Когда мне кажется, что разъедающая душу усталость постепенно превращает меня в циника, когда жизнь преподносит неприятные сюрпризы или когда мне просто грустно, я забираюсь под пушистый плед, достаю с полки потёртую серую книгу с топорщащимися закладками – и погружаюсь в удивительный и целительный мир яркой поэзии и совсем не прозаичной прозы. В мир, очищающий мысли от суетной шелухи, в мир, дающий мне силы любить жизнь.

По странной иронии судьбы этот врачующий мир создан неизлечимо больным человеком.

Александр Попов – не только прекрасный поэт, писатель и кинодраматург, но и воистину удивительная Личность – именно с большой буквы. Помню, при первом знакомстве с Сашиными стихотворениями мне подумалось: «Ну надо же! На какой планете вырастают вот такие взрослые, умеющие сберечь в себе ребёнка?» Это спонтанное тёплое удивление переросло со временем в глубочайшее уважение, когда я узнала о многолетней болезни Саши и о том, что «взрослый ребёнок», оказывается, не только сам в состоянии успешно противопоставить недугу потрясающее жизнелюбие и силу духа, но ещё и помогает сделать это другим людям! Саша – автор концепции творческого самосозидания, описанной в изданной Российским Фондом Культуры книге «Один на один с болезнью». Несколько лет он являлся председателем Фонда поддержки больных рассеянным склерозом «Остров спасения», работал заместителем главного редактора газеты «Спасатель» МЧС России. Творчество Саши неотделимо от его жизни и столь же светло и потрясающе искренно, как и сам автор. Помните, у Высоцкого была такая фраза: «Ни единою буквой не лгу»? На мой взгляд, эти слова идеально подходят для описания произведений Саши – настоящих от первой и до последней буквы...

А теперь, по традиции, о своём творчестве немного расскажет сам автор…

 
«Вкратце о себе рассказывать трудно. Любое положение, не успев прозвучать, требует оговорок и пояснений, а те, в свою очередь, – новых ремарок.

Первые свои «стихи» я написал ещё во втором классе во всех смыслах средней московской школы. Они были искренними по сути, но совершенно чудовищными – по форме и воплощению. Стихи были моей тайной, потому что я их до поры, до времени никому не показывал – стеснялся.

В старших классах я снова начал писать стихи. Они и теперь получались плохими. Я чувствовал это, но не писать уже не мог. Словесность властно манила меня, но на статус жизненного пути ещё не претендовала. В школьные годы я сильно разбрасывался: успехи в живописи, скульптуре и в биологии (ворох грамот за призовые места в олимпиадах районного, городского и университетского масштаба свидетельствовал о серьёзности моих притязаний) как будто показывали вектор моего дальнейшего пути. Но… На рубеже семнадцатилетия я тяжело и неизлечимо заболел. Это невесёлое событие привнесло в жизнь множество забот и трудностей, но именно оно помогло мне сделать окончательный выбор. Теперь поэзия сделалась не только потребностью души, но и опорой для неё. Позже я напишу об этом так:

От двух бортов – да в середину
Вгонял шары свои недуг,
И жизнь рвалась, как паутина
Меж пальцев непослушных рук.

Ещё белел мой слабый парус,
От брызг не прятал я лица,
Но жизни меньше оставалось,
Чем оставалось до конца.

Свою судьбу готовясь встретить,
Я жил, не веря, что живу,
Но слово – легкое, как ветер,
Меня держало на плаву.

Я клин пытался выбить клином,
Я запретил себе покой...
Лишь слово – мягкое, как глина,
Тогда имелось под рукой.

Плыла трясина под ногами,
Но, пробираясь по воде,
На слово – твердое, как камень,
Я опирался в пустоте.

Я выбрал поэзию, а она, надеюсь, выбрала меня. И – шире – я выбрал словесность в широком смысле этого слова. Кроме стихов, я писал и прозу, потом, несколько позже, занялся драматургией. Но стихи стояли – и стоят по сей день! – на первом месте в ряду моих творческих занятий и опытов. Большинство стихов, написанных мной в течение многих лет, оказались чересчур слабыми, чтобы остаться в нынешней антологии. Они были просто ступеньками, без которых не могло быть дальнейшего творчества.

Однажды, вслед за «взрослой» поэзией, я увлёкся поэзией для детей. А.А. Реформатский как-то сказал одному из своих оппонентов: «У нас с вами не разногласия, а – разноглазие!» Я думаю, и в отношениях детей и взрослых такое «разноглазие» встречается очень часто. Поэтому в стихах я стараюсь его преодолеть. Впрочем, сугубо детские стихи у меня и не пишутся. Мне кажется, они должны быть интересны и ребёнку, и взрослому, в душе которого ребёнок живёт до сих пор. Поэтому соответствующий цикл я и назвал «Стихи для бывших детей и будущих взрослых».

Наверное, было бы преувеличением сказать, что я знаю, как следует писать стихи. Наряду с необходимыми теоретическими знаниями и техническими навыками в поэзии существенную роль играют творческая интуиция и чувство гармонии. Я думаю, именно это – первично.»

 
От себя добавлю: стихи Саши светятся изнутри. Они негромки и изящны, им чужд наигранный пафос. И, самое главное, в них органично сочетается всё то, что делает стихи истинной поэзией: одухотворённость, глубина мысли и одновременно тонкость мироощущения, живой юмор, отчётливо слышимый авторский голос и тщательнейшая, воистину мáстерская работа со словом. Трепетное, ответственное отношение к слову наилучшим образом иллюстрируют строки одного из Сашиных стихотворений:

Мной растрачена ночь. Мне заплачено
несколько строчек.
Я слова тасовал, и со мной
тосковали слова,
И от их неземных, расширяющихся
оболочек
Сладко ныло в груди и кружилась
слегка голова.

Саша – драматург и в прозе, и в поэзии. Его произведения выверены до последнего слова, в них нет ничего лишнего. Саше одинаково хорошо удаются и лирика, и поэтические переводы, и «стихи для бывших детей и будущих взрослых», и юмор. Я могла бы написать здесь ещё много-много-много добрых слов – но, наверное, ничто не расскажет о Сашиных стихах красочнее и убедительнее, чем сами стихи...

_______________________________________________________________

 
Перед спектаклем

...Шумок, как шелест ветерка,
Всё глуше, суше, монотонней.
И в отражении зеркал –
Движенья лёгкие ладоней.

Черты знакомых смутно лиц,
Зал, сотканный из полусвета,
И – неживые силуэты
Портьер, готовых
Рухнуть ниц.

Всё так медлительно и врозь
Течёт, томится и толчётся,
Ещё мгновенье – и начнётся.
И – яркой вспышкой:
– Началось!

 
Logos

– Ты знаешь, я раньше
Представить не мог,
Что Слово – не отблеск клинка,
А – клинок!
Надёжная жизни
И смерти основа,
И – строгий хозяин
Хозяину слова!

«Кто прямо пойдёт…»
Выбор скуден и труден,
– А если и выбора, кажется, нет?
– Ну что ж ты: иди! Неприкрытою грудью
Придётся принять вожделенный ответ!

– Я раньше и думать
Такого не мог,
Что Слово – и ключ,
И – тяжёлый замок!
И вечная плата
За грех не-молчанья,
И – полный колчан
За худыми плечами,

И лекарь,
И знахарь,
Врачующий ядом,
И – сдавленным криком –
Нож в твёрдой руке,
И – голос,
И – Логос,
И – свет,
И – награда,
И лёгкость касания к нежной щеке.

 
Безмолвие

Дождь, заблудившийся в ночи,
Ворчит, скучает.
Давай немного помолчим
За чашкой чая!

Мы попадём и в такт, и в тон –
Без слов
И жестов,
Под дробный капель перезвон
По ржавой жести.

Чуть тронет сквозняком свечу,
И тени – стаей.
И я безмолвно прошепчу:
– Ты знаешь…
– Знаю!

Дождь, заблудившийся в ночи,
Ворчит, скучает.

Давай с тобою помолчим
За чашкой чая…

 
Трость

Да... Я как спутник
Нынче ненадёжен:
Иду с опаской,
Медленно бреду.
Красивой тростью
Скован и стреножен
И осторожен,
Как на первом льду.

Моя не слишком
Верная опора,
Но всё ж – поддержка,
Всё же на пути
Защита
От нелепого укора:
«С утра надрался,
Господи прости!»

Да, Он простит
Нечаянную грубость,
И мне она –
Совсем не в горле кость.
В своих правах
Уверенную глупость
Теперь смиряет
Лаковая трость.

Бреду себе
Ни шатко и ни валко,
Как будто вброд
По вздувшейся реке.
Смеясь в душе,
Как уважают палку
В моей до боли
Стиснутой руке!

 
Моя Москва

Город мой! Средоточие вечной возни,
Символ пряника, плоти и плети.
Ты на руслах проспектов качаешь огни
В паутине троллейбусной сети.

Ты – оазис, пустыня и вечный вокзал,
Ты – богач и бродяга пропащий.
Здесь привычно не верят словам и слезам
Те, в чьи слёзы не верили раньше!

Пусть, Москва, этот мир не спасёт красота
Лимузинов и радуг витринных,
Ты во многом права. Но твоя правота
Не желает являться с повинной.

Город мой! Мы с тобой очень ладно живём:
Я – старею, ты – тянешься выше.
Хочешь, Герцена бывшей тихонько пройдём,
А потом – Метростроевской бывшей?

А своих "прокуроров" уж ты извини.
Что же делать: ты вечно в ответе!

Лишь бы так же ночами
Качались огни
В паутине троллейбусной сети…

 
Вечер

В час, когда
светило катится в бездну,
Голоса
звучат теплее и глуше.
Выползает
влажный мрак из подъездов
И ложится
на промёрзшие лужи.

Он росою
оседает на спинах,
Серой солью
проступает на коже,
И, бредущие в его
паутине,
Люди делаются
старше и строже.

Рассыпаются
расчёты и сметы,
Всё худое
представляется хуже...

Лишь, укрытые
невидимым светом,
Засыпают дети
Тише и глубже.

 
Баю-баюшки-баю!

«Баю-баюшки-баю!» –
мама с бабушкой поют,
«Баю-баю, баю-баю»
спать кладут сестру мою.
Только Юлька спать не хочет,
Плачет – вот и я не сплю!

Я не сплю и слушаю
Сказку про Бычка,
Да ещё про злющего
Серого Волчка:
«Он придёт из зимней стужи,
За бочок зубами – хвать!»

(Это сказка, чтобы лучше
Дети стали засыпать!)

«Баю-баю, баю-баю,
Прилетела кошек стая,
Леший тенью притворился,
Под кроватью притаился,
Сел пиджак верхом на стуле, –
Засыпай скорее, Юля!
Придёт дядька с бородой,
Заберёт тебя с собой,
Вместе с милиционером,
Водяным и волком серым
В тёмный лес утащит свой!»

Наконец, уснула Юля,
Больше не боится,
Мама с бабушкой уснули,
Только мне не спится.

Нет, совсем не страшно мне:
Нечего бояться!
Просто тени на стене
Странно шевелятся…

Ветер стукнул на бегу
Вдруг в стекло оконное…
Лучше, лампу я зажгу:
Так ещё спокойнее!

 
Тетрадь

Жил человек на тихой улице –
обычный, «среднестатистический».
Среди народонаселения
страны – ничтожное ничто.
Стоял в троллейбусе, ссутулившись
в бегучих бликах электричества,
и дочке к совершеннолетию
копил на новое пальто.

А с ним делила жизнь привычную
его стареющая женщина.
Счастливый (как когда-то верили)
лет сто назад их случай свёл.
Однажды, телевизор выключив,
он загрустил. И в кухню вечером
ушёл. Закрыл плотнее двери, и
с тетрадью сел за старый стол.

И написал он, что створоженный
закат навис тугими гроздьями,
что тучи по небу развешены
тяжёлым стираным бельём…
Что не должно быть чувств поношенных –
Висящих в кладовой на гвоздике,
и что в любви шальные трещины –
не отрицание её!

…Она спала. Сиянье лунное
ей сны начитывало шёпотом.
Скользнув сквозь стон паркета в комнату,
он положил на стол тетрадь.
С утра прочла она. Задумалась.
Но, потонув в домашних хлопотах,
его тетрадь уже не вспомнила.

…А он не стал напоминать.

 
Свет лампады

Свет лампады ещё не померк,
Возвещая минуту ухода.
Я умру рано утром, в четверг,
В сентябре високосного года.

Дат моих понеслась круговерть.
Дат тяжелых, постыдных, заветных,
Только тихая, скромная смерть
В этом строе пока незаметна.

Боль слабее и радость бледней:
Время лечит
И временем – лечат!
Изо всех моих памятных дней
Он пока что
Ничем не отмечен.

Шаг уверенный: прямо и – вверх!
Под ажурные, легкие своды
Я уйду рано утром,
В четверг,
В сентябре високосного года.

 
Вот и довольно

Самосожжение. Ночи оскал.
Ад – и весною набухшие почки.
Как самородки, ты в прахе искал
Строчку за строчкой,
Строчку за строчкой.

Слог становился ровней и верней,
Грубою кожей ладоней отточен.
Как хлебопашец в отборном зерне,
Видел ты всходы
В звёздных отточьях.

Верил ты: всё это было не зря,
Хоть и немногих ты тронул до боли.
Где-то уже о тебе говорят...
Вот и довольно,
Вот и довольно.