое. Его размышления прервал звенящий тонкий звук. Стук в оконное стекло. От неожиданности Антон чуть не выронил из рук ложку. На порыв ветра не похоже, а кто еще может стучать в окно третьего этажа? Птица, разве что. Не то чтобы он испугался — вроде бы и опасности никакой, а во всякие сверхъестественные штуки Антон не верил — но подкрался к сердцу неприятный холодок. Какое-то гадкое предчувствие. Птица стучит в окно — плохая примета. Так ему говорила бабушка. Беда не всегда открывает дверь пинком, иногда она крадется на мягких лапах. Пожав плечами, он завинтил на банке крышку. Стук повторился — на этот раз громкий и отчетливый. Антон больше не мог его игнорировать, поэтому встал и, подойдя к окну, приоткрыл одну створку. Она сидела на карнизе, цепляясь коготками за снег — небольшая, чуть крупнее воробья, с желтоватым оперением. Канарейка, догадался Антон. Должно быть, улетела у кого-то, а теперь просится в дом, в тепло. Надо впустить бедолагу, живая душа как никак. А потом дать объявление в группу пропавших животных, а если хозяева не найдутся, отдать в добрые руки. Но все это не сегодня. Пусть летает по квартире, а ему пора уходить. Ребята ждут. - Чик — чирик, - сказала птица. Именно сказала, четко произнося слова, а не прочирикала на языке пернатых. - Эй, - нахмурился Антон. - Поговорим? - предложила птица. Говорящая канарейка, надо же. Наверное, сейчас кто-то с ума сходит от горя, упустив такую редкую птаху. - Ну-ну. Что скажешь? Он отступил на шаг, раздумывая, как заманить птичку внутрь. Не насыпать ли ей риса на подоконник? Или канарейки рис не едят? Больше у него ничего подходящего не было — ведь макароны они не клюют тем более. - Я не говорящая канарейка, - возразила говорящая канарейка. - Я тот, кто летает между мирами. Предупреждаю живых и мертвых. Ты умер, Антон. То, что ты сейчас переживаешь, картинка, которую видишь — всего лишь агония умирающего мозга. Тебе известно, что нервные клетки продолжают жить еще некоторое время после остановки дыхания? И что в момент смерти вся жизнь человека проходит перед его внутренним взором? Антон обалдело мотнул головой. - Вот она сейчас и проходит перед твоим взором, - заключила птица, кося на него огненным глазом. - А ты считаешь, что жив. Но это всего лишь иллюзия. Фильм, который ты некоторое время после физической смерти крутишь в сознании. Ты сейчас — вещь в себе. Замкнутая Вселенная перед коллапсом. - Я умер? - недоверчиво повторил Антон. Он никак не мог уразуметь, о чем толкует этот полуночный летун. Сюрный выдался вечерок, ничего не скажешь. - Ну да, - согласилась лжеканарейка и, нагло восседая на окне, принялась чистить клювом перышки. - Но как... - Сейчас ты пойдешь на встречу с друзьями. Будет бестолково и скучно. Много алкоголя и мало еды. С девушкой своей так и не заговоришь, зато для храбрости выпьешь стакан шнапса. Потом с горя — еще. И еще. По пути домой заблудишься, упадешь и замерзнешь в снегу. Вернее, все это уже произошло. Ты напился, упал и замерз насмерть. - А если я никуда не пойду? Или пойду, но не буду пить? Или... - Бесполезно, - отрезала птица. - Можешь хоть на голове стоять. Все уже случилось. Несколько минут Антон сосредоточенно обдумывал ее слова, чувствуя себя при этом невероятно глупо. В самом деле, ну как можно серьезно обдумывать подобный бред? Только полный идиот способен на такое. - Тогда зачем ты мне все это рассказываешь? - поинтересовался, наконец. - Если все равно ничего не изменить? - Знать всегда лучше, чем не знать, разве нет? - удивленно прочирикал «тот, который». - Может быть, ты захочешь провести оставшееся время по-другому? Более осмысленно? Не идти на дурацкую вечеринку, а... - он, как разочарованный человек, махнул крылом и, взметнув легкую искристую пыль, вспорхнул с карниза, - ну, тут тебе виднее, - донеслось из снежной мути, постепенно затухая. - Это твоя память... твоя жизнь... твоя смерть... Вот же черт. Антон ошалело потер глаза. «И что это было? - подумал он с тоской. - Не заснул же я, стоя посреди кухни? Значит, галлюцинация? А вдруг у меня шизофрения?» Антон даже вспотел от ужаса. Хроническая, трудноизлечимая болезнь, от которой жизнь кажется кошмарным сном, лекарства и больницы, отчуждение друзей. И все-таки это лучше того, что начирикала канарейка. В ее дурную весть он не мог и не хотел поверить. Он ощущал себя живым, а мир вокруг — настоящим. Тесная кухня, слегка захламленная, но в общем-то чистая. Зима за окном. Снежно-лунные узоры на стекле с легким налетом закатного, словно там, внизу, садится за горизонт маленькое солнце. Кофейная чашка с остатками черной гущи на столе. Фарфоровая сахарница. Закуска для вечеринки. Все такое привычное, обыденное и немного скучное. Хотя... некая странность все же маячила на краю зрения, и чем пристальнее Антон вглядывался в свою реальность, тем больше сомневался. Когда ему последний раз звонила мама? Он и вспомнить не мог. А ведь раньше что ни день обрывала телефон. «Уж не случилось ли с ней чего? - подумал с раскаянием. - Ну как можно быть таким черствым... не побеспокоился сам, не позвонил...». А недельное молчание в чатах? Его как будто забанили все друзья и знакомые. И свет на кухне какой-то блеклый, лампочка, что ли, перегорает? Плита, холодильник с магнитиками, круглый стол, две деревянные табуретки, открытые полки — вся его скудная мебель какая-то плоская, будто театральные декорации. Предметы не отбрасывают теней... а, нет, отбрасывают! Дрожащей рукой он открутил кран и умыл лицо холодной водой. Так и спятить недолго. Ну все хватит. Завтра же Антон побеседует с мамой, узнает, как у нее и что, а сейчас надо бежать. Запретив себе думать о призрачной птице, он затолкал в сумку бутылки и банку с картофельным салатом и выскочил из квартиры. Свет оранжевого фонаря съедает цвета, вытряхивая из вещей яркую душу. Зеленая куртка Антона стала серой, а темно-синяя шапка — грязно-коричневой. Звезды он тоже съел. Задушил бы и луну, размазав по небу, как манную кашу по тарелке, не будь та столь выпуклой, сияющей, громадной. Пару жалких облачков он разъял на куски и разметал в вышине, словно обрывки промокашки. Задержавшись у подъезда, Антон запрокинул голову. Если бы не фонарь, он бы побродил по знакомым созвездиям и, вспомнив их имена, почувствовал себя уютно в мире, как в любимой фланелевой рубашке. Но идти некуда. Вместо звездных тропинок — оранжевая топь. Тихие улицы, пустые и снежные. Деревья в белых пуховиках выпростали из рукавов голые черные кисти с растопыренными пальцами. Невесомо парят над землей мертвые прямоугольники окон. В них, точно присыпанных холодным пеплом, серо и темно. В других окнах — стоячий свет. Ни теней на фоне занавесок, ни мелькающих картинок на телевизионных экранах. Чужие комнаты похожи на пустые аквариумы. В них никто не шевелится, не любит, не дышит, не пьет чай и не слушает музыку. Дорога идет прямо и немного в горку. До квартиры Кевина всего один поворот. Оранжевый фонарь остался за спиной, но светит луна, светит снег, вокруг так много света, что видно, как днем. Он льется буквально из всех щелей, от каждого куста, от стылых каменных стен, поднимается из-под ног и восходит к небу. Неужели возможно заблудиться в таком правильном и светлом месте? И все-таки, торопливо шагая по хрусткой белизне, Антон против воли начал ментальную игру с самим собой. «А вдруг это правда?» - вот как она называлась. Если и в самом деле была птичка, и говорила с ним, и не солгала — а зачем бы ей лгать? Если эта сложная и прекрасная Вселенная существует всего лишь краткий миг агонии и вот-вот погаснет? Единственный актер в театре одного актера, что он скажет своим призрачным зрителям? Он мог бы навестить маму, обнять ее и сказать, что любит. Конечно, она и так знает. Но это обязательно нужно сказать. Услышать в ответ «и я тебя люблю, сынок», как напутствие на пороге вечности, как прощальную молитву. Отбросить смущение и объясниться с Яной? Даже если она его оттолкнет или поднимет на смех, не важно. Это ведь не настоящая Яна. Да и мама не настоящая. Они обе — игры его угасающего ума. Но о чем же еще говорить на пороге смерти, если не о любви? Жаль, что нельзя, невозможно докричаться до того, другого мира. Ни позвонить, ни послать смску. Это другое измерение, куда путь ему отныне закрыт. Его чувства останутся запечатаны, как ядро в орехе — до самого конца. Он остановился. Вроде бы мороз на улице, а куртка легкая, скорее для осени, чем для зимы, но пот заливал глаза. Необъяснимый, внутри зарождался жар. «Я, наверное, проскочил поворот», - испугался Антон, прекрасно зная, что пройти мимо развилки не мог. На него накатило острое чувство дежавю. Дома исчезли. По обе стороны дороги простирались тусклые белые поля. Так все началось и так все закончится, понял он. - Соображаешь, - раздался откуда-то сверху знакомый голос. Антон поднял голову. Распластав по ветру золотые крылья, в потоке воздуха парил «тот, который». - Опять ты. Канарейка затрепетала и, как бумажный самолетик, легко спланировала на снег. «Какая она маленькая, - удивился Антон, - не больше кленового листа». - Ты летаешь между мирами, - попросил он, - можешь заглянуть к моей маме? - В котором из миров? - А что, их много? - Как снежинок на этом поле. - Ладно... в каком-нибудь. Можешь? Скажи ей, что она — самая лучшая. Пусть не грустит и вспоминает меня. - Я могу ей присниться. - Спасибо. Он молчал, потупившись, слушая тихую песню поземки. Желтую канарейку у его ног медленно заметало снегом. - Хочешь знать, где ты сейчас находишься? На скорлупе ореха? Антон кивнул. - В крематории. У гроба стоит твоя мать и плачет. Ее накачали лекарствами. Яна тоже пришла. Еще пара минут — и твое тело будет предано огню. Так что времени у тебя совсем не много. Разве что помолиться. - Я вообще-то не верующий, - вздохнул Антон. - Хотя... скажи, Бог есть? - Не знаю. - А что там, за порогом? Ад или рай? Какая-нибудь другая жизнь? Или ничто, пустота, растворение в абсолюте? - Извини, братишка. Так далеко еще ни один «тот, который» не залетал. Все было сказано. Молиться Антон не мог, только бросить последний взгляд на небо, окончательно утратившее любые оттенки. Слова иссякли, остались только ощущения, образы, цветные слайды воспоминаний. Он и Яна. Им снова по пять лет. Их крохотные ладошки пересыпают песок. Их мысли сплетаются в воздухе, как струйки дыма. Чумазые, доверчивые малыши. Уже тогда ветер играл на них, как на дудочках, извечную мелодию счастья, а солнце просвечивало насквозь, обращая в разноцветные стеклышки. Жарко... до чего жарко... Антон пошатнулся... От жара его голова раскололась, как пустой орех. И мир залило огнем.