Жили-были царь, царевич, король. королевич, сапожник, портной... Так вота из всех перечисленных должностей и хобби к этой сказке имеют отношение только царь и (или, как спикают агличане, энд) царевич, а короля с королевичем и сапожника с портным выкидываем безжалостно, не соболезнуя их близким и родным. Итак, в начале был царь. Семейственным он, сказать, рано стал, взял в жены девушку красиву, мягко сказать, обольстительну. Обжанились оне как положено, да и стали детей ждать. Ждут-пождут, а их нет как нет. Заволновались царь с царицей, накупили толстый анциклопедический книг "Как завесть ребенка", и что ты думаешь - завели таки. И так им энто дело распронравилось, что решили они детей продолжать заводить. Да ить каково хитро придумали. Попервоначалу родили мальчика, повоспитывали его спустя рукава, а когда ему десять лет сполнилось, бац! - и девочку в свет опубликовали. Хорошеньку, сил нет. Мальчика назвали сразу - Иваном, а с девочкой погодить решили, как она себя в жизни проявит-покажет. А поскольку воспитывать им детей опосля Ивана не льстило, придумали они энтакую хитроту. Ивану-царевичу-то уж десяток годков набежал, вот и пусть он сестру воспитует-пестует, а родители - в свое довольствие жизнь на ус мотают.
Ну, вот так попестовал Иван-царевич сестренку до десяти ейных лет. И то сказать, девочка умненькой растет, неначитанной только. С дурной компанией связалась. Вместе с дружками новыми стала у честных сограждан добро хитить. Ну, поскольку мала еще, ее на шухер завсегда ставили. Как узнали про то царь с царицей, так и порешили: назовем, определили, дочку Шухерезадой. Да. Ну а сами по графику за нового ребятенка принялись. И на сей раз все у них сразу удалось, как люди они были уже в энтом деле подкованными, сказать, просветленными. Так вот, родилася у них чередная дочурка, а воспитывать ее кому? Иван-царевич уж не хочет. "Я, - говорит, - свой срок уж отмотал, пущай таперича Шухерезадка за работу приймается, заодно меньше времени грабежам уделять будет, тем самым в царствии и спокой установится.
Ну. стала нова дочка расти стремглав. Прилежница, труженица, посуду мыть для нее - наслаждение, пол подместь - за счастье, Вся семья ажно вздохнула легко. Готовит прекрасно, опять же. И, главно дело, откуда научилась? Шухерезада-царевна, кроме как незаметно в кармана другим залезать и показать-то ничего не могла. Однако же вот. Назвали девочку в связи с этим красиво - Радородита, радость родителей, значит, только с обрезанием. Шухерезада даже подзавидовала таковому имени, ну да ее убедили, что и у нее с этим все в порядке. И стали они дальше жить да добра наживать.
А добро - вот оно. Как исполнилось Радородите-царевне десять лет, так царь с царицей до того намастырились, что нову дитю пред очи людски выкладают. Эта показала себя сразу. Не умница, нет, врать не буду, а только загляденье одно. Волос кудрявых шапка, глазоньки сияют, фигурка точеная, да что говорить. В ней еще с младенческа возраста будущий светоч мира без труда провиделся. Ну, воспитывать ее по очереди стала Радородита-царевна. Да не переняла нова дочурка всего сестринского умения, так, кашку овсяную варить научилась, пол кой-как проскребет. Зато уж в плане как волосы обстругнуть аль там приодеться гениально, то или иное подчеркнуть в себе - здеся противу нее кто попрет? Не налюбуются родители на младшенькую. Назвали ее по заслугам Ультрабьюти-царевна, сокращенно Уля. Дружно живут, весело.

Вот, однажды, почуяли царь с царицей, что пришел их черед отдавать богу душу. Однако без наставления родительского детей своих оставить не могли. На печаль, деток об ту пору как раз дома и не наблюдалось, так что промаялись царь с царицей на энтом свете лишний, сказать. час с четвертью. Наконец, собрались дети вокруг, смотрят на папу-маму с таковой любовью, хоть и видели их нечасто, ну разве еще Иван-царевич их в лицо без ошибки сразу узнавал, как они его все ж повоспитывали малость, а остальны дитяти - так, примерно. Однако ж грустно.
Тут царь и говорит;
- Дети мои любимые, вот, настало время нам с матушкой оставить вас одних на энтом свете. Нелегко у нас на сердцах - как жить будете, чем промышлять, вон у одной Шухерезадки и есть ремесло какое-никакое. А остальные? Короче, так, Иванушка. Как кто за твоих сестер свататься будет, ты не тяни и, если солидный человек, сразу соглашайся - и с себя заботу спихнешь, и сестер любимых пристроишь. А вы, дочери, не кобеньтесь, замуж выходите да живите припеваючи, коль получится.
Сказал таково мудро, закрыли они с царицей глаза венценосные и померли в один день.

А дети стали жить-поживать. И неплохо жили. Иван-царевич с подружками с утра укатывал неизвестно куда, к обеду приезжал, следил, как у сестер дела да обратно уматывал. Шухерезада-царевна на крупные дела перешла, на шухере уже не стояла, казны купецкие ломала, автоген освоила, жила не тужила, всем с родными делилась. Ну, Радородита-царевна - та блюдет во дворце чистоту, стирает, гладит, далекотесы варганит. А Ультрабьюти-царевна красоту свою девичью множит, косметику наносит слой за слоем, волосы взбивает до невозможной пушистости, кажный орган приводит в невероятное положение, так что кто увидит, тот упадет, не сказать загнется.
Вот собрались однажды все дети вместе, такое редко бывало, отметили энто дело, покушали славно да и пошли сестры во чисто поле погуляти, а Иван-царевич с подружкой во дворце кайф ловит.
Ловит, ловит, вдруг распахивается дверь, и влетает в образовавшийся проем птица грач. Ударилась об пол и обернулась красавцем писаным во всем черном, но не траурном, а как бы сказать, скорее, гран-приемном.
- Здравствуй Иван-царевич, - говорит красавец, - я грач волшебный, молодец удалый, всему свету известный. С меня художник один картину писал - "Грач прилетел" называлась. Да на беду другие грачи обзавидовались, что картинописец тот меня одного как натурщика выбрал, надавили сверху, и пришлось ему меня из картины той выкинуть, а их наоборот на нее поместить. С тех пор живу я один, вне стаи. Хочу я посватать у тебя сестру твою Шухерезаду-царевну. Оченно она мне переглянулась, когда у одного барина на ходу с руки часы "Кролекс" золотые с изумрудными цифирями да рубиновыми стрелками срезала. Позвал Иван-царевич к себе Шухерезаду. Ну, так и так, пойдешь замуж? Ой, пойду, братец, ой, пойду. И пошла. Скоро из виду скрылась совсем, а Иван-царевич все смотрит вслед, по сестре тоскует, все ж таки он ее таковой воспитал.
Стали дети жить-поживать дальше. И то сказать, без Шухерезады погрустнее стало, новых вещей завлекательных в доме поменьше. Да что поделать. Вот однажды, а точнее через год, оказались снова одновременно во дворце брат с сестрами. Спрыснули энто дело, потрапезничали знатно. Отправились сестры гулять, а у Ивана одна радость - с подружкой кайф ловить. Ловит, ловит, неводами широкими, удочками однострунными, острогами меткими, раколовками вместительными. Вдруг распахивается дверь, и влетает в нее соловей невзрачный, ударился оземь и превратился в рыцаря прекрасного - ну, всем взял: черты лица писаные, мускулы на руках и ногах рельефные, бугорчатые, взглядом с ног валит, хоть мужика, хоть девицу.
- Здорово, - говорит, - Иван-царевич, я соловей сладкоальвеольный, высокого полета птица. Сочинили когда-то про меня песню такову - "Соловей, соловей, не тревожь ты солдат", красиву песню, да дружки мои соловьи обзавидовались, надавили сверху на коньпузитора, заставили написать песню про них, а меня из песни выкинули. С тех пор бобылем живу. Очень мне по нраву хозяйственная твоя сестрица Радородита-царевна, отдай ее за меня. Горя не познает, в масле и мелодиях дивных кататься будет. Позвал Иван сестру. Вот, так и так, пойдешь за соловья? Ой, пойду, брательничек, ой, пойду. И пошла. И пока шла, все смотрел Иван ей в спину и тосковал. И то сказать - с одной сестрой остался. Распалася семейства-то.
Опосля того год прошел, и вот встренулись как-то неумышленно во дворце Иван с Ультрабьюти-царевной. Ну, на радостях медком побаловались, и, как водится, пошла Уля на луг погуляти, а Иван-царевич с подружкой кайф ловить во дворце остался. Ловит, ловит, По всем уголкам, по всем коврам персицким, по шкурам беломедвежьим, по столам с инхрустациями. Вдруг распахивается дверь и влетает во дворец аист длинноногий с размахом крыл невиданным. Ударился об пол, больно ударился, но клюв сцепил, стерпел, обратился в добра молодца и говорит:
- Здорово, Иван-царевич, я аист длинноногий, знаменитый. Про меня песню известную один забацал. Так и называлась поначалу - "Аист". Да дружки мои сильно мне обзавидовались, надавили сверху на аффтара, заставили песню про них переписать и название во множественно число перековать, а меня даже из титуров вышвырнули. С тех пор один живу, в большой обиде. Уж больно мне по вкусу сестра твоя Ультрабьюти-царевна. Слово даю нерушимое - пылинке на нее сесть не дам, лелеять буду, ну и холить само собой. Отдай ее за меня. Позвал Иван сестрицу. Так и так, Уля, пойдешь за энтого? Ой, пойду, родненький, еще как пойду. И пошла. И пока шла, все глядел Иван-царевич в родную спину, ведь один он остался. из всей семействы. Горько, и то сказать.

Вот проходит еще лет десять, и совсем затосковал Иван-царевич. Берет рукзак дорожный, покладает в него провизии на много месяцев, садится на коня верного и в путь далекий отправляется родственничков повидать.
Проехал три фигли-мигли, смотрит - матерь чесна! - лежит во чистом поле рать побитая. До горизонта тела распространяются, которые уже ниче не говорят, которые постанывают, как легкораненые вроде. Спрашивает Иван у одного легкораненого:
- Ответствуй мне, воин доблестный, кто ж это вас почиркал таково искрометно?
- Ах, Иван-царевич, разбили нас, как хранцузов под Ватерлоговом, две бой-сударыни - Марья Моревна да Анфиса Лужевна. Не советую встречаться с ними - живым не улепетнешь.
А Иван прям загорелся бой-сударынь увидать-познакомиться. И то - лет ему уж сколько, все подружки по мужьям разбежались, а ему что - жизнь до конца дней в одиночку мыкать-тыкать? Мож, сударыни эти единственная его надежа в сей жизни.
Проехал еще две фигли-мигли, смотрит- шатер на лесной поляне. Подошел ко входу и прикашлянул тактично, чтоб к женщинам дундуком не вламываться - кто знает, какие они дела там вершат.
- Зайдите, - два голоса мелодичных в унисон ответствуют.
Заходит Иван, глядь - лежат перед ним в постелях две бой-сударыни, Марья Моревна да Анфиса Лужевна, книги на сон грядущий читают, ему ласково улыбаются. Ивану, это если по-честному, Анфиса Лужевна сильнее глянулась, потому, чтобы Марью Моревну не обижать, он только на нее смотрел, а обращался к Анфисе. Ну, разговор завелся, как ниточка с клубочка вытягивается и по неведомым краям ведет. Обузнал Иван, что в детстве забижали все бой-сударынь нещадно, вот и записалися они в науку боя руко- и ногопашного в стране Ипопонии, а потом и в стране Кентае, а потом и в стране Тальянде. И как прошли всю науку боевую, стали сами всех дубасить, за детство раненое отплачивать всему миру. Задумался Иван о судьбе бой-сударынь, а те разулыбались, размякли - не кажные сутки мужчина таков видный в гости заходит. Ну, как Иван на Марью Моревну больше смотрел, она и подумала, что он на нее глаз свой ложит, ей же не ведомо, что царевич к Анфисе Лужевне обращается. А Анфиска женщина ушлая была, все просекла, улучила мементо да Ивану и шепчет: "Полюбился ты мне, Иван, давай жизни наши совместно дальше длить".
Растерялся царевич:
- А как же подруга твоя Марья Моревна? - антиресуется.
- Ну, знаешь, Иван, - Анфиса Лужевна ответствует, - тута кажный за себе воюет. А Маруську я прогоню
Так и сделала. Ушла Марья Моревна в изгнание, а Иван с Анфисой стали в шатре вместе жизни длить да горя не знать.

Кому интересно, скажу, что Марье Моревне тож счастье подмигнуло. Встретила она на одном холме легкораненого из разбитого ими войска, влюбилась в него со второго взгляда и стали они мужем и женой. Поставили на холме сруб, детишек завели, хорошо!

Вот, пожил Иван с Анфисой Лужевной год. Чует - тоскует жена его. Как-то говорит Анфиса:
- Слышь ты, милый муж, не могу долго жить без боя ратного, без подвига знатного, без меча булатного. Покину я тебя ненадолго, а ты смотри - хозяйство веди, отдыхай, силов к моему приходу набирайся да в тот закуток шатра не лезь, худо будет. Села на коня да укатила. Нету ее и нету. Ждет Иван, все книги перечитал, все видеокассеты пересмотрел, в шахматы сам с собой во все дебюты переиграл, в гольф також. Стало его любопытство терзать - и что же в энтом дальнем закутке такое? Не утерпел, прошел туда - видит: связанный цепями стальными по рукам и ногам лежит Кощей Бессмертный. Как увидел Ивана, зарадовался:
_ Развяжи меня, Иван, - просит, - невинно пленен бой-сударыней Анфисой Лужевной, как подумала она, что это я у детишек в детском саду в деревне Бедолагово пряники покрал. А то не я, то заяц тамошний безмозглый.
И таково искренне Кощей убеждал, что не поверить было невозможно. Иван и поверил. Разбил цепи молотом, ну чисто пролетарий, земной шар от капитала освобождающий, и отпустил Кощея Бессмертного. Ухмыльнулся Кощей:
- Надул я тебя, Ванюша, и притом никакой благодарности я к тебе не испытываю. Закон джунглей. Щас похитю Анфису Лужевну да в свой замок увезу. И не думай спасать - не вылупится ничего.
Затужил Иван крепко - и то сказать, по собственной тупости бой-сударыню потерял. Таперича уж чего в шатре высиживать? Взял рукзак, сел на коня и поехал куды глаза глядят. Едет, видит дерево, на суку грач сидит. Завидел грач Ивана, слетел на землю, оборотился в красавца писаного да как закричит: "Эй ты, Шухерезада-царевна, выходи брательника встречать да угощенье на стол сообрази!" Выбежала из дворца Шухерезада, целовала брата, опосля повела в палаты за стол, а на столе - полны тарелки червячков всяких - соленых, маринованных, копченых. Сделал вид Иван, что ест да восхищается, а сам незаметно из своего рукзака подпитывается.
- Почему так грустен, брат дорогой? - вопрошает грач.
- Потерял я по глупости своей любимую бой-сударыню Анфису Лужевну, похитил ее Кощей Бессмертный коварный, вот искать еду,
- Трудно ж тебе придется, задача перед тобой стоит, однозначного решения не имеющая, ну да оставь у нас каку-нибудь свою вещицу, мы на нее будем смотреть да об тебе размышлять.
Оставил им Иван шитое золотом портшмонэ (наличность, правда, извлек спервоначалу) и дале поехал.
Едет, видит дерево, а на суку соловей сидит, заливается. Увидал Ивана, спорхнул на землю, в рыцаря оборотился да как закричит: "Эй, ты, Радородита-царевна, выходи брательника встречать да угощенье не ленись на стол поставить". Ну, тут Радородита как выскочит, ну Ивана целовать, за руку взяла, за стол повела, а на столе - мошки всех видов: комары в собственном соку, мухи фаршированные, стрекозы под шубой. Делает Иван вид что ест, а сам из рукзака свово еду незаметно достает.
- Почему так печален, брательник милый? - соловей вопрошает.
- Украл у меня Кощей Бессмертный любимую бой-сударыню Анфису Лужевну, вот еду по свету, ищу.
- Нелегка твоя задача, диалектична, да не вполне матерьяльна, ну да авось добьешься успеха. Оставь у нас какую-нибудь вещицу, будем за судьбой твоей наблюдать, тебе мысленно помогать.
Оставил Иван у них поджигалку иноземную дистанционную и в путь отправился.
Едет, видит дерево, а на дереве аист сидит, сказать, мечтает. Увидал Ивана, обрадовался, на землю слетел да как гаркнет: " Эй, Ультрабьюти-царевна, родственник наш ненаглядный притащился, выходи приветствовать да стол, стол накрой побогаче!"
Выбегала Уля, брата расцеловала, за белы руки взяла, в палаты повела. Стол ломится: лягушки копченые. запеченные, зажаренные, лягушачья икра хрустящая, лягушиные лапки, водорослями набитые. Ужас! Пододвинул Иван к себе рукзак да ест оттудова, а родичам улыбкой показует, шо, мол, все вери гуд, оченно карашо, то есть.
- Что голова висит невесело, Ваня? - вопрошает аист таково панибратски.
- Ах, милые, да как же ей не висеть, когда своими руками отдал я бой-сударыню Анфису Лужевну Кощею Бессмертному коварному. Вот, таперича выручать надобно.
- Да, - говорит журавль, - энто тебе не с подружками кайф во дворце ловить. Тяжело тебе будет, задача твоя мистичная, многовариантная. Ну да оставь у нас каку-нибудь сувениру, мы как на нее глянем, тебя воспомним, еще, мож, поможем чем.
Оставил у них Иван фотографию свою пляжную, он их всегда кипами возил, чстобы, значит, коль женщина добрая встретится, тут же с ней и лямур закрутить. Поехал дале.
Подъезжает к замку Кощея Бессмертного - чистое барокко-рококо, наверху рожи устрашающие, барельефы-шмарельефы по фасаду, балюстрады по заду, у подъезда звонок и написано: Кощей Бессмерный - звонить 1 раз, Анфиса Лужевна (будующая жена) - звонить Кощею Бессмертному.
Утопил Иван палец в звонке, заиграл звонок арию Ленского с неодноименной оперы, открывает дверь Анфиса Лужевна.
- Вот и ты, друг мой милый, - говорит. - Нет Кощея, уехал с бизнесом разбираться. Не сумлевалася, что приедешь выручать меня. Понял теперь, каким оказался ты ослом, что моей рекомендации не внял?
- Чистый я осел и есть, Анфисушка, за то и в лужу сел, - повинился царевич. - Однако, не гнети меня сильно, не то помру от чувства совести и тебя не спасу и не быть нам совместно и счастливо.
- Так слушай, Иван, сделать ты ничего с Кощеем не сможешь. Ехай домой и забудь про свою безутешную Анфису Лужевну.
- Вот так совет. Да не может таковому быти. На всех конец имеется. Ты бы лучше поласковше повыведала у Кощея, как с ним справиться.
- Да как выведать-то?
- Про то не знаю, а все ж ты женщина, звучишь гордо, у вас на то уловок мильон. В общем, выведывай, а я в вашей спальне спрячусь и все услышу.
Вот приезжает с бизнесу Кощей. Анфиса к нему и так и сяк. Иван под кроватью кулаки кусает, а выступить с-под дивана нельзя - вмиг себя спалишь да великий секрет Кощеев не выведаешь.
- А все ж таки, милый, как с тобой покончить можно? - Анфиса таково хитро опосля утех у Кощея выспросить решила.
Размяк Бессмертный и угрожать стал:
- Ну, смотри, Анфиска, выдашь кому секрет, помру. Я потому неодолим, что есть у меня кобыла богатырская, кого хошь догонит, кого хошь залягает, даже смерть сама к ней приближаться боится. Смерть-то она тоже смерти опасается. Да тута дело такое. Слушай же, есть у бабы яги за тридевять земель отсюда конюшня и в той конюшне коняга знатная, похлеще моей кобылы будет. Вот коли кто ту конягу раздостанет, от того мне и каюк придет.

Наутро, как освободили спальню Кощей с Анфисой, выполз Иван-царевич с-под дивану да давай бог ноги. Сел на коня свово, помчался к бабе яге.
- Здорово живешь, бабуля, - говорит, - слыхал, есть у тебя коняга богатырская. отдай мне ее, мне Анфису Лужевну спасать надоть, а коняга у тебя в стойле без делу просиживает.
Ишь ты шустрый какой, - яга не без иронии ответствует, - нет уж, ты потрудись сначала, попаси моих кобылиц буйногривых три дня так, чтобы ни одна не пропала, тады и конягу заработаешь.
А кобылицы те - дочери бабы яги были. В юности многократно грешила старушка со всякой нечистью. И что характерно - сама красотой не блистала, да и нечисть мужеска пола преотвратна была, а дочери на загляденье вылуплялись, одна красивше другой. Днем лошадьми по путям-дорогам носились, в девок превращались, прохожих до истерик-психозов доводили, кого и соблазнят, дело молодое. К ночи - в стойла да спать-похрапывать. Табун цельный образовался.
Пошел Иван на компромисс.
- Ладно, - речет, - возьмусь за работу, а там как бог даст.
- Да ты только учти, Иванушка. коли пропадет хоть одна из кобылиц моих жарких, засушу тебя в гильбарии своем, там у меня больша коллекция пастухов-то.
Вот утром выгнала баба яга дочерей своих во чисто поле да велела им куды попало бежать, желательно во стороны разные, чтобы Ивана опростоволосить. Видит Иван, как кобылицы вдаль уносятся, загрустил, запел от печали великой: "И уносят меня, и уносят меня...", а дале и петь не смог - заплакал горько. И в энто самое время портшмонэ, что Иван грачу да Шухерезаде-царевне оставлял, продырявилось.
Вдруг грач в небе показался. Да такие фортеля стал выдрючивать. Вверх ногами в воздухе встает, червячков со дна земли ловит, "штопор" делает, пике, а то цитировать начинает: "И летит грача девятка, черная, сказать, девятка треф". Ну, кобылицы так восхитились, собрались гуртом, на грача смотрят, аплодисманом приветствуют, "браво" ржут, "бис", а тот старается, чисто как на авиасалоне в Ле-Бурже. До вечера кобылиц потешал. К ночи ворочаются животные домой, баба яга их по-всякому обзывает, хворостиной стегает.
- Вы почему врассыпную от Ивана не кинулись, наказывала же вам, вот и заводи детей, никакого утешения на старости лет. Ну, ладно, завтра уж точно разбегайтесь кто куда, чтоб Ивана с евонным носом оставить, не то побольнее высеку. А в энто время в доме соловья поджигалка, что Иван оставил, дымок выпустила, крякнула да спортилась.
Выбежали на следующее утро кобылицы во чисто поле да бросились врассыпную. Затужил Иван, запел: "Я люблю свою лошадку, причешу ей шерстку гладко...", да не допел до конца, голос сорвался с тембера и пропал. Вдруг - соловей в небе летит. Сел на дуб пожилой да как заголосит: "Соловей российский славный птааааах…" - ах, как тут кобылицы восхитились-изумились, вмиг все собрались, как в концертном зале, и давай соловью внимать. А тот разошелся. И тут тебе и рахмансы, и чистушки, и нечистушки, и "Веди ж, Буденный, нас смелее в бой" - то кобылицам особливо вкус поласкало. В общем, концерт до вечера шел. Лошади с открытыми ртами так и просидели. К ночи ворочаются домой, баба яга не знает, как на них наругаться - и толстозадыми называет, и дурами попросту, и безвкусными, за то, что им пение соловья понравилось. А уж хворостиной так отходила по крупам, что кобылицам это еще долго аукалось. "Ну, - говорит, - коль и завтра таково же непослушание учините, домой ваще не возвертайтеся, ежели Ивана впросак не поставите".А в это время в доме аиста и Ультрабьюти-царевны фотография Ивана-царевича в негатив перекинулась.
Вот утром кобылицы во чисто поле высыпали и бросились кто куды. Загрустил Иван. Запел: "Ходят кони над рекою...", да перескочил с баритона на сопрано и замолк. А тут в небе аист. Раскрыли рты кобылицы, обступили древо, где аист сел. А тот - стал летать туда-обратно, да детей приносить. Одного принесет, на сук посадит, за другим отправляется, там за третьим и так дале, без счета. Один ребеночек светленький, другой брюнетик, третья рыженькая, а симпатишны каки. Его все спрашуют: "Откуды?" А он в ответ дразнится: "Из капусты цветной". Кобылицы визжат от восторга. Материнский инстинкт в них, вишь, взыграл, расхватали всех детишек да домой к вечеру вернулись малышей нянчить. Взбесилась баба-яга: "Мало того, что от Ивана не скрылись, так еще мне внучков полну охапку наприносили, бесстыдницы. А ты, - это она Ивану, - все равно конягу богатырскую не получишь. Никогда я чесна слова не придерживалась и на старости лет менять своих привычек не собираюсь!" Взяла меч обоюдоострый, разрубила Ивана на много мелких частей со злости и унеслась в ступе на небеса - развеяться. Обступили кобылицы с детями Ивана, думают, что делать. Понравился он им. Видят - мужик незлобивый, влюбчивый. А среди кобылиц была одна, Жаклин звали, она - хлебом не корми - обожала с жеребства пазлы складать. Наскладала она их видимо-невидимо. Вот, стала она Ивана из отдельных частей, как пазл, собирать. Собрала быстро, клеем "Момент" спрыснула, встал Иван еще краше, чем был. Отвели его сестры в конюшню, взял он конягу богатырскую и в путь отправился, а кобылицы ему гривами вослед махали.

А кому интересно, повещу, что когда баба яга с небес вернулась, кобылицы ей взлетно-посадочную полосу так подсветили, что приземлилась она в итоге прямо в яму глубокую, там ей и каюк пришел. Превратились кобылицы в женщин окончательно, стали детей нянчить да воспитывать как надо.

Прискакал Иван-царевич на коняге ко дворцу Кощея Бессмертного, пробрался в спальню, схватил Анфису Лужевну на руки да бегом оттудова. Сел на конягу, хлестнул, понеслось животное. А в это время Кощею во дворце вещий сон приснился, что, мол, проник Иван во дворец, схватил Анфису Лужевну на руки да бегом оттудова, сел на конягу хлестнул, понеслось животное. Бросился в спальню - точно, нет Анфиски в списке.
Заседлал коня свово бросился в погоню. Таков гипподром получился, лесна нечисть ставки ставила, кто кого. Правда, больше на Ивана - молодой все же, с невестой. Приложил Кощей усилие и почти нагнал Ивана, да тут как лягнула его в лоб коняга богатырская - из Кощея дух вон.
Поехали Иван-царевич с Анфисой Лужевной уже не поспешая, прикатили домой во дворец да закатили свадебку велику. Пригласили всех - и грача с Шухерезадой-царевной, и соловья с Радородитой-царевной, и аиста с Ультрабьюти-царевной, и коня ивановского старого, и конягу богатырскую, и весь табун кобылиц с ихними дитями приемными, а Жаклин ваще на почетном месте сидела. Да и Марья Моревна с мужем на огонек зашла. Помирились они с Анфисой Лужевной, снова лучшими подругами стали. И весело же было!

Я там был, наелся плотно,
От блинов устала глотка.
Взял вина запить блины,
Да залил себе штаны.