Самый большой страх

В маленький поселок на краю леса, затерянный среди живописных, странных ландшафтов, я попал случайно. Что ж, самые интересные встречи нередко именно так и происходят. Я сошел с поезда на захолустной станции, собираясь попасть в Д., но ошибся дорогой. А потом, когда утомился идти пешком, какой-то фермер меня подвез – оказалось, не туда. Что ж, в подобных ошибках мне всегда виделась рука судьбы.
- Где мы? – спросил я своего попутчика.
Он произнес название, которое я не расслышал, но решил уточнить позже. А пока – с любопытством огляделся. Добротные, красивые дома, перед каждым – небольшой палисадник, пестрый от летних цветов. Плющ или дикий виноград вьются по перилам и лезут на стены. Хищные, густые плети, лохматые от молодых ростков, въедаются в штукатурку, норовят затянуть окна и доползают до самых крыш, превращая домики в бархатные зеленые игрушки.
К нам, между тем, подошли и другие селяне.
- Есть у вас в поселке что-нибудь интересное? – обратился я к ним. – Такое, что стоит послушать или посмотреть?
- А вам для чего? – удивился фермер, подвезший меня. – Вы турист, что ли? В наших краях глазеть не на что. Чай не Ницца. У вас к нам дело какое? Или что вы хотели?
Ну как объяснить этим простым людям, что никаких дел у меня нет, ни к ним, ни вообще? В Д. я тоже ехал не по делу, а лишь потому, что прошел слух о ручном барсуке, живущем у одного из селян. На такое чудо я, конечно, не мог не взглянуть. А попутно собирался исследовать округу. Что ж, порядок действий можно было и поменять. За пару часов – максимум за сутки, барсук не сдохнет и небо не упадет на землю.
- Я хожу по деревням, - признался я, - и собираю легенды, сказки, удивительные случаи.
- Странное занятие, - хмыкнул мой собеседник.
- Каждый зарабатывает на хлеб, как умеет.
- И что, за это платят? – не поверил он. – За всякие байки?
- Да, и неплохо. Одну книжку я уже продал. Теперь пишу вторую.
Мне почудилось, или во взглядах обступивших меня людей появилось что-то вроде уважения и одновременно безмолвный вопрос? «Это что же, – говорили их распахнутые в изумлении глаза, - а парень-то, оказывается писатель? Настоящий? Известный или как?»
- У нас есть страшный лес, - сказала верткая загорелая девчушка, совсем юная, почти подросток, - и озеро. А в озере живут черепахи. И две белые цапли. Когда они летят друг за другом и сверкают на солнце – это так красиво!
- А еще у нас самая высокая в округе пожарная каланча, - подхватил стоящий рядом с ней паренек, такой же чумазый и загорелый. – И старинная водокачка. Хотите взглянуть? Тут, недалеко. Вон, видите?
Я прищурился из-под ладони. Действительно, две высокие, красноватые на солнце башни маячили вдали, похожие на два острых зуба-резца. Кирпичные, вероятно. А может, и нет. Но смотреть на яркий свет было больно.
- Может, потом, - качнул я головой. – А далеко ли отсюда до Д.?
- До темноты дойдете, - поскучнел фермер. – Точно не хотите задержаться? Писатель все-таки. Расскажете всем, как мы живем. Так, если пораскинуть мозгами, - он задумчиво поскреб затылок пятерней, отчего короткие черные волосы встали дыбом, - то рассказать есть о чем. Вот, у Альфреда Шмитта в хозяйстве семь коров! А ему самому уже девяносто восемь! Ведь интересно? Мне кажется – да. Семь коров – и в таком возрасте! Скоро уже будем столетний юбилей справлять.
- Ну...
Я колебался.
- А еще, кстати, по соседству от Шмитта, живет человек, не знающий страха. Эгон Райн его зовут. Он вдовец, один растит маленькую дочь. С ним что-то такое случилось в страшном лесу. И с тех пор он ничего не боится.
- Точно, точно, - закивали остальные.
- Как это? – спросил я, внезапно заинтригованный.
- А так! Когда у соседа горел коровник, он вывел оттуда всех коров. А под конец еще и собачку вынес. А то сгорели бы. Как никак – живые души. И какой убыток! На него сверху горящие балки падали, всюду огонь, дым клубами, черно, как в аду. А Эгону хоть бы что! А прошлой зимой мальца спас, того, что провалился в пруд. Как ангел прошел по воде. Нет, какой-то ледок там, конечно, был, - поправился фермер, заметив мое изумление, - но совсем тонкий. И кошку бы не выдержал. Но человек, он ведь, если без страха – легче птицы становится.
Что ж, с таким смельчаком я хотел побеседовать.
- А где его дом?
- Там... там... – замахали руками селяне. – Прямо идите, не заблудитесь. Дом с деревянным крыльцом, пионовый куст у входа. Это у самого леса.
И я пошел.
Пионы в палисаднике пылали бездымным костром, таким ярко-алым, что при взгляде на него глазам становилось жарко. Эгон Райн спустился с крыльца, приветствуя меня, как старого знакомого. Я представлял его почему-то стариком, энергичным, жилистым и мудрым старцем, сполна хлебнувшим житейских невзгод и через горький опыт достигшим если не просветления, то по крайней мере гармонии с собой и с миром. Но он оказался почти моим ровесником, разве что немного старше. Ясноглазый, с теплой улыбкой, а сложения, скорее, щуплого и ниже меня на полголовы.
- Вы хотели что-то узнать обо мне? – переспросил он без удивления, когда я представился и, немного смущаясь, поведал о цели своего визита. – Только я обычный человек. Ничего особенного. Но проходите, Александр, будьте моим гостем.
Мы устроились на открытой веранде со стороны сада. Хозяин принес два стакана, блюдо с нарезанными яблоками и графин холодного зеленого чая. «Хорошо в жару», - улыбнулся слегка. Мы тянули ледяной напиток маленькими глотками, молчали и смотрели, как в саду стайка красногрудых птичек щебечет в густой яблоневой кроне. В воздухе витали сладковатые, чуть хмельные летние запахи: меда, цветов, высушенной зноем травы. Солнце, понемногу наливаясь оранжевым цветом, уже клонилось к горизонту.
- Односельчане назвали вас бесстрашным, - заговорил я, наконец. – Это правда?
Эгон кивнул.
- Правда. Это не заслуга... а просто... так получилось. Я могу рассказать, если хотите.
- Конечно, хочу! – воскликнул я, вероятно, чуть громче, чем следовало. Стайка румяных птичек вспорхнула с яблони и, покружив над садом, опустилась на другое дерево – огромную вишню, всю осыпанную красными ягодами.
Должно быть, я выглядел в этот момент восторженным ребенком, потому что Эгон рассмеялся. Потом сразу же сделался серьезным и начал рассказывать.
Его историю я привожу по памяти. Не было у меня в тот момент с собой ни ручки, ни блокнота. Да и странно это, согласитесь, смотреть человеку в глаза и одновременно за ним записывать.
- Вы, наверное, видели, Александр, прямо за последним домом нашего поселка начинается лес. У нас его называют Страшным. Так прямо и говорят: Страшный лес. И не потому, что он так ужасен сам по себе. Обычный, смешанный, диковатый, но не дремучий. За много лет, а может, и веков, люди протоптали в нем тропинки. Но их до странности мало. Узкие, едва различимые во мху и траве. Они обрываются так же внезапно, как возникли. А дальше иногда сплошные дебри. Так что приходится поворачивать назад и кружить на одном месте. Или ломиться сквозь кусты и ельник, а вернувшись домой, замазывать йодом царапины. В общем, лес как лес. А Страшным его называют потому, что в нем обитает самый главный человеческий страх. Чудовище, от одного вида которого люди сходят с ума, еще раньше, чем бывают съедены заживо.
- Нет ничего страшнее, чем потерять близких, - перебил я его.
Эгон тяжело вздохнул.
- Нет. Это очень больно. Очень. Настолько, что и не передать. Но вы, наверное, и сами знаете. И все-таки человеку остаются простые радости. Солнечный свет. Лето, цветы, дети. Добрая память. Остается он сам – у себя. Способный любить, дружить, видеть красоту вокруг. А самый большой страх – это страх смерти, особенно мучительной. Все мы знаем, что когда-нибудь умрем. Но надеемся, что это случится не скоро. И нас просто выключат, как лампочку – одним щелчком. Или мы уснем и проснемся в ином, лучшем мире. Но умереть – прямо сейчас, крича от дикой боли? Раздираемый на куски острыми зубами чудовища? Когда ты еще жив, но уже обречен, корчишься в крови и ужасе и умоляешь о смерти? Такого не пожелаешь и врагу. Вернее, пожелаешь, если уж очень на него зол – мучительной смерти.
- Ладно, согласен, - кивнул я. Мне не хотелось спорить. – Но откуда в лесу чудовища?
- Не знаю, - пожал плечами Эгон. – И никто этого не знает. Говорят, в Страшном лесу находится портал в другое измерение. Оттуда и проникает к нам всякая хтонь. А может, она рождается здесь, на земле. Не важно. Люди все равно ходили туда. В прошлом бывали времена тяжелые, голодные. Лес нас кормил. И сейчас в какой-то мере кормит. Хоть у каждого и есть свое хозяйство. А некоторые работают в городе. И тем не менее... Ягоды, грибы, мелкая дичь, если кто-то – охотник. Все это – большое подспорье. А чтобы отпугнуть чудовище, люди испокон веков брали с собой желтые масляные лампы. Понятия не имею почему, но это помогало.
- Каких только ни бывает суеверий, - сказал я осторожно.
Эгон покачал головой.
- Нет, это не суверие. Желтая масляная лампа в руках – как нафталин против моли. Всегда имей ее при себе – и нечисть обойдет тебя стороной. И я, сколько себя помню, собирал в Страшном лесу грибы. В одной руке – лукошко, в другой – лампа. Массивный чугунный фонарь с золотистым огоньком внутри... Мешает, но без нее нельзя. Живым из леса не уйдешь. Она до сих пор валяется у меня на чердаке. Пылится без дела... Сейчас-то я уже не беру ее с собой. После того случая.
- А можно взглянуть на лампу? - попросил я, не справившись с любопытством.
Эгон усмехнулся.
- Зачем? А впрочем, как вам угодно... Но сперва расскажу дальше. Это случилось пять... нет, шесть лет тому назад. Я собирал опята на дальней поляне. Там их много вырастает к осени, растут, как трава, на пнях и мертвых деревьях, да и прямо на земле. Я срезал их ножом и клал в корзину. И так меня разморило – от ярких осенних красок, от солнца и влажных лесных запахов, что я задремал прямо на мху, положив голову на поваленный ствол. И спал, пока не наступили сумерки. Еще не ночь, но солнце уже спряталось за горизонт, и мерцало прощальными бликами на верхушках деревьев. А внизу сгустились тени. И масло в лампе выгорело. Что делать? Идти через ночной лес – удовольствие небольшое. Легко сбиться с пути, поломать себе ноги, споткнувшись о корягу, а то и встретиться с волком или кабаном. А идти через Страшный лес с погасшей лампой – и вовсе самоубийству подобно. Только ничего другого мне не оставалось. Никогда не забуду, как я молился – отчаянно, без слов – пробираясь сквозь темные заросли. Тропинка исчезла. Я уже давно свернул с нее – да и не видно уже было ничего под ногами. Лишь тускло поблескивал мох в капельках ночной росы. И желтые листья сияли на нем солнечными пятнами. Глухая тишина объяла лес. Мертвая, жуткая... Я шел и слышал свои шаги. В какой-то момент мне почудилось, что они двойные. Мой шаг, а через пару секунд – чужой, мелкий, вкрадчивый. Я остановился – и чужак замер за моей спиной. Обернулся – и очутился с ним лицом к лицу. Со своим ночным кошмаром. С самым страшным на свете лесным чудовищем. Как описать его, чтобы вы себе представили? Огромное, лохматое, черное, как грозовая туча, оно словно явилось в наш мир прямиком из преисподней. Его красные глаза полыхали адским пламенем и дикой злобой. С длинных клыков текла пенистая слюна. Я застыл, парализованный ужасом. Сердце колотилось так, что, казалось, того и гляди разорвется, лопнет, как наполненный водой воздушный шарик. Наверное, такая участь и постигла моих несчастных предшественников. Тех немногих, кто по какой-то глупой случайности попал в лес без желтой масляной лампы в руках. Они умерли от страха, а после волки и лисы обглодали до костей их тела. И нет никакой заслуги в том, что мое бедное сердце оказалось крепче. Я стоял перед чудищем, как кролик перед удавом, обливаясь потом, хотя в лесу уже становилось по-настоящему холодно, и не в силах отвести взгляд от багровых, пылающих глаз. Растянутое на целую кошмарную вечность мгновение... Глаза в глаза... И под моим взором они медленно стеклянели, гасли, становились безжизненными. А потом из-за елок выглянула круглая белая луна, и в ее свете я увидел, что черный мех дьявольской твари изъеден молью. Один из клыков – обломан. Адский огонь в глазах – всего лишь отражение слабого сумеречного света в красных стекляшках. А само чудовище – ни что иное, как чучело, насаженное на палку. И держит его в трясущихся лапках крохотная лесная козявка. То ли маленькая обезьянка, то ли еще кто-то. Может, и пришла она в наш мир с «той стороны», а может, и нет. Но испугаться ее мог разве что зайчонок. А еще я заметил, что сама она дрожит от страха передо мной, большим и ужасным человеком. Таким я ей, наверное, казался.
- И что вы сделали? – спросил я, облизнув пересохшие губы.
- Сделал? Да ничего. Плюнул, развернулся и пошел себе дальше. Вернулся домой и закинул масляную лампу на чердак. Там она и осталась.
- И с тех пор... – робко подсказал я, потому что Эгон замолчал.
- Да, с тех пор, - улыбнулся он, - меня ничем не напугать. Я посмотрел в глаза самому большому страху и увидел его изнанку – совсем не страшную, жалкую, поддельную. И что-то во мне из-за этого умерло, а что-то, наоборот, расправило крылья и воспарило. Вот и вся история. Нет в ней ничего удивительного.
Ну да, как же... Я хотел возразить, что ничего удивительнее в жизни не слышал. Но словно очнулся – и с тревогой заметил, что уже стемнело. Темно-синее небо обметало звездами, как тифозной сыпью. А в саду проснулась цикада и завела свою трескучую песню. Попросить, что ли, у хозяина желтую масляную лампу, чтобы не заблудиться на обратном пути? А заодно распугать всех чудищ, будь то в человеческом или в зверином обличии, какие только ни водятся в этих краях. Впрочем, возвращаться через лес я в любом случае не собирался.
- Но ведь бывают и настоящие чудовища, - произнес я тихо, думая о тех, кто крадется во мраке. – Я хочу сказать, что зло существует.
- Конечно, - согласился Эгон. – Но оно трусливо. Всегда. Оно может выглядеть жутко. Но внутри у него, под мехом, клыками и рогами, под всей этой зловещей бутафорией, все равно скрывается трясущаяся от ужаса козявка. Нет, я понимаю, что вы имеете в виду, - он заглянул мне в глаза. – Можно и козявку раскормить до размеров слона. Так, что она станет опасной. Только не забывайте – она питается нашими страхами.
- Не забуду, - отозвался я, и голос мой дрогнул.
Я с детства боялся темноты.

Звездная мама

Где бы я ни находился, дома или на веранде, пью ли я чай тихим вечером на открытом балконе или ужинаю в беседке – я всегда зажигаю свет. Каждое дерево в моем саду оплетено гирляндой разноцветных лампочек и полыхает, как рождественская елка. С каждой балки свисает какой-нибудь фонарик. Белые, как полуденное солнце, желтоватые и теплые, как рассвет, оранжевые, синие, зеленые, эти праздничные огни делают мою жизнь похожей на сказку. Легкой, радостной и безопасной. Там, где светло – нет страха.
У Эгона в саду искусственного света почти не было. Только из приоткрытого окна струилось тусклое серебряное сияние, вероятно, ребенок спал при включенном ночнике. И бледный серпик месяца болтался в темном небе, как яблоневый лепесток в чернилах. От новорожденной луны толку мало. Зато тем ярче сверкали звезды, и чем темнее становилось на земле – тем сильнее они разгорались. Их свет лился с небес, как вода – холодная и чистая. У меня даже возникло необъяснимое желание – шагнуть в сад и, подставив под нее ладони, умыть лицо, руки, а может, и помыть голову. Очиститься от дорожной пыли и от чего-то еще – глубже проникшего, от копоти и грязи, скопившихся в душе. Разумеется, я не сделал ничего такого. А, еще раз тревожно оглядевшись, спросил хозяина, есть ли в их поселке гостиница. Ну, или хостел, на худой конец угол, который сдает какая-нибудь старушка.
- Зачем? – изумился Эгон.
- Мне надо в Д., – пояснил я, и добавил, маскируя свой испуг жалкой улыбкой. – Но я боюсь идти в темноте. У вас тут плоховато с освещением. Один фонарь на целую улицу. А на проселочной дороге и вовсе темень такая, что недолго и оступиться, и ноги переломать. И, вообще, мало ли что.
- Что? – строго переспросил он. – Александр, не валяйте дурака. Вы – мой гость. Неужели я куда-то отпущу гостя посреди ночи? Не нужна вам никакая гостиница. Переночуете у меня. Вон какой дом просторный. Места много, и, - вздохнул с потаенной грустью, – нет в нем хозяйки. Только я и дочка.
Я вспомнил, как фермер назвал его вдовцом.
- А что, ваша жена... – ляпнул я, не подумав, и запнулся. Неловко лезть к человеку в душу, особенно туда, где больно. – Извините. Это, конечно, не мое дело.
- Она умерла, - сказал Эгон просто. – Заболела как раз в тот год, когда родилась Аля, он и стал ее последним годом. Непростая у моей Сары была хворь... Хотите – расскажу. Но только если вы не очень устали. Час поздний. Это я привык сидеть до полуночи. А то могу приготовить вам комнату... Завтра договорим.
- Нет-нет, - сказал я быстро и потер глаза. – Ничуть не устал.
На самом деле меня уже клонило в сон. Веки тяжелели и слипались, отчего стоящее прямо над садовой дорожкой созвездие Большой Медведицы мигало и рассыпалось цветными искрами, и вновь собиралось в большой серебряный ковш. Но я знал, вера в то, что прерванный разговор можно закончить позже – иллюзия. Наступит новый день – волшебство развеется, и вчерашние задушевные собеседники почувствуют себя чужими друг другу. А мне очень хотелось послушать историю про таинственную хворь.
- Когда мы только хотели пожениться, - начал Эгон, сцепив пальцы в замок, - все родные меня отговаривали. Мол, она порченная, хоть и не виноватая. Я знал, что Сара носит под сердцем чужого ребенка. Но мне было все равно. Я любил ее. Помню, как много она плакала в первые дни. Как сгорала от ненависти к тому, кто притаился у нее во чреве. И к его отцу, разумеется, тоже. Не могу, рыдала, забыть эту грязь, мерзость... его объятия и похотливые укусы... Не могу смириться, что теперь оно – во мне. Я говорил, оставь, вырастим, приму как своего. Но она все-таки извела плод. Потом лечилась какое-то время – хотела ребенка. И я хотел. Когда понятно стало, что у нас будет Аля, мы оба чуть с ума не сошли от радости. Сара словно заново родилась! Платьица шила, кофточки, крошечные юбочки кружевные... Она откуда-то знала, что родится девочка. Это как искупление было для нее, для моей Сары – поизвести на свет дитя настоящей любви. Она уже любила дочку всей душой, а вместе с ней – готова была полюбить и весь белый свет. Вот что такое счастье. А потом моя дорогая жена заболела. В поселке говорят, что ее сгубила молва. Но это не так. Моя родня по-прежнему ее не признавала. Но Сара ходила мимо всех этих дядей и тетушек с высоко поднятой головой. Даже у растоптанного человека есть гордость. А тот, кто счастлив, и вовсе не замечает подленьких шепотков и плевков вослед. Но однажды ночью Сара захотела пить и, встав с постели, вышла на веранду. На ту самую, где мы с вами сейчас сидим. И там, на столе стоял ковшик со студеной водой, а в нем отражалась ночная звезда...
На этом слове голос рассказчика почему-то дрогнул. Но я не видел его лица, потому что сидел, опустив глаза и уткнувшись взглядом в свои бледные в ночном свете руки. И, невольно подражая Эгону, сплетал и расплетал пальцы.
- Вы понимаете, что такое отражение, Александр, - продолжал он, видимо, справившись с собой. – Это всего лишь свет, возвращенный гладкой поверхностью. Иллюзия. По сути – ничто, пустота. Из-за пустоты – какая может случиться беда? Но не знала моя любимая, и я не знал, что звезды, особенно молодые, иногда падают с неба и лежат в воде, притворяясь отраженными. Выпить такую – все равно, что проглотить личинку смертельно опасного паразита. Не прошло и дня, как Сара потеряла покой. Внутри нее, помимо дочери, поселилось новое, лучезарное существо. Оно сияло ярче тысячи солнц, взывая к невинности и чистоте. Не знаю, что мучило бедняжку сильнее – чужая вина или своя. Но вытерпеть такое может разве что святой. С тех пор каждую ночь – я видел это, когда просыпался и тихо выскальзывал вслед за ней – моя жена спускалась в сад и, скинув ночную рубашку, стояла, нагая, при свете звезд, как под сверкающим дождем. Она купалась в хрустальном блеске, смывая боль и мерзость, проникшие в душу, и чувство вины, и страх, и ужасные воспоминания. Она терла себя неистово, словно пыталась содрать собственную кожу вместе с отпечатками чужих, грубых рук. Я бессильно наблюдал, как ее тело размыливалось, стекая на садовую дорожку светящейся пеной. Вот только что делать и как этому помешать, не знал. И каждое утро моя любимая становилась чуточку тоньше, бледнее, прозрачнее. Даже рождение Али, нашей долгожданной дочурки, не смогло ее остановить, потому что Сара уже не владела собой. Случайно проглоченная звезда росла в ней, разгораясь все ярче и ярче, и выжигала ее изнутри.
Он замолчал, а я все еще сидел, будто оглушенный, не поднимая глаз.
- Что с вами? – спросил Эгон.
- Мне тоже хотелось, - прошептал я, - умыться звездным светом.
- Не делайте этого, Александр, - сказал он мягко.
- Да, я понял уже... Не буду. А что же... Сара?
- Настал день, - вздохнул он, - вернее, ночь, когда она полностью смыла с себя тело. Осталась одна душа. Хрупкая, будто стеклянная, озаренная каким-то нездешним сиянием... она стояла передо мной и прощалась. А потом ушла – туда, куда уходят, покидая землю, развоплощенные души. Вот так мы с Алей и остались вдвоем, - заключил Эгон, задумчиво покосившись на слегка приоткрытую дверь.
И умолк, словно прислушиваясь к чему-то в глубине дома. Оттуда, казалось, не доносилось ни звука. Огромный дом спал. Вернее, спал в его темных недрах крохотный ребенок-сирота, не в добрый час явившийся на свет, с первых дней лишенный материнского тепла и заботы. Тем не менее, я тоже прислушался. И вдруг... на самой грани тишины уловил как будто легкие шаги, словно не человек ступал по старым деревянным половицам, а некое воздушное существо, эльф или маленькая лесная фея.
А потом дверь отворилась пошире, и вышла девочка лет четырех, в одной рубашке, босая, и, не обращая на нас внимания, спустилась по лестнице в сад.
- Она что, лунатик? – поинтересовался я шепотом.
Эгон улыбнулся – с какой-то усталой нежностью.
- И да, и нет. Не знаю, как объяснить. Но не беспокойтесь за Алю – с ней все хорошо.
Девочка остановилась посреди садовой дорожки и, запрокинув лицо к звездам, тихо позвала. Не словами, а словно окликнула кого-то еле слышным «а-а-а-а...», протяжным, на одной ноте. Я разглядел игру светотени на ее бледной коже и широко распахнутые голубые глаза, доверчивые и не по-детски серьезные, и спросил себя, а спят ли лунатики с открытыми глазами? И куда она так призывно и внимательно смотрит? Проследив за взглядом Али, я увидел, как в небе над садом Большая Медведица внезапно задрожала, как-то странно вытянулась, сгруппировалась и – прыгнула, мягко приземлившись на все четыре лапы. Теперь они стояли рядом на дорожке – огромный серебряный зверь, окутанный светом, и маленькая девочка. Звездная Медведица, как большая кошка, облизывала ее щеки, лоб, руки и худенькое плечо, оголившееся из-под короткого рукава ночной рубашки... Легонько боднула малышку головой и потерлась своим сверкающим носом о ее нос. А девочка, обняв ее за шею, зарылась лицом в ослепительно сияющий, белоснежный мех. И такая нежность была в этой игре, такая задушевная ласка, что у меня к горлу подступили слезы. Звездная мама спустилась с небес к любимой дочке. И пусть весь мир подождет!

Невесомость

Сколько длился этот прекрасный миг любви и нежности? Не знаю. Время как будто остановилось, а маленькая Аля замерла, прижавшись к сверкающему звездному зверю и обхватив его тонкими ручонками. Она словно растворялась в его сиянии – и сама сияла. Ее волосы превратились в свет и топорщились лучистым ореолом вокруг головы. И длинная льняная рубашка, казалось, была соткана из света. Даже крошечные босые ступни – и те светились на фоне темного гравия садовой дорожки.
- Какое чудо! – выдохнул я, вновь обретя дар речи.
Эгон грустно улыбнулся.
- Жизнь полна чудес. И добрых, и злых. Только не нам выбирать, что и какой мерой она нам отмерит... Потерпите еще немного. Сейчас Аля заснет по-настоящему, и я отнесу ее в дом. А потом приготовлю вам комнату.
- Мы не слишком громко разговариваем? – спросил я шепотом, глазами указав на притихшую девочку. – Я просто подумал...
- Нет, не волнуйтесь, она нас не слышит. Она сейчас не здесь, не с нами. Но... вы что-то хотели узнать, Александр? – спохватился он словно о чем-то вспомнив. – Я вас заболтал. И, возможно, увел разговор в сторону. Вы говорили, что пишете книгу? Что-то вроде путевых заметок? Я правильно вас понял?
- Да, - я кивнул. Мне отчего-то сделалось очень стыдно. Возникло странное ощущение, будто рассказать в книге о живом человеке – что-то сродни вивисекции над чувствами. Резать по живому, ворошить интимное – какое я имею на это право? Выворачивать наизнанку чужую боль, а чужие слезы – выставлять напоказ? Есть во всем этом что-то нечестное и жестокое. – Конечно, если вы против, я не напишу ни слова, - сказал я поспешно. – И все останется между нами.
- Нет, почему же? – Эгон пожал плечами. - Если мой опыт окажется кому-то полезен... то почему нет? Только опыт ведь у каждого свой. Творец наших судеб – великий художник и никогда не повторяется. И все-таки... Зная, что у кого-то получилось, мы надеемся, что получится и у нас. Разве не так?
- А разве так?
Он усмехнулся.
- Нет, конечно. Там, где один прошел – другой увязнет в болоте. А где один упал – другой взлетит. Но и без надежды жить никак нельзя. Это как в лесу. Мы протаптываем тропинки друг для друга. И чем больше тропинок – тем легче идти, даже самым слабым.
Мне опять пришел на память разговор с фермером.
- По дороге сюда, - начал я осторожно, - я встретил одного селянина. Собственно, он и подвез меня от станции. У него самый большой яблоневый сад в округе. И молочная ферма.
И снова Эгон взглянул на меня с усмешкой.
- Знаю, это мой кум. У него длинный язык. Представляю, что он вам про меня наплел.
Я смутился.
- О, ничего плохого! Ваш кум рассказал, как вы спасли коров из горящего сарая. И соседского мальчика... За это вас и прозвали «не знающим страха».
- Старик Шмитт дымит, как заводская труба, - заметил Эгон. – Вот и поджег случайно свой коровник. А мальчишка зачем-то полез на тонкий лед... Любой нормальный человек помог бы и не дал животным сгореть, а ребенку – утонуть. А «не знающим страха» меня прозвали после другого случая, довольно глупого.
- Да? – переспросил я озадаченно.
- Однажды я заключил дурацкое пари. С кем – сейчас уже не имеет значения. У того человека были деньги, а я в них отчаянно нуждался. В тот год умерла Сара, оставив меня одного, с маленьким ребенком на руках. Я не мог смириться с потерей, не мог полюбить дочь. Это пришло позже. А сначала, сразу после смерти жены, я отнес Алю в дом своей тетушки. И та, которая плевала вслед моей невесте, с неохотой взялась выхаживать младенца. А я погрузился в тоску. Каждый день, как только выдавалась свободная минута, я шел на сельское кладбище, туда, где на свежем холмике уже разрасталась трава. Сочные зеленые стебли из могильной пустоты тянулись к солнцу, утверждая жизнь. Я ненавидел эти растения, корнями уходящие в прах, врастающие там, под землей, в гроб моей любимой женщины, и мечтал спрятать их под мраморной плитой. Но даже на самый простой памятник у меня не хватало средств. Все свои скромные накопления я потратил на лекарства для больной жены, а потом – на похороны. В поселке злословили, будто ввязываясь в опасный спор, я хотел умереть. Что это была чуть ли не попытка самоубийства. В лучшем случае – игра в русскую рулетку. Нет, ничего подобного. Я мечтал поставить памятник на могилу Сары. Хотел купить семена для огорода. Рассчитаться с тетушкой за помощь с ребенком. А смерть в мои планы не входила. Конечно, нельзя знать такое наперед, но я чувствовал – мой час еще не пришел. И собирался выиграть пари.
- А какое пари? – заинтересовался я.
Эгон улыбнулся, словно вспоминая что-то приятное.
- Я поспорил с тем человеком, что пройду по канату от вершины пожарной каланчи до водокачки. Вы видели эти две башни? Они находятся рядом. И, сколько себя помню, между ними всегда был натянут металлический трос. По праздникам на него при помощи длинного крюка вывешивают лампочки и флаги. А в начале века, говорят, с него упал и разбился насмерть какой-то приезжий фокусник. Впрочем, это что-то вроде городской легенды.
- А высоко там? – спросил я с тревогой.
Понимаю, глупо, но при мысле о таком трюке я почему-то испугался за Эгона. Настолько, что в глазах потемнело. Как будто это не он, а я иду по канату на головокружительной высоте. Шатаюсь, взмахивая руками, и судорожно хватаюсь за воздух. Зная, что одно неверное движение – и я рухну в пропасть, как тот бедолага фокусник. Хотя вот же он, Эгон, сидит передо мной – живой. И пьет чай на веранде. С ним не случилось ничего плохого. А все, что было – осталось в прошлом. Бояться нечего. Прошлое будет вечно гнаться за настоящим, как заяц за черепахой, подумал я. Но никогда не догонит.
- Метров тридцать над землей, - сказал Эгон беспечно. - Может, поменьше чуть-чуть. Не знаю, но довольно высоко. Меня уговаривали взять с собой балансир – шест для балансировки. Как у канатоходцев в цирке. Но я отказался, рассудив, что длинная палка мне ни к чему. Тем более, что я не умел ей пользоваться. Еще, чего доброго, уроню кому-нибудь на голову... Накануне я потренировался. Прошел несколько раз по такой же толщины веревке, лежащей на полу. Убедился, что могу держать равновесие. О том, что канат будет подо мной качаться, я не подумал. А он не просто качался – ходил ходуном, как хвост коровы, отгоняющей мух. Ветер свистел в ушах. Даже не свистел – а выл и грохотал, будто несущийся на полном ходу поезд. Так что я почти оглох. В глаза бил яркий небесный свет. Там, наверху, он казался плотным, осязаемым, затекал под одежду и омывал мое тело, как озерная вода. Он плескался вокруг и холодил мои щеки. Но страшно не было, а только... необычно. Я видел, что люди внизу расстелили какие-то матрасы. Они не верили, что я дойду, не сорвусь, и не хотели, чтобы я разбился насмерть у них на глазах. Хотя, думаю, сорвись я на самом деле – и ничто бы меня не спасло. Никакие их жалкие ухищрения. Но я верил, что не упаду. Мной овладело пьянящее чувство свободы. Знаете, как это бывает, когда судьба ведет тебя или, скорее, тащит, как бычка на веревочке, и не знаешь куда – на пастбище или на бойню? Или когда любимый человек угасает, а ты держишь его за руку и шепчешь ненужные слова, понимая, что надежды на исцеление нет. В такие минуты ощущаешь свое абсолютное бессилие. А тогда, когда до неба казалось ближе, чем до земли, я знал, что каждый шаг над бездной – мой шаг. Меня не тащили и не толкали, не вели под руки, и судьба не подставляла мне подножки. Я просто шел. Как будто впервые в жизни. Не оглядывался назад. И не смотрел себе под ноги, не боясь оступиться... А когда взглянул – обмер. Я увидел, что не просто оступился, а сошел с каната и теперь иду по воздуху. Не знаю, заметил ли это кто-то внизу, но скорее всего – нет. А мне, впервые после того случая в лесу, сделалось страшно. И левая нога начала проваливаться, как в трясину. Я упал на одно колено. А потом представил себе, как гаснут адские глаза чудовища, обращаясь в обыкновенные стекляшки – и встал. Воздух подо мной загустел, как синий лед. И я двинулся дальше, легко, словно скользя на коньках по замерзшему пруду. Мне хотелось кружиться, выписывая на нем пируэты. Или раскинуть руки, как крылья – и лететь навстречу солнцу, будто какой-нибудь Икар. Я чувствовал, что еще немного, и ветер подхватит меня и вознесет над крышами, над шпилями и колокольнями, над моралью и предрассудками. Я мог воспарить туда, где мертвые и живые едины. Над горем моим подняться. В сияние вечной божественной любви... Но я не хотел пугать столпившихся на площади людей и, добравшись, наконец, до водокачки, спустился на землю по пожарной лестнице.
У меня в ушах еще звучал гром оваций. И взволнованные лица зевак раскраснелись... блестели возбужденно глаза... И солнечный закат полыхал над поселком, как зарево пожара...
- Александр, - Эгон тронул меня за плечо.
- Я слушаю, - встрепенулся я.
- Нет, вы спите.
- Нет-нет, что вы!
Он тихо рассмеялся.
- Пойдемте в дом... Вот сюда, и сразу направо. Проходите вперед, а я – за вами. Только придержите дверь.
И я вступил в освещенный призрачным серебряным светом дом и придержал дверь, и побрел по узкому коридору, чуть пошатываясь спросонья и потирая глаза, а за мной шел Эгон, неся спящую девочку на руках.