Жила-была в деревне Егоркино маленькая девочка, Маруськой звали. Все родные ее померли, когда было ей только 3 годика. Взял ее к себе на воспитание сторож деревенского магазина, старичок вежливый да общительный. Начитанный был, это уж у него не отнять. Как сидел он цельными сутками у склада с мукой, а делать ему было нечего, то он все это время тратил на чтение. Читал, сказать, бессистемно, но много. То учебник для пятого класса средней школы по астрономии листает, то, глядишь, уже на Библию переключился, а то в подшивку журнала «Крокодил» уткнется, ржет как конь, и горе ему неведомо.

Вот, значит, стал он за девочкой этой ухаживать-воспитывать. Кормил ее обстоятельно, потому как ружьишко ему какое-никакое по профессии начальство выдало, сталбыть для охоты его использовать – перво дело. Удочку сам смастерил – удилище стянул потихоньку у Феофана-рыболова, у того удилищ этих видимо-невидимо, леску в сельмаге незаметно стырил, там энтого добра завались, крючок на дороге нашел, червяков копал по ночам, чтобы начальство не видело, как он от работы отвлекается. Вот так – охота, рыбалка, зарплатка сторожеская, туда-сюда, с хлеба на квас и перебивались. Квасу он, правда, Маруське не давал, говорил, что для младенческа желудка таково питие вредно, живот бурчит-вздымается, а давал ей взаместо этого глинтвейну, когда холодно, и ледяного напитка на базе грушевого канпоту, когда ребенку жарко. Вот проведут день кой-как, старик делает вид, что сторожит, Маруська веночки с одуванчиков облетевших плетет, а то в песочек в карьере играется, а вечером, коль у старика смена финишировала, собираются дома, и сторож девочке докладает, что прочитал, каки таки новости вызнал. И старику приятно ребенка развить, и Маруська рада, что ее уровень телектуальный растет. И то сказать, благодаря деду (а она его только так и звала) к осьмому году недлинной своей жизни она знала больше, чем балбесы десьтиклассные местной школы деревенской имени Первой колхозной посевной.

И одно только не давало Маруське покоя. Страсть как хотелось ей блинков потрескать. Да вот – муки у них не было. То есть в сельмаге была, но дорогущая; с другой стороны, старик мучной склад охранял, кажись, мог бы дитя порадовать, взять кулечек, да честен был – на чужое рук не поднимал, в кулаке не стискивал. А окромя того, не было в доме масла подсолнечного. А на чем блинки готовить? Да и никакого другого масла, по правде сказать, не было тоже – ни сливочна, ни растительна, ни иноземного обливкова, про арахисово уж и вовсе помолчим. В сельмаге все это, конечно, было, да не по карману деду с Маруськой. А стибрить скляночку незаметно – на то старик пойтить не мог, совесть у него была железна. И Маруське заповедал: «Слышь ты, Маруська, как появится у тебе желание присвоить чужое, бей себя по рукам нещадно крапивой, пасатижами пальцы зажимай, если крапива не помогает, да береги честь смолоду!» Маруська завет этот помнила и постоянно сполняла. Руки у нее все время в волдырях были да в следах от пасатижев.

Вот, когда Маруське уж пятнадцать лет существилось и на нее мужики деревенски заглядываться стали, помер дед. Ну, а сиротска доля печальная. Зарплаты дедовой не стало, выделило обчество Маруське отрезу с васильками по подолу, хлеба черна буханку, глинтвейна склянку. В остальном, указали, добивайся сама. Не маленька уже. Перво время тяжко пришлось. Крапивны волдыри ваще с рук не сходили. Постепенно вывернулась. Ну, как вывернулась? Знаний-то много у ней было, что дед передал. То дитя запеленать кому поможет, то арифметикой с поступающими в инстинктут позаймется, то кота у кого возьмет на время отъезда хозяев. Оно понятно, шиковать на такие заработки не будешь, так, чтоб не помереть только с голодухи. Народ-то в деревне бедный был, платил скудно.
А все ж таки не оставляла Маруську мысль – блинков попробовать. И когда ночь приходила, она с дедом своим усопшим беседовала. Она полагала, что сидит старик гдей-то на небе, звездный склад стережет. Борода белая, вокруг головы хулахупа светящаяся, на лице улыбка с добрым смехом борется.
- Дедуль, - спрашивает, - растолкуй, как блинков попробовать? Муки нема, масла подсолнечна хоть бы капель какой в доме, других маслов и того меньше. Что делать, дедуль?
- Эх, Маруська, делился я с тобой знаниями прочитанными, да, видно, не воспринимала ты все как следовает. Ладно, как есть единственный ты мне родной человек внизу, обскажу тебе, как поступить. Да только не сейчас. Молода ты еще, поскакуча. Вот сполнится тебя осьмнадцать лет, станешь ну совершенно летняя, тады и разберемся.

И стала Маруська жить-поживать да времени назначенного дожидаться. Многому научилась за эти годы. Печи кладет, бревна тешет, людей в праздники тешит, леса корчует, селян врачует. А про деньги вообче молчит. Сделает добро и не заикается. А ведь раньше с произношением у нее беда была, к логопефту даж ходила, да без толку. И волдыри от крапивы да следы от пасатижев с рук сошли совсем.
Не богатеет, однако, со своих умений. Да и селяне, сказать, не больно благодарно к ней относятся. А дед иногда по ночам снится да с небес говорит:
- Умница, внученька, многому научилась.
И вот стала Маруська в один год ну совершенно летняя. Отметила кой-как деньрожденье свое, да и спать в постелю отлегла. И приходит к ней в сон дед ее белобородый с хулахупой светящейся вкруг головы. И говорит:
-Вот и пришло тебе время, Марусенька, блинков потрескать. Много спознала ты за время прошедшее. Настоящим человеком стала, а не просто девушкой. Итак, завтра у нас четверг, сеноптики-скирдушники дождик незаливистый обещали. Вот как дождик кончится, это тебе сигнал. Ступай сразу на Растудыкину горку и жди-пожди, покуда на той горке рак геганский свистнет. Как свист рачий раздастся, бери лопату и весело копать колодезь начинай. Дале увидишь, что будет.
Все сделала Маруська, как деда сказал. Пошла с лопатой на Растудыкину гору после дождика, дождалась свиста рака геганского, стала колодезь копать. Выкопала колодезь в четырь своих роста, да вот воды-то в нем и нету. Просто стоит яма, жидкости ни грамма. Расстроилась Маруська. А дедов голос с неба ей подскаывает:
-Не унывай, красавица, не расплакивай настроение свое понапрасну. Сходи в близлежащее поле, найди в нем цветок-солнце, вытащь из него семечку наливную, вернись к колодцу да брось ее на само дно. Впотом иди домой, а завтра ровно в пять сорок пять утра возвертайся сюды с ведрами на коромыслах, увидишь чудо во всех смыслах.
Сделала Марусенька, как деда велел, бросила семечку на дно да пошла домой отсыпаться, день трудовой был, копательный. А мальчишки-то сельски дразнят, сорванцы: “Вот, - кричат, - Маруська- змея подколодезьная тащится. Весь день пахала, лопату в землю втыкала, ни капли, ни водинки, ни цапли, ни сардинки!” В общем, издеваются как хотят. Смотрит на них Марусенька, улыбается светло, зла не питает, за уши не хватает. Утром в пять сорок пять встала, видит - погода жарка, надела на себя коромысло с ведрами и - на Растудыкину гору двинула. Подходит, где яму копала - чудеса! Стоит колодезь дизайна чудного да с журавлем не каким-то там механическим, а самым что ни есть настоящим. Подходит Марусенька к журавлю, коромысло с себя скидает и к птице обращается:
- Журавель, журавель, набери воды досель.
И на край ведер показывает. Берет журавель ведро в клюв, запускает его в колодезь и вынает полное. После и второе також. Поклонилась Марусенька птице в пояс, повесила ведра на коромысло, собралась уходить, да чувствует - тяжелы ведра-то. А журавль трудолюбивый в кулачок хихикает. Сняла красавица коромысло, в ведра заглянула - батюшки-светы! - желта водица-то! Она уж и не знает, чего думать.
- Не волнуйся, Марусенька, - журавль говорит, - не вода это, а масло подсолнечное для блинков, деда твой расстарался, чудо чудное сделал.
Пошла Маруська домой, а ей навстречу давешние мальчишки со своими родителями. Диву дивятся, глаза лупят. Как? Что? Откуда? Как узнали про масло подсолнечное дармовое, так все метнулись к колодезю с журавлем, да вот - улетел журавль на юх, а колодезь пуст - яма одна осталась.

Принесла Марусенька маслица подсолнечна и только собралась блинков сотворить, как вспомнила, что мучицы-то у ней тоже нема. Обратилась к дедушке на небеса.
- Деда, милый, подмогни с мукой тоже. Никак с одним маслом блинков не испечь, не потрескать, мятежную душу не успокоить.
- Не печалься, - дед отвечает, - щас ложись, красавица, спать, хоть и до вечера далеко, а завтра в шесть часов пять минут вставай, надои ведро молока от коровы Зорьки и ступай к песчаному карьеру, где во-девичестве играла. Как придешь, оплесни молоком карьер, да скажи:
- Песок, песок, отдохни часок, превратись в муку - мать мому блинку.
Встала Марусенька в шесть часов пять минут, Зорьку подоила, карьер оплеснула, стишок сказала - глядь! - превратился песок в муку высшего качества большого количества. Набрала муки в ведро, в котором Зорькино молоко тащила, пошла домой. А навстречу мальчишки, девчонки, их родители да бабки-дедки и протчи селяне спешат. Увидали Марусеньку, дивуются - слыхано ли дело - с песчаного карьера девица муку несет. Бросились тож. Да только видят - карьер как карьер, желтый, песчаный, мукой и не пахнет. Покрутились-повертелись и по домам уныло разбрелись.
А Марусенька домой как пришла - смотрит, таперича у ней масло подсолнечно есть, мука ослепительная есть, молоко Зорькино имеется, а яйца, простите? Обращается к дедушке белобородому с хулахупой светящейся:
-Деда, все у меня есть для блинков, не хватает лишь яйцев куриных отборных. Подмогни, сделай милость.
- Не беспокойся, милая, - старик отвечает. - Ты вот что. Завтра вставай в шесть часов двадцать восемь минут утра. Сеноптики-скирдушники ливеньград обещют. Вот выходи на улицу прям под ливеньград да припевай: “Лейся-лейся, ливеньград, стройтесь, яйца, на парад, яйца, яйца, лучше нет, блины будут на обед”.
- Ой, деда, - Марусенька удивленно говорит, - а в слове-от “блины” ударение как-то не тудыть прыгает.
- Все тудыть, много ты понимаешь, - сторож обжектирует, - энто форма сказительная, да и хоть не тудыть, что с того. Заглавно дело, чтоб антиресно было. А хто что скажет, внимание на то не уделяй, делай, как деда велит!
И даже обиделся немного.

Вот рано утром выбежала Маруся в сарафанчике под ливеньград, прочитала стишок, что за чудеса - ливеньградинки из льдин в яйцы превращаются. Только их девица ловить в корзинку успевает. Набрала яиц в достатке, поклонилась ливеньграду, дедушке тож “сэнк ю” сказала. И на одной ножке поскакала блинки варганить. А навстречу все село высыпало. Никто ж ране и не видел, как из града яйца добывают. Стали все корзинки под льдинки подставлять, да наполнились корзины теми же льдинами, которые опосля и вовсе растаяли. Закручинились селяне и по домам разошлись.

А у Маруськи из избы запах отменный, блинками ароматит - дальше некуды. Напекла блинков цельну гору. Сперва свое мятежно чувство голода успокоила, а после и всех селян позвала, мол, угощайтесь, хоть добра я от вас большого не видела, но давайте жить дружно. Тута же и пакт заключили о миролюбивом и вспомогательном соседстве. А белобородый старичок с сияющей хулахупой с неба на них смотрел и смеялся от радости.

Да, чуть не забыл! Рак геганский на том пирке тож присутствовал. Свистел - ужасти! Ни едина слова правды. Зато весело!