Ничего не поделаешь, звёзды встали так, что Герасим сызмальства от прочих людей отличался по двум сильным позициям. Он не боялся смерти и не боялся проболтаться. Герасим вообще не тратил время на разговоры, зная в точности, как ему ответят. Знал и то, что скажут другим. К примеру, как отреагирует толстозадая девка Палашка на совершенно недвусмысленное пощипывание её неземных рельефов озорным конюхом Степаном. Или какую витиеватую речь двинет диакон Константин на Благовещенье в церкви. Речь любого человеческого сословия была предсказуема как закат или полнолуние, чего нельзя было сказать об их поведении.
Отличаясь необычайным умом и сообразительностью, Герасим в год от рождения научился говорить, в два писать и читать, в три годика понимать язык зверей и птиц.
Но приходилось тщательно скрывать такой неземной дар от окружающих, прикинувшись глухонемым и придурковатым от рождения. А зачем было горячиться? В еде-питье его по уму-разуму не ограничивали, однако на жизненном пути маячила церковно-приходская школа, где за недостаточное прилежание и просто для профилактики можно было схлопотать по ушам линейкой. К чему было ходить туда, где скука давно сплела свою паутину? Для кого корячиться и напрягаться в душном казённом помещении, когда и так давно известна русская грамматика и арифметика, а книги по Закону Божьему он давно перечёл украдкой в избе, определив их скушными, противоречивыми и оттого неинтересными.
Папенька с маменькой весь световой день весной, летом и осенью пропадали в поле, холодной и тёмной зимой пили горькую, и Герасим прикинул: такова будет со временем и его участь. Послушав, о чём щебечут птицы, присмотревшись к хитроумному поведению толстого кота Потапыча, отродясь не ловившего мышей, но часами валяющегося на печке, он сопоставил его участь с собачьей жизнью грязного дворового Тузика и не без колебаний принял, наконец, мудрое и дальновидное решение.
В то время ему стукнуло пятнадцать лет. Он был красиво сложен, хорошо развит физически. И что немаловажно, только что успешно закосил под круглого дурака, когда папенька пытаясь определить его в подпаски, дабы поиметь хоть какую-нибудь пользу от младшего сына, недурно развитого физически, протестировал своё чадо у местного пастуха.
Папенька опустошённо курил на завалинке третью самокрутку, седобородый пастух ещё жевал в глубокой задумчивости кончик кнута, размышляя о метаморфозах человеческого сознания, а Герасим уже уплетал ватрушки с творогом, которые так хорошо умела печь в русской печи его маменька. Она подкладывала милому дурачку ещё более горяченьких, подливала чаёк с мёдом, гладила по кудлатой русой голове, жалела, не в силах понять своим крестьянским умом самого важного: этот день стал великой вехой на жизненном пути юного Герасима.
Наблюдая, как старшие брат с сестрой готовят нехитрые уроки и с трудом пережёвывают элементарщину, Герасим с трудом скрывал как раздражение от их непроходимой тупости, так и свои феноменальные способности. Он мычал, пытаясь подавить смех, изображал идиотскую ухмылку, блаженно закатывал глаза. И всё только затем, чтобы сбить домочадцев с толку.
Но взгляд на лоснящегося, льняного кота возвращал его в спокойное, раздумчивое состояние. Усатый Потапыч, мурлыкая на печке, размышлял о вечных материях, а Герасим выходил во двор, вспоминал прочитанные втайне книги, горестно вздыхая о том, что ему не с кем поделиться накопившимися размышлениями. Он уже всерьёз подумывал о том, чтобы идти на люди сдаваться, имитируя чудесное исцеление из дебильных в аккурат на следующую Пасху, кабы не судьбоносная встреча с волшебной Муму.
Нацепив блаженную улыбку, Герасим совершал свой обычный неторопливый моцион по берегу широкой реки, как вдруг услышал истошный женский крик:
«Help me, help …»*
Крик на неведомом языке горчично поперхнулся, и юноша поспешил туда, откуда слышались какие-то всплески. В заводи среди кувшинок он не обнаружил никаких женщин-чужестранок, однако заметил маленькую собачонку.
Собачка намеревалась, очевидно, худо-бедно достичь суши, но в этом месте кувшинки и прочая растительность заводи переплелась столь тесно, что выбраться из плена ей никак не удавалось. Она яростно боролась, но силы покидали её.
«А хозяйка её, стало быть, ушла на дно раков кормить» – пронеслось в голове у Герасима. Дурацкая улыбка слетела с лица его, а рука непроизвольно стащила с головы помятый картуз.
- Help .. - Герасим явственно увидел: этот судорожный всхлип теперь донёсся непосредственно из розового рта собачки, от удивления сам разинул рот, как для причастия в церкви. А собачка собралась с силами, посмотрела с отчаянием угодившего в капкан и не чаявшего выбраться матёрого волка. И добавила весьма выразительно:
- Какой дурень! И – никого! Похоже, мне пора умирать!
Сказано это было на языке зверей, известным своим лаконизмом. Поражённый Герасим даже не стал сбрасывать залатанные порты и холщовую рубаху. Сиганул, в чём был, в ледяную воду, подхватил собачку под розовое гладкое брюшко, благо было в том месте воды по грудь. Увязая в иле, выбрался на склизкий берег, поставил четвероногую скотинку на ровное место, отдышался.
А собака, по глубоко укоренившейся привычке всех псовых, отряхнулась на мокрого Герасима, отчего тот зябко поёжился. А потом приосанилась и чётко произнесла:
-Thanks! Glad to meet you!**
И убедившись, что её слова не были адекватно поняты, добавила:
- Как это будет сказать по-русски? Спасиба!
- Да пожалуйста! Первый раз вижу говорящую по-человечьи собаку! – от удивления нарушил обет молчания Герасим, но … разрешите поинтересоваться: то, что я – дурень, издали заметно?
- Sure***, - честно призналась собачка, - канешна, но я плохо говорить по-русски. Вы понимать язык зверей и птиц?
- Понимаю, что же тут удивительного, вот сейчас на него перейду, - Герасим без труда продублировал только что сказанное, и собачка, в свою очередь, удивилась на том же наречии:
- А я первый раз вижу человека, понимающего наш язык, хотя сама, кроме него, говорю по-английски, по-французски, знаю латынь и греческий, немного понимаю по-русски.
- Вот те на, - выдохнул Герасим, - ну что же, давайте знакомиться, кличка у вас есть?
- Разумеется. Моя хозяйка, супруга английского посла, дала мне красивую кличку, точнее, имя, и оно лично мне нравится. Меня зовут Moon Mood, в переводе на русский значит: Лунное Настроение.
Собачка галантно протянула Герасиму мокрую переднюю лапку, и он восторженно пожал её.
- Мун Муд, - повторил Герасим, - действительно славное имя, хотя есть в нём нечто от коровьего мычания. Мне кажется, тогда проще сказать: Муму. А я просто Герасим.
- Очень мило, - отозвалась Муму.
- Позвольте поинтересоваться, - вежливо склонил голову Герасим, - что же произошло с вами?
Муму горестно вздохнула:
- Обычная история. Любовник хозяйки из жгучей, мерзкой ревности возненавидел меня и, улучив момент, сбросил с парохода, когда мы проплывали мимо Вашей благословенной деревни. Хорошо, что я неплохо держусь на воде, но я чудом выдержала пронизывающий холод.
- Однако надо идти, - спохватился Герасим, - вы продрогли не меньше моего, но разрешите рассказать о той роли, которую мне приходится играть при дворе.
Юноша честно поведал о правилах игры, и спустя десять минут они уже сидели у жаркой русской печки. Папенька с маменькой благосклонно отнеслись к бездомной собачке, и Герасим часами пропадал с ней за околицей.
- Где ить дурачок-то наш? – интересовался обычно кто-нибудь из домашних у родственничков. И получал немедленный ответ:
- Известное дело где … сидят с собачкой на пригорке. Глядят друг на друга и мычат чаво-то.
- Мычат? Эва как! Это дело! Пущай мычат! Чем бы дитя не тешилось …
Знали бы крестьяне, что одно дело не лезть в карман за очередным английским словом, овладев всем запасом и совершенно другое – освоить истинно оксфордское произношение. Разве догадывался папенька, закрутивший на крылечке очередную самокрутку с ядрёным табачком, что его дурачок Герасим минуту назад овладел сложнейшими дифтонгами и мычал в нос не хуже лондонского денди, а картавил милее членов аглицкой королевской фамилии?
Как бы то ни было, теперь Герасим о сложных материях и простых бытовых проблемах беседовал с Муму исключительно на языке Шекспира. Со стороны могло показаться: не стихотворение Джорджа Байрона декламирует очаровательная болонка, а слегка подвывает на луну. И отнюдь не слова восхищения английским классиком высказывает Герасим, а дружелюбно мычит на собаку: прекрати, мол, брехать в потёмках.
Впрочем, разговаривать они старались без свидетелей.

***

Так прошло четыре года. Герасим вырос, как на дрожжах, превратившись в широкоплечего двухметрового гиганта, однако продолжал валять дурака, сидя на морщинистых выях престарелых папеньки с маменькой. Однажды Муму не выдержала и на одной из прогулок по лесу вежливо осведомилась:
- Давно хотела перетереть с тобой несколько тем и задать ряд вопросов. Скажи, боишься ли ты смерти, Герасим?
Он замотал головой.
- А боишься ли ты часом проболтаться?
Герасим замотал головой ещё пуще.
- А не скушно ли тебе, любезнейший?
В этот самый момент, казалось, сама судьба, улыбнувшись солнышком сквозь стройный рядок сосен, сбросила маску лицемерия и одобрительно подмигнула лукавым глазом. Герасим задумался, и было в этой задумчивости что-то от задумчивости Марка Туллия Цицерона перед речью в сенате.
А собачка не стала пережидать паузу – продолжила:
- Знаю, что ответишь, знаю. Сердце твоё переполняется молодой кровью, ты ранен самим собой, мозг твой не спит, задавая всё новые и новые вопросы.
Герасим молчал, слушая с внимательностью самурая на диспозиции перед решающей битвой.
- В мире, друг мой, немало тайн. Пришла пора раскрыть одну из них, - горестно вздохнула Муму, - в тот холодный весенний день никто меня с парохода не сбрасывал. Я сама спрыгнула, ибо мне угрожала смертельная опасность. На самом деле я не собачка английского посланника, а собачка английского резидента.
Герасим свистнул, вложив в этот свист всё нерастраченное ухарство. Две вороны обиженно каркнули и чёрными монахинями вспорхнули с вековой сосны, а еловая шишка стукнула юношу по кудлатому темечку. Впрочем, это было не так важно.
- Да, да … - продолжала Муму, - скажу больше. Только отнесись к моим словам так же серьёзно, как римляне отнеслись в своё время к воплям сторожевых гусей, предупредивших о вражеском нападении. Я даже не собачка. Я – новое, секретное оружие английской разведки. Шифровальщик, дешифровальщик и связник в одном лице. При необходимости киллер, которому для выполнения сверхсекретных заданий вставляют ядовитые зубы. Рождённая в обстановке строжайшей секретности, я призвана днём и ночью выполнять поставленную задачу и, если необходимо английской короне, стать камикадзе.
Герасим опять свистнул от удивления. Да так, что по лесу прошёл гул, словно от урагана.
- Но я слабая, беззащитная женщина , - всхлипнула Муму, - вот и сломалась. Не выполнила очередное задание, и за мной началась настоящая охота.
Герасим протянул огромную ладонь и погладил болонку. Та усилием воли уняла мелкую дрожь и осведомилась:
- Могу ли я рассчитывать на великодушную помощь?
Законопослушный богатырь ответил ласково, но уклончиво:
– Это смотря в чём.
Муму поправила лапкой ошейник и уточнила:
– Вчера по птичьей почте я получила сообщение. Грозовые тучи над моей головой за эти годы немного развеялись, но в Санкт-Петербург возвращаться пока небезопасно. Вместе с тем я получила информацию, что барыня, которой принадлежит поместье, набирает персонал в московский дом. Ей необходим дворник. Разумеется, знание английского, как и прочие университетские знания, полученные от меня, афишировать ни к чему. Хотя поумнеть в рамках профессии всё-таки придётся. Замечу: ничего противоправного. Никаких нарушений законов Российской Империи. Плавно умнеешь, показываешь себя классным работником и просишься к барыне, пока она ещё тут. Я пробираюсь с оказией спустя определённое время, а затем извещаю тебя голубиной почтой о встрече. Договорились?
- Ты предлагаешь жить в Москве постоянно? - поинтересовался Герасим,
- Ну не в этой же Богом забытой деревне – в большом городе, население которого приближается к полумиллиону человек, - ответила Муму и веско добавила:
- Сколько можно тебе, детине, сидеть на шее у родителей?
- Верно! – Герасим решительно рубанул пряный воздух огромной ладонью, – решено!

***

Прошёл год. Герасим быстро освоился в Москве, похожей на большую-пребольшую деревню, однако стал тосковать по Муму. Он вспоминал её обстоятельные рассуждения о древнегреческой философии и конфуцианстве, рассказы о столетней войне и битве при Аустерлице, сведения о французской революции и любовницах Наполеона. И стал ловить себя на интересных мыслях: в любой маленькой собачонке он примечал определённые черты своей любимицы. Как-то при уборке двора ему пригрезилось: в углу мычит Муму, и он незамедлительно бросился на звуки. Но то был не просыхающий от пьянства башмачник Капитон, завалившийся спать за порожние ящики.
Муму не давала о себе знать, и Герасим стал медленно сходить с ума. Он даже выместил своё раздражение на дерущихся петухах. Схватив их за ноги, как стрекоз, повертел несколько раз над головой и бросил оземь. Птицы были удивлены, но их поразило не столько это действие, сколько сказанный Герасимом напоследок матерок на языке зверей и птиц. После этого даже гуси стали держаться от богатыря на почтительном удалении.
Как-то утром он столкнулся на лестнице с прачкой Татьяной и поймал себя на мысли: ни повариха Прасковья, ни ключница Агафья, ни горничная Глафира ничем не напоминали Муму. А в Татьяне он вдруг почувствовал нечто, напомнившее её, какой-то огонёк, нечто, всколыхнувшее душу. И однажды при встрече не только преподнёс пряничного петушка с сусальным золотом на хвосте и крыльях, но, начисто потеряв бдительность, разразился английской фразой с великолепно поставленным оксфордским прононсом.
– I'd like to give you something …****
Татьяна сделала беспросветно тупое лицо, отшатнулась, и Герасим в ужасе сообразил: сейчас он, как никогда, близок к провалу. Тем более, Степан, наблюдавший издали эту сцену, тихо, но заинтересованно спросил у женщины:
- Чаво эта тебе глухонемой сказал?
- Сказал? – удивилась Татьяна, - да не разобрать … промычал чаво-та.
На том, слава Богу, выяснение и закончилось.
А Герасим взял себя в руки и всецело отдался работе. Пахал он теперь за четверых, и барыня на него не нарадовалась. Для конспирации он делал вид, что по-прежнему интересуется прачкой, но глупая женщина уже не занимала его мысли, как ранее. Она перестала напоминать Муму, и эта метаморфоза в сознании не вызвала резкого диссонанса.
К тому времени папенька с маменькой преставились, но Герасим почувствовал себя круглым сиротой не только от череды трагических событий, последовавших с месячным интервалом. Он отчаялся ждать и перестал надеяться на встречу с Муму. С Муму, которая перевернула всю его жизнь.
При этом Герасим начал сомневаться в силе окружающего мира, в его тверди и способности существовать, если в нём исчезают целые планеты. Дни стали походить один на другой, ничего не происходило, но однажды утром к нему подошёл самый наглый гусак и, озираясь по сторонам, прошипел:
- Тебе велели передать: ступай на Крымский мост, да поживей.
Отбросил в сторону метлу, полетел как ужас на крыльях ночи. Не первый, не второй и не третий извозчик согласились везти разгорячённого молодца, но деньги сделали своё дело. Покатила по Москве пролётка, словно сидел в ней лихой жиган, спасающийся от погони.
Под беззубым ртом моста опомнился: с какой стороны искать? Не уточнил ведь у дерзкой птицы. Заглянул туда и сюда. Но вот и Муму, сама выбралась из под пролёта, грязная, нечёсаная. Поднял на руки, взглянул в маленькие слезящиеся глазки:
- What about you? Come on!*****
- Thanks, I’m fine,****** - устало отозвалась собачка и для чего-то попросила прихватить с собой грязный кирпич, как сувенир. Мол, потом всё объясню.
Предупреждённый извозчик только головой покачал. Стоило мылить лошадь и так гнать из-за какой-то грязной болонки! Но промолчал, по опыту профессии чувствуя буйный нрав немого, и назад катил осторожно, без наката.
В своей каморке Герасим покормил Муму, отмыл её и причесал. Собачка по обыкновению аккуратно откушала любимой овсянки со сливочным маслом, надкусила бифштекс с кровью, быстро насытилась и от удовольствия закатила глазки. Герасим постелил ей коврик подле своей гигантской деревянной кровати, однако она не собиралась спать. Подошла к тому кирпичу, поскребла лапкой, забормотала и даже глухо зарычала.
Степан за дверью услышал слабое рычание, постучал:
- Герасим! Ты дома?
Ответа не последовало, ведь Герасим старательно играл роль глухонемого, читающего только по губам, и Степан толкнул дверь каморки. Герасим выжидательно посмотрел на него, потом указал на мокрую животинку:
- Муму!
- Понятно, - догадался сметливый Степан, - твою собачку зовут Муму.
Герасим приложил указательный перст перпендикулярно к губам, выразительно глянул с высоты своего роста:
- Ни гу-гу!
- Угу! – подтвердил Степан, и их весьма содержательная беседа завершилась к взаимному удовольствию. Муму незамедлительно выбралась из-под кровати и вновь принялась рассматривать кирпич. А Герасим, присмотревшись, обнаружил на его поверхности какие-то непонятные знаки.
- Я тебе потом всё объясню, - уловила его интерес Муму, выразившись на языке зверей и птиц, и отправилась на свой коврик, где моментально попала в объятия собачьего Морфея.
А Герасим, так и не успевший расспросить её толком обо всех злоключениях, ещё долго ворочался на своей скрипучей кровати, размышляя про свою жизнь, вспоминая деревню: кузнечиков, старающихся перетрещать друг друга, неповторимый аромат соломы на крышах конюшен и коровников, нежно-розовые облака цветущих яблонь. Душа его ворочалась вместе с ним на жёсткой кровати, заглядывая прямо в широко открытые глаза.
«Эх, деревня, деревня, родимая сторонка!» – вопрошала душа, - «вернёшься ли ты туда вместе с любезной сердцу Муму, а, Герасим?»

***

Лето в том году выдалось искреннее, настоящее, и тёплая погода с редкими, лёгкими, весёлыми дождями не могла не радовать. Герасим хотел было возобновить установившуюся было традицию пеших прогулок с Муму, но та неожиданно ответила на подобное предложение отказом. А между тем сама исчезала без предупреждения и порой пропадала с утра до позднего вечера. Много было в её поведении непонятного и загадочного, и Герасим не мог найти этому никакого разумного объяснения.
А в один из вечеров Муму не вернулась в каморку совсем. Герасим затосковал, не спал всю ночь, и весь день ходил угрюмый и задумчивый. У самого сердца его плели клубок тонкие, злые змейки, фантазия рисовала нехорошие картины, а ближе к вечеру палитра этих картин становилась всё более мрачной и зловещей. Где-то в соседних домах тонко молилась своему Богу скрипка, и жалобные звуки её ещё более ухудшали его тягомотное настроение.
В следующую ночь Герасим заснул только под утро и оттого весь следующий день показался ему скользким и ненатуральным. Впрочем, он добросовестно выполнял свои обязанности, ретиво подметал двор, вовремя кормил гусей и кур, ездил на телеге на реку за водой, внимательно оглядывая по дороге все закоулки. Муму нигде не было, наглый гусак молчал, как партизан в плену французов, да и голуби ворковали совсем не про то, а больше про разные глупости.
Герасим распрягал кобылу, когда услышал разговор Капитона со Степаном. Первый был, как всегда, навеселе.
- Вчерась слышал разговор в трактире, - доверительно доложил Капитон, - говорят: точно война будет.
- С хранцузами? - живо поинтересовался Степан.
- Может, с ими, может, с агличанами, - глубокомысленно протянул Капитон, - всё к тому идёт. Шпиёнов и в Петербурге и на Москве полно! Голубей с записками запускают, а барыня сказывала и собак до ентого дела приладили. Не зря же она повелела Муму сдать, куда следует.
Он вдруг заметил Герасима, но успокоился, вспомнив, что тот глухонемой. А богатырь забурчал что-то себе под нос, прошёл мимо.
- Ты... енто, при нём поосторожней, - подсказал Степан, - оне по губам читают. А за собаку душу из тебя вынут. Это, не изволь сумлеваться, оне умеют.
Герасим так разволновался, что и в своей каморке долго не мог успокоиться. Наподдал в сердцах кирпич сапогом, и он легко развалился на две половинки. Внутри оказалась большая полость, в ней записка с рядами ровных цифр. Вспомнил, что Муму несколько дней назад, изменив своему слову, вдруг напросилась на прогулку, повела в подворотню, затем в кусты, где попросила взять с собой в каморку ещё один подобный кирпичик.
Треснул и по нему кулаком Герасим. Раскроил на половинки. Тот же результат. Внутри такая же записка, и снова цифры, цифры … Ах, вот оно что! Какая подлость несусветная!
Задышал тяжело Герасим, неузнаваемыми и страшными стали глаза его, словно поменялся с кем-то на время лицами. И словно осьминог, проглотивший несоразмерную добычу, вобрал он в себя великую боль, вобрал без остатка и от того ещё более посерело лицо его. Закусил губу, и алая струйка крови заскользила по подбородку, подхваченная могучей ладонью, как ягодка клюквы…
… А к вечеру вернулась Муму с обрывком верёвки на шее. Герасим метнул горящий взор на кирпичи, злобно спросил на зверином наречии:
- Это как понимать? А как же твои слова, что «сломалась, устала»? Как же с заверениями о соблюдении законов моей любимой империи? И какую роль ты отвела мне в этом грязном деле?
Муму подошла к кирпичам, словно больше переживая за их судьбу, нежели за судьбу Герасима и пролепетала:
- Прятать секретную информацию в камни – наша древняя англосаксонская традиция. Со времен рыцарства.
- Да при чём тут это? – грубо перебил её Герасим, - ничего ты не понимаешь. Трещина по мне пошла, а ты и не заметила. Пойдём!
Он решительно подхватил собачку сильной рукой, второй рукой зацепил кирпичи и верёвку. На выстрел хлопнула дверь каморки.

***
Герасим пропал. Ни он, ни собачка не появились ни ночью, ни утром следующего дня. Прошла неделя, а их всё не было. Наступила осень, а они так и не возвратились. Слуги жалели не собачку, но глухонемого, однако по прошествии нескольких месяцев всё реже и реже вспоминали о нём.
Однажды в предзимье, когда холод схватил за горло Москву-реку, Яузу и мелкие ручьи, а сизый дымок печных труб дружно заполонил небо над городом, Капитон окликнул Степана:
- Слышь, Стёпа, в книжке про нашего немого написано.
- Где?
- Эвон … рассказ. Барина Ивана Тургенева. «Муму».
Капитон протянул дрожащими руками засаленную книгу, ткнул пальцем в окончание.
« …. Он бросил весла, приник головой к Муму, которая сидела перед ним на сухой перекладинке - дно было залито водой - и остался неподвижным, скрестив могучие руки у ней на спине, между тем как лодку волной помаленьку относило назад к городу. Наконец Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на неё... Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки... Герасим ничего не слыхал, ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды; для него самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас, и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали они о бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги ...»*******
Степан дочитал до конца, и глаза его подёрнулись влагой:
-Хорошо написал барин, ай хорошо!

Словарик:

* Помогите мне, помогите … (англ.)
** Благодарю! Рада встрече! (англ.)
*** Конечно (англ.)
**** Я хотел бы преподнести Вам кое-что (англ.)
***** Как ты? Пойдём! (англ.)
****** Благодарю, все чудесно. (англ.)

Примечание

******* И.С. Тургенев, «Муму»