Озеро лесное, пологие берега... Седые от ночной росы или пестрые от опавших листьев. Что ты такое? Вещь в себе или окно в другой мир? Кто знает! У озера есть ответы. Наверное, есть. Но мы не умеем слушать. Мы и друг друга не слышим, а не то что тонкий голос жизни.
Я люблю маленькие дикие водоемы. Поросшие камышами или осокой, ракитами или ирисами, извилистые, местами пересохшие или заболоченные, глубокие, как небо над ними. Озера или речушки, в которых отражаются деревья, слегка размытые и сонные, и медленные облака, и звезды, похожие на огни далеких маяков. И еще – тишина. И какой-то вселенский, великий покой, даже если вода неспокойна.
Именно такого – разлитого в отражениях покоя – жаждало в тот год все мое существо. Это было время, когда я мотался по странным, глухим местам, не слишком, впрочем, удаляясь от дома. Я не стремился укатить за тридевять земель, хотя это было легко. Иногда я представлял себе, что вскакиваю в первый попавшийся поезд, покупаю билет в один конец – неважно куда – и, примостившись у окна, смотрю, как текут мимо разноцветой рекой однообразные пейзажи. Как день неторопливо сменяется ночью. Румянится и смуглеет небосклон, гаснут розоватые блики над темной волной горизонта, и, точно огромный фонарь, выныривая из-за холмов, поднимается над миром серебряная луна. Иногда хочется замотать раненую душу дорогами, как стерильными бинтами, чтобы не кровоточила. Но расстояния не имели смысла. Даже ослепленный горем, я понимал, что от себя не уедешь. И всего лишь следовал бессознательному желанию – скрыться от любопытных глаз и ненужного сочувствия.
Обычно октябрь в наших краях теплый. Но в ту осень в моем сердце царил вселенский холод. И вместе со мной все вокруг, казалось, замерзало, напрасно кутаясь в плотный серый туман. По утрам палые листья хрустели от инея. Днем они оттаивали, пахли грибами и сыростью, шуршали под ногами и липли к подошвам. Деревья почти облетели, стояли черные и голые, окуная ветви в очень яркую, почти фиолетовую синеву. В их наготе мне чудилось какое-то вызывающее бесстыдство. Вообще, что-то откровенное и бесстыдное было в этом увядании, в том, как природа, сбросив золотые одежды, безропотно отдавалась зиме.
Я добирался на попутках или шел пешком, с рюкзаком за плечами. Никогда не оглядывался назад, не делал фото и не запоминал лиц. В таком отрешенном состоянии я и оказался в K., маленьком поселке в самом сердце леса. Я не ожидал найти на этом месте никакого человеческого присутствия – даже хижины лесника. Поэтому очень удивился, увидев скопление почти одинаковых, похожих на подосиновики, домиков. Словно игрушечные палисадники. Грядки, засаженные овощами. Тыквы и кабачки в бочках с землей. Кое-где стояли на лужайках ульи. На деревянных крылечках грелись в лучах красноватого солнца коты и кошки – рыжие, черные, пестрые. Всех мыслимых и немыслимых осенних оттенков.
Обычно, попав в незнакомую деревню или городок, я искал для ночлега пансион, гостиницу или что-то подобное. Разумеется, в К. ничего такого не нашлось. Но жители, не избалованные, как видно, вниманием путников, наперебой зазывали меня к себе. Смутившись, я хотел уже покинуть чересчур гостеприимный поселок. Но день клонился к вечеру, а брести в темноте через лес – удовольствие сомнительное. И в конце концов я принял приглашение одного старичка. Как выяснилось, его звали Петер.
Улыбчивый, с аккуратно подстриженной седой бородой, он как будто воплощал собой дух этих мест. Расторопно, но без суеты накрывая на стол – свежий хлеб, мед, чай в стеклянном чайнике, обернутом длинной подушкой – Петер рассказывал.
- Вы, наверное, заметили, что никто у нас не запирает двери. В жаркие дни – оставляем их нараспашку. Осенью, как сейчас, зимой и весной, они защищают от холода и ветра. Но замков ни у кого нет. Не то чтобы у людей нечего было красть. Живем не богато и не бедно. Хозяйство у каждого. Ну, и у женщин, как водится, всякие побрякушки. Но никто не осквернит свою душу воровством. Потому что гнусное это дело – красть у соседа. А от всякой гнуси любой из нас старается держаться подальше. Нет, в К. такое невозможно.
- А почему? – спросил я, лишь бы что-то сказать.
Мне не хотелось затевать длинную беседу. Я устал и лучше поел бы молча. Но и притворяться пнем бессловесным казалось невежливым. Я знал, как любят одинокие старые люди поговорить, и не собирался отказывать доброму хозяину в этом маленьком удовольствии.
Впрочем, чай оказался вкусным. Мед благоухал, как цветочный луг. Хлеб таял во рту. А старик мне нравился. Он не навязывался и не задавал лишних вопросов, не лез в душу. Даже голос его звучал приятно, глуховато и слегка монотонно. Под его речь вполне можно было задремать или углубиться в свои мысли. Или слушать и поддакивать, не слишком вникая в суть.
- Большая гниль начинается с малой червоточины, - охотно объяснил Петер. – А там и не заметишь, как она съест тебе все нутро.
Я кивнул, думая о своем.
- А с теми, со съеденным нутром, знаете, что бывает? – настаивал старик.
Я поднял на него глаза.
- Моральное разложение? – сказал наугад. – А в будущем – преступление? Тюрьма?
- А после смерти?
Я пожал плечами.
- Все зависит от того, во что человек верит. В рай, ад, реинкарнацию, слияние с абсолютом... Ну, или если он атеист... – я задумался, - тогда для него никакого посмертия не существует. Я хочу сказать, в его понимании. Но реальность от наших взглядов, наверное, не зависит. Хоть и говорят некоторые, что каждому будет по его вере. А так... – я махнул рукой, - на самом деле я не знаю. И никто не знает.
- Ошибаетесь, - твердо сказал старик.
Он все больше напоминал мне моего отца. Тот любил поучать и отчего-то всегда считал себя правым. Даже утверждая совершенную бессмыслицу, он вел себя так, как будто Всевышний собственной персоной вручил ему ключи от истины. Когда-то на меня это действовало.
Я усмехнулся.
- Может быть, - и добавил, слегка помедлив. – Даже наверняка... В чем именно я ошибаюсь?
- Вот вы смеетесь, молодой человек, - укоризненно покачав головой, Петер разлил по чашкам чай, торжественно, как разливают дорогое вино, - а для нас ад и рай – не что-то далекое. Они тут – в лесу. Хотите посмотреть? Я как раз туда собирался.
- Зачем? – глупо спросил я.
Меня удивила даже не близость каких-то странных мест, названных местными жителями «адом» и «раем». Мало что и как можно назвать? Болото, глубокий овраг, колючий ельник, красивая полянка... Но тащиться куда-то через лес, ночью? За оконным стеклом уже сгустился темно-синий сумрак.
- Так уж получилось, - спокойно сказал Петер, - что я за ними приглядываю, - и, поймав мой изумленный взгляд, улыбнулся. – Все на свете нуждается в присмотре человека. Однажды Бог вручил нам этот мир. И с тех пор мы за него в ответе. Вот так, молодой человек... Идемте, это совсем близко.
Уходить из теплого дома в холод и темноту не хотелось. Я уже согрелся и настроился на отдых. Но любопытство пересилило, и я кивнул.
Петер взял с собой фонарик и зачем-то большой сачок на длинной ручке. И мы пошли.
Ночной лес – это страшная сказка, а ты в нем, крошечный ребенок, готовый от ужаса сунуть голову под подушку. Но спрятаться было негде, и я, сам того не желая, ухватился за руку своего спутника.
Он крепко сжал мою ладонь.
- Ничего-ничего, - проворчал добродушно. – Главное, смотрите под ноги. Тут попадаются коряги.
Желтый луч фонаря рисовал во тьме тропинку, скользя по мокрому золоту опавших листьев. А голые деревья походили на чудовищ – черных и корявых, с растопыренными лапами – или на скелеты с поднятыми руками.
А потом мы вышли на открытое пространство – большую поляну. И под ногами зашуршала высокая трава. Возможно, осока. Неприятно влажная, она вмиг промочила мои брюки почти до колен. Нам навстречу пахнуло свежестью и чистой водой. Здесь было светлее, и лежало в траве огромное зеркало. Я не сразу понял, что это лесное озеро. Такой спокойной и безмятежной была его гладь, без единой морщинки, ясной и полной крупных, как спелые яблоки, звезд. И сверкали они так живо, так ярко, что чудилось – это озеро отражается в небе, а не наоборот. И прямо сквозь звезды у берегов росли камыши.
- Ну вот, - сказал Петер, - это и есть рай.
- Да, красиво, - согласился я.
Он окунул в озеро сачок и осторожно повел им по воде, захватив с поверхности несколько желтых листьев и – я заметил их только теперь – пару клочков грязноватой, бурой пены.
- Нет, вы не поняли. Это в самом деле рай. Загробный мир для праведных душ. Не верите?
Я покачал головой. Что ж, мне приходилось слышать и не такое – разные верования бывают у людей. Так устроен человек – не может смириться с мыслью о собственной смертности. И отпустить близких без надежды на встречу, где-то там, за гранью – тоже. И чем, в таком случае, заоблачный мир лучше лесного озера? Да ничем. Я нервно усмехнулся.
- Вообще-то, считается, что мертвые живут на небесах.
- А это по-вашему что? – возмутился старик. – Вы что, ослепли? И не видите звезды? А эти облака?
«Это отражения», - хотел я сказать, но промолчал. А кто такие мы, мог бы он мне возразить, как не отражение некой идеи? Образов и слов, мелькнувших в сознании Творца? А может быть, мы все – ни что иное, как отражение его любви во множестве зеркал? Нет, конечно, Петер не стал бы говорить ничего такого. Он сосредоточенно орудовал сачком, очищая озеро от мелкого мусора.
Я долго вглядывался в черную воду и не видел дна. А, может, его и не было. Только какие-то острые тени мелькали порой в глубине. И отраженные звезды парили над ними, как птицы над горными вершинами. А я смотрел – до слез и рези в глазах. Пока их не заволокло золотым светом. И сквозь это волшебное сияние я, как на волшебной картинке, вдруг различил странный пейзаж. Острые черные скалы, широкие долины, полные фиолетового тумана, и встающее над ними солнце. Нежное, теплое... оно казалось пушистым и мягким на ощупь, как новорожденный цыпленок.
Цыпленок... птенец... Воспоминание отозвалось чем-то болезненным. Всего каких-то пару дней назад я шел через одну безымянную деревеньку и на рыночной площади увидел женщину с лотком цыплят. Крошечные комочки всех оттенков желтого, они толкались и тоненько попискивали. Кто-то двигался побойчее, а кто-то, оттесненный в угол, выглядел ослабевшим, больным. Мне ли не знать, как быстро и как будто без всякой причины гибнут маленькие цыплята?
Однажды мама принесла их домой – десяток, а может, и больше. Мне было тогда шесть лет, и я не умел считать. Зато на всю жизнь запомнил, как они умирали. Сперва один, потом другой слабели и отделялись от остальной стайки. И сидели, нахохленные, в стороне. Не клевали ни зернышки, которые я им насыпал, ни мелко нарезанное яйцо... Я грел их в ладонях, дышал на них, и моя радость от встречи с живым чудом быстро сменялась отчаянием. А они остывали, превращаясь в жалкие комочки пуха и нежных, тонких перышек... Мертвые цыплята. Я не дал маме выбросить их в мусорное ведро, а похоронил на следующее утро на нашем дворе.
Так и Кора постепенно слабела, и ни один врач почему-то не мог поставить ей точный диагноз. Сидя ночами напролет возле ее постели, я держал руку моей любимой и думал о маминых цыплятах. О том, как легко живое становится мертвым. Я молился о ее выздоровлении, но при этом откуда-то знал, что все решено. Что высший суд уже вынес свой приговор и скрепил небесной печатью. Это ощущение чудовищного бессилия до сих пор терзает меня – даже во сне. Наверное, я кем-то проклят, думается мне в такие моменты, и обречен вечно наблюдать эту тихую агонию. Обретать – и терять. Из последних сил вступать в неравный поединок со смертью – и раз за разом проигрывать...
- Эй, - тронул меня за плечо старый Петер. – Что случилось? С вами все хорошо?
- Да, конечно.
Я очнулся, и черные подводные скалы исчезли, снова обратившись в неясные тени. Но солнце осталось. Теперь я видел его отчетливо, но все равно не мог понять, что это такое. Золотое расплывчатое пятно. Как будто яркий фонарь светил сквозь толщу воды. Но ведь такого не могло быть? Или могло?
- Что это там, на дне? – спросил я своего спутника. – Как будто солнце другого мира?
- Так и есть, - откликнулся тот.
Темная фигура старика снова двинулась вдоль берега, размахивая сачком на длинной палке. Наконец, Петер вернулся и – как будто даже с гордостью – показал мне свой улов. Бурой пены набралось столько, что она выплескивалась через край сачка.
- Откуда в озере столько мусора? – слабо удивился я. – Оно кажется чистым.
- Оно и есть чистое, - качнул головой старик. – Это, если хотите, самое чистое место на Земле. А может, и во всей Вселенной. Когда душа человеческая в него попадает, все грехи и дурные помыслы сходят с нее этой самой пеной. И становится она белой, как голубка. Так и летит в рай на солнечных крыльях. А если не было в человеке ничего хорошего, только грязь одна – то грязь от него и останется после смерти. Так-то вот. Нечистая душа очистится, а негодная так и размылится целиком, без остатка.
Отойдя от озера, он опрокинул сачок и потряс им в воздухе. С неприятным звуком ошметки пены плюхались куда-то, и мне почудилось, что в этом месте из-за густой травы поднимается не то дым, не то грязновато-багровый свет.
- Что там? – заинтересовался я.
- Взгляните, если хотите. Но упаси вас Бог туда упасть. И на пену лучше не наступайте – ее тут много разбрызгано.
Я осторожно приблизился и заглянул в яму.
Не знаю, виной ли тому гниение или какие-то бактерии, но пена в ней, действительно, светилась и казалась огненной. И она шевелилась, вздуваясь мерзкими пузырями и лопаясь. Словно какой-то уродливый, сжираемый гангреной зверь дышал и возился там, в адском пекле. На это было невыносимо смотреть, и я отвернулся. Но все равно ощущал исходящий от ямы – не столько физический, сколько духовный – смрад.
- Если бы люди знали, - говорил между тем старик, - как просто и правильно все устроено. Они не чернили бы свои души... Так легко остаться чистым. Надо всего лишь не брать чужого и быть добрее друг к другу. А мы, получается, что? Верим в вечную жизнь, но не заботимся, какой она будет. Смерти нет во вселенной. Но едва ли кто-то захочет провести остаток вечности в такой вот яме.
- Остаток? – переспросил я озадаченно. – Разве вечность – это не навсегда?
- Вечность – это очень долго, - веско сказал Петер. – Очень. А что такое навсегда, я не знаю. Да и вы не знаете. Ладно, хватит в нее смотреть. Это опасно. Может закружиться голова.
Я послушно отошел от ямы и вернулся к озеру.
Петер продолжал суетиться, наводя только ему одному понятный порядок. Собирал упавшие сучья и мелкие веточки, и складывал в кучу на берегу. Да кто он такой, вообще? Бывший лесник? Выживший из ума селянин? Или привратник у входа в рай? Я чувствовал себя рядом с ним очень маленьким.
Присев на плоский камень у самой воды, я снова поискал взглядом чужое солнце. Оно как будто сделалось ярче и поднялось выше. Над черными горами и туманными долинами, над чудным, нереальным ландшафтом. Не всплыло к поверхности, нет, но как будто – совсем как настоящее светило – встало в зенит.
Я сидел и думал. Может быть, и Кора сейчас тоже, запрокинув голову, смотрит на него. Может, мы снова вместе смотрим на одно и то же солнце. И пусть не в наших силах коснуться друг друга, обняться, взяться за руки. Но наши взгляды, сойдясь в одной точке, связали мою и ее судьбы на миг – или на целую вечность. Какая разница? Все хорошее когда-нибудь заканчивается. Как, впрочем, и плохое. И единственное, что есть у человека – это бесконечное, необъятное и сверкающее «сейчас».
Моя Кора не была ангелом. Никто из нас не ангел. Мы, бывало, ссорились, иногда чуть ли не дрались. Оба чересчур вспыльчивые и нетерпеливые. Но она любила меня, я всегда это знал. Теперь ее любовь очистилась от всего лишнего, от гнева и обид, и, легкая, как сон, воспарила к отраженным облакам и звездам. Ее светлые отблески лижут берег у моих ног. Такой чистой любви я, наверное, не достоин. А впрочем, есть ли на Земле хоть один человек, достойный любви? Она приходит как дар с небес, а мы размениваем ее на всякие глупости, размыливаем в мутную пену.
Убедившись, что старик не смотрит в мою сторону, я снял с пальца обручальное кольцо и опустил в воду. Золотой искрой оно ушло на глубину и погасло. Не прошло, наверное, и пары минут – и словно дух озера протянул мне бледную ладонь. На поверхность всплыл белый цветок. Тонкий и нежный, похожий на водяную лилию, он слегка покачивался и как будто мерцал. Точно на озерный небосклон взошла новая, яркая звезда.
- Ну, что, нам пора, - окликнул меня Петер.
- Сейчас, - отозвался я, и, выхватив цветок из воды, спрятал его за пазуху.