Популярный исследователь Мишель Монтень (1533 — 1592) однажды сидел у себя в замке и писал известный трактат. Он как раз закончил главу «О кулачных потасовках в парламенте» и собирался назвать новую то ли «Немного о внешних приличиях», то ли «Почему очень важно соблюдать договорённости».
      И вот, отчасти в силу игривости своего ума либо особенностей писательского темперамента, а может даже вследствие неохватности творческих поползновений и намерений — в общем, непонятно по какой причине Монтень зачеркнул слово «немного» и написал «трохи». Минуту спустя философ написал «дюже» вместо «очень», потом пробежал глазами текст, и охарактеризовал его словом «погано» характерно гхыкнув при этом вслух, чем разбудил сам себя и вывел из полуобморочного состояния.
      Этим дело не кончилось. Бросив украдкой взгляд в зеркало, Монтень обнаружил там не лицо с утончённой европейской внешностью — бородка, кружевной воротничок, умные глаза, — но совсем другое: обстриженную, с молодецким чубом физиономию, преисполненную всякой хмельной дерзости.
      Следующее впечатление от приключившейся метаморфозы окончательно повергло философа в грусть и досаду. Ему представилось, что прогрессивное человечество, к которому он адресовался в философском трактате, пожалуй, откажется принять автора всерьёз, а сочтёт за деревенского дурня, само же сочинение — за насмешку. Стоило ли стараться, если это так? Ничого дывного, що оголосять шкодником....
      Величав и благозвучен язык, который ни с того ни с сего вздумалось употребить Монтеню. А уж по выразительности вряд ли сыщется в каком-нибудь уголке земного шара что-то подобное — лирическое, певучее, нежное, но одновременно и уморительно смешное. Не то чтобы совсем уж непонятен этот дивный язык (как раз наоборот, на уровне трёпа и тостов очень даже понятен), но он нечасто хорош для научных рассуждений и официоза, не обладает он нужной прозрачностью и не всегда адекватно понимаем иностранцами. Так размышлял Монтень, перечитывая только что написанное. Фарс, курьёз, амикошонство какое-то или, проще сказать, буффонада. Этот потешный язык годится разве что на возню с малыми ребятами, для былин и колядок, на зазывные ярмарочные слоганы или любовный шёпот в стогу сена. На полночные гуляния и вздохи у омута. Неплох он и для застольного горлопанства по случаю свадеб или провода парней в солдатскую службу. В языке этом безусловно чувствуются глубина и сила, от него так и веет мудрой народной лаской, но отчего-то при звуках его губы сами раздвигаются в улыбке и вскоре грудь начинает сотрясать от смеха. Не покидает ощущение, что разговаривает с вами не почтенный взрослый человек, а назло коверкающий слова ребёнок. Невозможно обсуждать на этом языке ничто серьёзное, выходящее за пределы балагана — ни государственное устройство, ни основы нравственности, ни насущные житейские проблемы. Даже два вполне воспитанных чоловика, споря о чём-то важном, быстро перестают понимать друг друга и хватают один другого за грудки. Игрушечная речь сама по себе подталкивает собеседников к рукоприкладству.
      «А ведь чего доброго потомки меня поднимут на смех», — обеспокоился Монтень, листая рукопись. Он вдруг представил себе, как его выстраданное сочинение перелопачивают на свой лад якие-то дурни, — и от бестолковости их захотелось крепко дать кому-нибудь в рыло. Философ взялся было за главу «О высокомерии» (Зарозумилисть складаеться з надто высокой думкы про себе та надто нызькой про инших*) и тут же опустил руки: текст становился автопародией... «Батько Монтень, и що це таке за опыты?» — спросит его будущий европейский читатель, и Монтеню очень захотелось тут же сунуть ему в рыло, накласть этому «читателю» взашей; просто-таки руки зачесались у великого гуманиста и просветителя изо всех сил въехать кулачищем какому-нибудь сановному дворянину ХXI века за его непонятливость.
      « Ну добре, — рассудил, отдышавшись, Монтень, — нехай …». И ведь что странно, у Монтеня не было врагов, он слыл миротворцем и всегда стремился утихомирить противников. «Цыц, — сказал себе европейский мыслитель, — нехорошо обличать чужую словесность, это попахивает... гилякой и даже гильотиной — вот чем оно попахивает». Но лукавые мысли так и просачивались из всех щелей его подсознания. Нешто это язык? Это собственно говоря никакой не язык, а набор шутейных словечек и оборотов, рядящихся под цивилизованную речь. Своеобразная лексическая приправа к люльке и гопаку. И вот тут, странно: Монтень обнаружил себя оцепеневшим от стараний, приникшим щекой к бумагам, глядящего на выводимые буквы как-то из-под сбоку, с высунутым дрожащим кончиком языка. Это был не мыслитель, а едва освоивший грамоту забитый бурсак. Искушённая европейская элита, читая «Опыты», пожалуй, будет покатываться со смеху, полагая, что перед ними ломает комедию какой-то проезжий восточный забулдыга.
      «Як странно порой звучание слов управляет качеством мысли. Як причудливо окрашиваются рассуждения действием произносимых звуков, — гадал думку Монтень, — Що же зробыть? Когда-нибудь напишу об этом доброе эссе, но надо, пожалуй, вначале изрядно обдумать мои наблюдения, побачить на дiло с точки зрения просвещённой Европы, а уж потом браться за перо».
      Вслед за тем, отмахнув наваждение, учёный опрокинул добрую чарку горилки и придвинул поближе изрядный шмат сала. После перерыва он опять углубился в сочинение и, привычно разогнав перо, продолжал уверенно писать на родном французском:
      «Чрезвычайно легко зародить в народе презрение к старым нравам и правилам, и всякий, кто поставит перед собой эту цель, неизменно будет иметь успех; но установить вместо старого, уничтоженного государственного устройства новое и притом лучшее — на этом многие из числа предпринимавших такие попытки не раз обламывали зубы».
      Над Францией просыпалась новая заря.
-------------------------------------------------------------------------------------------------------
* Высокомерие складывается из чересчур высокого мнения о себе и чересчур низкого о других (М. Монтень).