Эрих заглянул в бокал и пустил пьяную слезу. Он безобразно набрался и еле держался на ногах. Вернее, не держался, а сидел за столиком, но если бы ему вздумалось встать – а сделать это, наверняка, скоро придется, с грустью подумал Эрих – то пол ушел бы из-под ног. И не известно, чем бы дело кончилось. В эту жалкую и глупую ситуацию он поставил себя сам, и от осознания собственной вины делалось вдвойне противно.
- Повторить? – с улыбкой окликнул его кельнер.
- Дда... Пожалуйста...
Эрих провел дрожащей ладонью по лбу. Волосы взмокли от пота. В глазах помутнело и зыбко, зеленовато расплывалось, точно смотреть приходилось сквозь глубокую воду. Вот и сидящий напротив, одетый во что-то блеклое пьянчужка колыхался в неверном свете, искрясь удивительной какой-то белизной. Вокруг головы его словно дрожал, то вытягиваясь, то сокращаясь, сияющий нимб, что делало его похожим то ли на святого, то ли на ангела, то ли на иного гостя со светлой стороны.
Эрих отупело моргнул, встряхнулся, как мокрый пес, и слегка надавил большими пальцами на веки. Не помогло. Нимб не исчез, разве что белое мерцание чуть-чуть ослабло. Ну да ладно! «Светлый», так «светлый».
- Эй, ты... то есть, вы, - сказал ему Эрих, с трудом ворочая языком, чужим и словно онемевшим, - я тебе не алкаш какой-нибудь. Это только раз в году... Я, вообще-то, не пью, у меня дочка маленькая... мне нельзя...
Ему почудилось, что фигура в белом кивнула, словно ободряя, и яркий нимб распался на отдельные лучи, острые, как иглы.
- Ты это... – предупредил Эрих, - не осуждай. Сегодня – особый день. Я не могу не пить. Ты, может, и светлый, но что ты понимаешь. Что ты вообще можешь понять? Даже если ты ангел. Сегодня – три года, как она ушла. В другой мир, в другое измерение... Я не знаю, куда. Но ее больше нет. Наша дочка растет без матери.
Он не заметил, чтобы губы «светлого» шевельнулись. Он, вообще, не мог как следует разглядеть его лица – только мутное беловатое пятно и острые колючки света вместо волос.
Но призрачный голос, невыразительный и тихий, идущий с другого края стола и одновременно словно звучащий в голове, произнес:
- Кто?
- Моя жена. Олена, - ответил Эрих и уронил голову на руки.
Возникший у него за спиной кельнер поставил на стол полный бокал, очень холодный, запотевший по краям, а пустой – так же бесшумно переместил на свой поднос.
- Она была очень красивой, - глухо произнес Эрих, не поднимая головы. – Моя Олена... Черноокая, косы, как спелое жито... Настоящая славянская красавица. Понабрался, говоришь, слов? Вот от нее и понабрался...
- Красота в глазах влюбленного, - заметил «светлый».
- Правда! – согласился Эрих и, не глядя, потянулся к бокалу. – И я любил ее. Она... знаешь, какая была? Ловкая, сильная и при этом хрупкая и такая... тонкая внутри. Ты понимаешь? А, светлый?
Ответ прошелестел, как хрустальный перезвон музыкальной подвески. Даже не ответ – имя, нежное и прозрачное, как утренний свет, как тюлевая занавеска, пропитанная солнцем, как яркое и полное надежды воскресное утро. Оно осветило мрачный бар и блескучими лужицами растеклось по полу. Заиграло на стенах веселым узором. Отразилось в стеклянной витрине в глубине зала – и вернулось назад, из дальнего, темного зазеркалья.
- Олена...

Сквозняк, затекая в приоткрытую форточку, надувал тюль золотым парусом. Перебирал солнечные кудряшки сидящей за столом девочки. Деликатно касался фарфоровой посуды, чашек и блюдечек, и серебристого высокого кофейника. Шевелил цветы в букете и край белой скатерти. Дверь столовой была приоткрыта, а за ней, в конце длинного коридора, виднелся сверкающий и нечеткий в ярком свете выход в сад. Он чем-то смутно напоминал ворота в рай, и никто не ожидал с той стороны ничего плохого. Ни Эрих, терпеливо ждущий завтрака. Ни светловолосая малышка, сосредоточенно гонявшая по тарелке розовый лепесток. Ни Олена.
Она стояла у плиты и жарила гренки. Высокая, в нарядном переднике, она то и дело оборачивалась, улыбаясь мужу и дочери мягкой, рассеянной улыбкой – обращенной, вроде бы, к близким людям и в то же время как будто вглубь себя. Ее щеки раскраснелись от спешки, от предвкушения нового дня, от жара плиты, а на левом виске тонкой белой полосой выделялся шрам. Чтобы скрыть его, Олена обычно носила волосы распущенными, но сейчас заколола их, чтобы не мешались. Другой шрам – внутренний, уродливый и длинный, тянулся через всю память, деля ее на две неравные части. В первой – царили мрак, болезненное забвение, стертая жизнь. Амнезия – горький диагноз. Во второй – утро распускалось, как цветок из бутона, и семья собралась за воскресным завтраком, пахло свежим хлебом и кофе, и смеялась дочка, и муж украдкой косил глаза в лежащий на краю стола телефон. Эрих запрещал своим домашним читать новости за едой, говорил, что это вредно, но сам почему-то не мог удержаться. Светлый экран притягивал взгляд, обещая удивительные открытия.
Иногда оба шрама начинали зудеть – особенно внутренний, он словно наполнялся незримой черной энергией, из обычной метки превращаясь во что-то другое, неотвратимое и жуткое. В зыбкий водораздел между тем страшным днем, когда Олену извлекли из-под развалин обрушенного дома – и семейным уютом, между войной – и миром. Он искажался, меняя форму и суть, и становился опасным. Не шрам, а согнутая ветка, которая, распрямляясь, бьет наотмашь.
- Мама, заплети мне косички, - попросила малышка, сдувая лепесток с тарелки и хмуря тонкие, как у отца, бровки. – И я хочу какао.
Лара, хорошенькая, воспитанная девочка. Настоящая маленькая фройляйн.
- Конечно, мышонок, только позавтракаем – и заплету. Сейчас...
Олена с нежностью смотрела на дочь, наливая в чашку горячего молока и размешивая в нем какао-порошок. Она улыбалась – а шрамы чесались.
Сильно, как никогда раньше. Что-то было не так. Нехорошо. Неправильно. Что-то забылось, а сейчас рвалось наружу, как весенняя река взламывает подтаявший лед.
Из сада на кухню тихо вошла соседская кошка – дымчато-серая, с пушистым хвостом. Обойдя вокруг Олены, она потерлась мордочкой о ее голень, выпрашивая еду. И еще раз – все так же беззвучно, теплым облаком окутывая босую ногу. Без раздражающего мява и заглядывания в глаза. Но Олена вдруг замерла. Чашка выскользнула из ее руки, забрызгав какао чистый пол и белую скатерть, испугав кошку и разлетевшись на множество грязных осколков. А сама она, как подкошенная, упала на стул, плача и сжимая голову ладонями.
Минута растерянности – и вот уже Эрих обнимал жену, испуганно повторяя:
- Что случилось? Ради Бога, Олена, что случилось?
Даже крошка Лара выбежала из-за стола и уткнулась лицом матери в колени.
- Я вспомнила, - рыдала Олена. – Эрих, я вспомнила... Мне нужно туда! Скорее! Домой!
Она отталкивала стакан воды, принесенный мужем.
Эрих гладил ее по спине, по длинным, распавшимся по плечам волосам, осторожно целовал в макушку и твердил, как заведенный:
- Олена, милая... Все хорошо, Олена, ты дома... Я здесь, с тобой.
Он не знал, что делать, и уже раздумывал, не позвонить ли врачу, когда, лязгая зубами о край стакана, она, наконец, выдавила из себя:
- Ребенок... мой сын, Микитка... он остался в запертом доме.

Если бы путник мог разделить свое сердце на две половины и одну часть оставить дома, а другую взять в бесконечный поход... Если бы птица могла лететь с одним крылом... Они бы поняли, что ощущала Олена, садясь в то утро в свой старенький фиат, чтобы ехать за продуктами в город.
Обычно она брала ребенка с собой, куда бы ни направлялась. Умненький, спокойный мальчик никогда не мешал и не капризничал, и держался, как большой, за ее руку или за край платья. Он никогда не жаловался на усталость, только обреченно вздыхал, когда становилось совсем невмоготу, и крепко прижимался головой к Олениной ладони. Но накануне Микитка простыл и сильно кашлял – дни стояли промозглые – а ночью у него даже немного поднялась температура.
- Я останусь с Джином, - произнес мальчик, тщательно выговаривая слова. – Он последит за мной. А я послежу за ним.
Микитка свернулся калачиком под одеялом, полускрытый огромным пушистым хвостом. Дымчато-серый котик Джин забрался ему на голову и тихо, умиротворенно мурчал. Оба смотрели на Олену почти одинаково – сонно и доверчиво – глазами голубыми, как подснежники, и зелеными, как хризолиты.
- Ладно, - вздохнула она. – Я скоро вернусь. Не скучайте.
Отчего-то ей было неспокойно, словно материнское сердце – этот извечный паникер – что-то прозревало и тихо плакало от бессилия, и перед тем, как уйти, Олена еще раз проверила защелки на окнах и замок на двери. Дом, превращенный в крепость, защитит малыша и котика, не допустит к ним ни злых людей, ни чего-то еще дурного с той стороны. Крохотный островок безопасности и тепла посреди жестокого, ставшего таким непредсказуемым мира.
Она быстро добралась до города и, запарковав машину у торгового центра, поспешила внутрь, не думая ни о чем особенном. Неясная тоска, как мышь, грызла душу, пока в мыслях крутился список покупок: сахар, мука, пара бутылок минеральной воды, кошачие консервы и пакет сухого корма, яблоки для Микитки.
Вой сирены и хромкие хлопки сработавшей системы ПВО, а потом – оглушительный рев, и мир схлопнулся, обрушившись Олене на голову...

- Но, - растерянно произнес Эрих, - это случилось шесть лет назад. Конечно, ему помогли, я хочу сказать, твоему сыну. Или он сам как-то выбрался из дома и вышел к людям...
Олена подняла на него красные от слез глаза.
- Эрих! Ему было три года!
- Да, понимаю. Но если никто не помог, если его не нашли... тогда... – он запнулся, смутившись, не решаясь высказать очевидное.
Олена упрямо мотнула головой.
- Все равно – мне нужно туда!
Она кусала губы и не смотрела на мужа.
- Но что ты думаешь там найти? – попробовал он снова. - В том доме? Через столько лет... там уже точно никого не осталось. Если цел еще сам дом. Но мы могли бы обратиться в какие-нибудь организации... Я не знаю... Кто-то ведь занимается поиском людей? Для этого даже не надо уезжать из Германии. Все можно сделать по интернету.
- Нет!
Эрих вздохнул.
- Хорошо, Олена. Как скажешь.

- И что ты сделал? – спросил «светлый». – Просто отпустил ее?
Эрих прищурился, глядя на собеседника сквозь толстое запотевшее стекло бокала. Ему показалось, что тот ухмыляется. То есть, рассмотреть его кривящиеся в издевке губы, он, конечно, не мог, но интонации звучали глумливо. Или нет? Эх, ты, а еще «светлый»!
- А что я мог сделать? Запереть ее? Но я не тюремщик, а она – не арестант. Я понял, что Олену не остановить, да и какое я имел право? Конечно, взял на работе отпуск и полетел с ней... Подумал, что может быть, и правда, легче выяснить что-то на месте. А дочку отдал на это время бабушке.
- То есть, ты был с ней до самого конца? – полюбопытствовал «светлый».
Теперь в его голосе Эриху послышалось уважение.
Он помедлил.
- Нет... Если бы я был с ней по-настоящему до самого конца! Но она замкнулась в себе... отстранилась... Даже в самолете мы не разговаривали. Она как бы... сошла с ума. Ушла в свой искаженный мир. И я не мог до нее докричаться... Я никак не мог до нее докричаться. Это выглядело так, как будто внезапное возвращение памяти лишило ее рассудка. Не зря, наверное, сознание строит всякие перегородки, чтобы уберечь нас от страшной правды... Прорыв такой плотины грозит наводнением, жутким и разрушительным. Я чушь говорю, да, «светлый»?
- Ты пьян, как свинья.
- Я даже подумал – а был ли мальчик? Может, это фантазии, галлюцинации больного мозга, сны наяву? Олену ведь контузило тогда при взрыве. Она даже в кому впала на несколько недель. – Эрих неловко пожал плечами. – Но он был... Был.

Он был светлым, как солнечный зайчик на белом, точно ангельское крыло, березовом стволе. Радостный, легкий и в то же время едва ли не по-взрослому, почти мистически чуткий... Не ребенок, а настоящее чудо. Самая драгоценная, самая живая частица ее души. Незримая лучезарная нить, связавшая ее с ныне покойным, но до сих пор безумно любимым человеком. Та самая протянутая между мирами ниточка, которая не рвется никогда. Вернее, не должна рваться, потому что не могут дети уходить прежде родителей. Ведь не могут? Нет?
В самолете Олена упорно молчала, и как ни пытался Эрих ее расшевелить, только вздыхала и отводила глаза в сторону. Только один раз она взглянула на него умоляюще – уже в зале прилета, когда их багаж задерживался, а ей каждая потерянная минута казалась пыткой.
А потом, наспех погрузив единственный чемодан во взятую на прокат машину, они отправились в путь. Эрих сперва хотел заехать в гостиницу, но посмотрев на Олену, на ее напряженно выпрямленную спину и сжатые губы, махнул рукой. Хотя он устал. Из него во все время их печального путешествия словно наживую вырезали сердце.
Пока они добирались до места, завечерело, и густо-синее небо уже родило тонкий серебряный месяц и, словно исподволь, набухло звездами, пока еле заметными, крупными и гладкими, как фасолины. Бывший Оленин дом выступил из сумерек – темный и тихий, словно окутанный серым шлейфом печали. Подъездная дорожка к нему заросла крапивой, а перед входом сомкнулись безобразно колючие кусты плетистых роз.
- Подожди меня в машине, - глухо бросила Олена, и Эрих, приокрывший уже было свою дверь, покорно ее захлопнул и опустил голову на руль.
Плотно запечатанный, серый дом словно дрейфовал по дремучей зелени сада, будто корабль-призрак, давным-давно покинутый командой, мертвый и одинокий. От него даже веяло чем-то нездешним. Он, как скала в океане, только омывался волнами набегающей радости, сам оставаясь твердым и равнодушным.
Олена шла, мысленно повторяя имя сына, она звала его снова и снова, «Микитка, я пришла, я здесь, сынок, где ты?» – и этот оглушительный зов любви, будто ножом, вспарывал время, счищая его, как с луковицы шелуху. Таяло и отваливалось все ненужное, наносное. Налипшая на дно корабля борода ракушек размягчалась и опадала, почти беззвучно, с шелестом тихим, как перелистывание страниц. Олена шла сквозь дни, месяцы и годы, и дом на глазах молодел, преображаясь. Исчезли колючие заросли, и чистотой засияла белая дорожка. Он стал совсем юным, точно сбросил с плеч тяжелый груз беды. Даже в одном из окон как будто затеплился свет – робкий и призрачный огонек свечи.
Олена толкнула дверь и вступила в дом. Ее встретила тишина, такая глубокая, что казалось, даже само движение молекул в воздухе остановилось. Все вокруг застыло, замерло у точки невозврата. В этом безвремении не было войны. Но не было и жизни. Серое, тусклое ничто. Декорации давно отыгранного спектакля.
Она снова позвала, на этот раз вслух и, как ей показалось, громко. На самом же деле голос Олены прозвучал глухо и невнятно, как стон сквозь стиснутые зубы. Но что-то внутри дома откликнулось на него. Там зародился какой-то шорох, невнятное, сбивчатое дыхание, бормотание, а потом возня и топот босых ножек по полу.
Улыбаясь сквозь слезы, Олена присела, раскинув руки, и сын буквально влетел в ее объятия, ухватился за шею и быстро-быстро затараторил прямо на ухо:
- Мама, где ты так долго ходила! Мы с Джином испугались!
Тут же ей на плечо вскочил котик, занавесив длинным хвостом лицо. Смеясь и отплевываясь, потому что шерсть набилась в рот, Олена сгребла его в охапку и посадила на ящик для обуви.
- Микитка...
Она смотрела в заплаканное лицо сына и не могла насмотреться. Вытирала слезы... свои, его... перебирала пальцами мягкие детские волосенки.
- Не плачь, милый. Все хорошо. Уже все хорошо. Война закончилась. Я больше никуда не уйду, не бойся, не плачь...
Война закончилась. Но так ли это? На тонкие стены затерянного во Вселенной домика прибоем набегали годы... Где-то остались давно забытая боль, невыплаканное отчаяние, смертельный страх. Но Олена, Микитка и серый пушистый котик – отныне были вместе. Время свернулось вокруг них в тугой кокон и укрыло бережно, как цветы под снегом.
Три хрупких, но живых цветка. Подснежники.

- И что, - спросил «светлый», - она ушла и...?
- Она просто ушла.
- Куда?
- Внутрь себя.
Эрих пожал плечами и потянулся к бокалу.
- Не пей больше, - предупредил «светлый». – А то не дойдешь до туалета.
- Я и так не дойду, - безнадежно сказал Эрих.
- Никогда не теряй надежды, - ухмыльнулся «светлый». – Почему ты не пошел с ней? Она велела тебе ждать в машине – и ты послушался?
- Не она... Не Олена. Дом приказал мне. И да, я не мог его ослушаться. Было в нем некое злое колдовство... а может, и не злое, а справедливое и строгое. Магия двух погубленных жизней... – Эрих поднес бокал к губам, глотнул – и его замутило. – Я наводил потом справки о ее сыне. Помощь пришла слишком поздно. Их так и нашли – мертвых, в детской кроватке, мальчика и кота.
Он ждал от «светлого» ответа, но тот как-то скукожился на стуле и молчал.
- Ну что же ты? Скажи хотя бы «мне очень жаль».
- Тебя, что ли, пожалеть?
- Да не меня... – с досадой отозвался Эрих. – Хотя... я не понимаю, за что это нам? Почему? Что мы с Оленой сделали плохого? Мы просто жили, как миллионы других людей на свете. Хотя... во вторую мировую мой дед летал на «хайнкеле», бомбил Киев... Может, поэтому?
«Светлый» темнел на глазах, становясь все более призрачным, сквозь него уже просвечивала выложенная декоративным камнем стена бара. И слова его долетали словно издалека.
- Думаешь, это карма? Наказание? Зло родилось раньше нас, раньше твоего дедушки. И если мы не поймем его природу – Молох так и будет пожирать наши города, наших жен и детей. Оно противоположно любви, это зло, как тьма противоположна свету. Но, как тьму, его можно осветить даже крохотным огоньком. И если каждый зажжет свечу в своей душе...
- То что? – жадно спросил Эрих.
- Сам подумай. Ты удивляешься, почему мир так жесток? Представь себе, что в маленькой комнатке сидит ангел и молится о тебе...
- Плохо же он молился.
- Этот ангел – и есть ты. Спроси себя, почему я был так жесток?
- Да ну тебя... – махнул рукой Эрих, чуть не опрокинув бокал, и, пошатнувшись, встал. – Я так и знал, что тебя нет. А мне надо...
Он ухватился за край стола, пытаясь сохранить равновесие. Стул напротив него был пуст.
И никто не протянул Эриху руки.