Ну, детки да взрослые, садитесь круг меня да друг друга за руку держите, чтоб от страху да волнения в оморочно настроение не впасть. Сказка напряжная будет, назвал бы трейлером, да не наше энто слово.

Жил-был в одной деревне старик. С женой жил ладно да складно, породили любимую дочку Маруську в свое время, а таперича готовились плоды пожинать, ну, то есть, дочкиной заботе подвергаться. Дочка - умница: и постирает, и воды наносит, и борща ядреного наварит (энто у нее ваще фирменно блюдо было). Папке с мамкой с утра одеться поможет, а коль раздерут-продырявят одежу в ходе дневных событий, ночью сидит, ремонтирует. Все вроде как надо, все хорошо, да тут беда на них и напрыгнула, как рысь на зайца с сука. Умерла матерь Маруськина, семействие до двух человек ужалось. Загрустил старик, говорит дочке:
- Эх, Маруська, видно, раз тако дело, жаниться мне снова надоть.
А Маруська не понимает.
- Ды зачем, батюшка, вон как у нас все хорошо. Ты меня любишь, я тебя, я тебя и обстираю и обготовлю, и в глубокой старости призрю - в ветеранский дом не сбагрю, не боись. А случится, чего не бывает, замуж выйти, возьмем к себе в дом.
А старик свое:
- Нет, надоть жаниться, надоть. Во-первых, положено так по домоустрою, во-вторых, не так стар я покедова, чтобы о ветеранском доме думать. Я, Маруська, еще будь здоров, еще кому и фору дам во всяких делах!
И покраснел немного.

Не удержишь старика. Жанился на тетке с ихней же деревни, Антониной Лукиничной звали. Она вдовица была, с дочерью Нюркой. Любила дочку-то, души в ней не чаяла, ничем заниматься не заставляла. Встает Нюрка утром, ей тута же сладкий пирожок подносится, кехвиры фруктовые, морожено эскимосово, омулеты тож. Потом играется себе – ну, в куклы там, в игры ритуальны на своем новом афоне. Затем обед – ну, тут Антонина Лукинична для нее мастерства свово, сказать, не щадила – каких только блюд да ед не пекла-готовила. В общем, выросла Нюрка упитанной такой, очень мягко говоря, девочкой, к делу не приспособленной. Бесполезна, как бадья без дна.
И вот съехались оне и стали вместе дни-ночи коротать. Антонина Лукинична Нюрку по макушку любит, и старик Маруську не менее. А как же! Да старик, по правде сказать, по доброте своей и Нюрку баловал, стремился, как он выражался, забетонировать новое семействие. Маруська тоже довольна, трудом занимается, домоводством. Работы не намного больше, чем при родной матери, ну, стирать поболе, так это ничего, ночь-другую и не поспать можно. А вот Антонина Лукинична – тута беда. Нет, ей нравилось, что Маруська такова рукоумела, все тебе сготовит, постирает, до того ведь ей все самой приходилось варганить – намаялась с Нюркиным петитом-то. И однако, все равно Маруська ее не устраивает. Да и потом наследствие. Хоть и было у них из имущества, ну, с преувеличением если говорить, сажа в печке да кулек гречки, а все терять жалко. Вот прицепилась она к старику:
- Вези, старик, Маруську в лес, пусть ее заглотит бес. Вези-вези, и слышать ниче не хочу.
Старик туды-сюды, мол, на улице мороз, в лесу хищны звери, давай отложим на тёпло время (ну, это он для хитрости, думал, что Антонина со временем злость свою изживет). А совсем супротивиться злой жане не готов был, чтобы, как он потом расследователю рассказывал, семействию не разрушить. Да и побаивался Антонину-то, баба упертая, хваткая, чего не по ней – сковородой по затылку и честь имею.
Вот извинился он глубоко перед Маруськой, посадил ее в сани и в лес повез. Как привез, под ель высоченную высадил и велел беса дожидаться.

Сидит Маруська под елью, замерзла уже. И то – на ней тонка курточка белая, с подстежкой, правда, ну да не для зимы же. Дрожит девица, вибрирует всеми перепонами своими. Вдруг слышит свист заливистый. Приободрилась – мол, если кто недобрый, так все равно хуже, чем сейчас, уже не будет. И начала на свист отзываться, гармонировать, значит, чтобы быстрее или спастись или край жизни своей перешагнуть.
Выходит к ней бес молодой. Так по виду красив, если б не хвост. Да и то сказать – хвоста и не видно особо, он его в карман дубленки запихал.
- Кто ты, девица красная? – спрашивает, поклонившись.
- Ой, бес, - Маруська ответствует, - самая я как есть разнесчастная девочка на свете. Велела мачеха Антонина Лукинична отцу мому отвезть меня в лес, чтоб ты меня там загубил. Так что губи аль люби – в том твоя воля.
- Ах, какое жестокоусердие, - бес говорит, - много я чего про добро и зло знаю, а такового не упомню. Ну, ладно, я по этому лесу главный бес, хожу-свищу день и ночь, люблю воду в ступе толочь. Вот за то что толочь люблю и прозвали меня Бестолочь. Давай-ка, Маруська, ко мне в хату, погостишь у меня, а уж что с тобой делать – губить аль любить – это я по поведению твому угляжу.

Вот и стала Маруська у беса жить. С утра уходит бес воду в ступе толочь, а Маруська по хозяйству. И то сказать, он ничего – не злой, сказать, благоуродный даже, анекдотов много знал, неприличных також, перед сном как начнет рассказывать (это он с умыслом делал, мелки пакости любил), так всю ночь от хохотанья да хихиканья не уснешь. А работа – ну, что ж работа, она везде работа, пожалуй, у родителей родных да у Антонины Лукиничны еще и потяжельше было. Тут-то стирать на одного, готовить тоже, а остальное время сиди читай себе, уровень повышай; кних-то у беса было много – все подоконники заставлены, это он у купцов их тырил, которые на ярманках культурой да искусством спектакулировали.
Вот пожила так Маруська с месяц, Бестолочь ей и говорит:
- Хорошо ты, девица, потрудилась, белья настирала на год вперед, еды наварганила да наморозила на десять, примерно, месяцев, в общем, губить я тебя наотрез отказываюся, так мачехе своей и передай. А за службу твою – вот тебе чемотдам с ручкой кожаной, в нем изюмруды, шлемазы, супофиры, злато-серебро, бронза, особливо, а еще одежа царска из мехов непостижимых. Короче, бери, садись на коня вороного, он уж у выхода копытом от нетерпения стучит, и вали домой в семью. Всем привет!

Вот едет Маруська, радостная, свежая, размалинилась на морозе – хороша! А мачеха-то дома решила как раз наследственными делами заняться. Велит старику писать бумах-коммеморандум, что все на Нюрку переводит. Старик, понятно, для бетонирования семействия все делает, что жана велит. Вот уж осталось только три креста поставить в знак подтверждения приличности, да послышался тут стук, ржанье конско и входит в избу Маруська. Ну, у всех домашних рты пооткрывались – красавица кака! Царска одежа на ней, в руке чемотдам с бронзой и прочим. Нюрка от зависти чуть ума не лишилась, хоть его, по правде сказать, и не так уж много было. Антонина Лукинична озверела и старику орет:
- Бросай ты энтот коммеморандум, запрягай сани и вези Нюрку на то само место, неужто моя девочка без изюмрудов да бронзы останется!
А старик от радости за Маруську улыбается глупо и нежно таково на дочку глядит. Потом спохватился, что нельзя так и надобно семействие продолжать бетонировать, запряг в сани коней (а Антонина Лукинична уже сковородкой на него замахнулась), и поехали они в лес на то само место. Вывалил старик Нюрку под елью высоченной, поклонился, сказал «до встречи, доченька» и укатил. Ну, Нюрке не так холодно, как сестре было, все ж Антонина Лукинична ее закутала в меховые, сказать, изделия, но не жарко. Тем боле со временем.
Вдруг свист во лесу – Бестолочь появляется.
- Откудова притащилась, девица? - спрашует.
-Откуда-откуда, от верблюда, - Нюрка ему в ответ, - некогда мне тута с тобой вожжаться. И работать я у тебя не стану, делать я ничего не умею, тебе же хуже, коль пригорелую кашу да пережаренную свинину будешь вкушать. Стирать тож – хорошо ль, коль опосля стирки все загрязнения твои на одеже видными останутся. Смыслу нету. Так что давай мне сразу чемотдам с кожаной ручкой, коня, чтоб дары баснословные увезть, и катись себе воду в ступе толочь, как ты любишь это дело. Боле тебя не задержую.
Вспыхнула тут в Бестолочи вся его сущность бесовская, хотел прибить девчонку наглухо, однако сдержался. Велел только ей снять все меховое и идти домой без коня. Да в дорогу, на случай скуки, дал кних пользительный под названием «Домоводство и рукоумелие».

Приходит Нюрка домой, охлажденная, малость не в себе. Антонина как увидела ее, взвыла, в службу занятости ринулась, как это единственное ахвициальное заведение у них в деревне было, на мужа обвинения выкатила.
- Это, - говорит, - он, это из-за него все приключилось, небось не в том месте дочку мою высадил, да еще чтобы посмеяться, специально книжку ей сунул.
Ну, расследствие, туды-сюды. Разобрались потихоньку. Нюрку к исправительной деятельности пригвоздили на длительно время за неуважение к бесовской, сказать, личности. Ну, ей это только пользительно было для жизни. Антонину Лукиничну по старости от работ ослобонили, прилепили отдых на один год как идейному вдохновителю всего энтого дела. Тож не без пользы. А старик да Маруська стали пока жить-поживать да горя не знать. Маруська почти сразу замуж вышла за принца знатного. Хорошей жаной была. Готовила, стирала, в общем, что ране делала, тем и у мужа занималась. Только работы у нее увеличилось, так как дети пошли в большом количестве, а прислугу да нянек нанимать они с мужем посчитали неэкономичным. Ну, энто дело хозяйское.
И старик при них один год пожил. Отдохнул, пока Антонина Лукинична тоже отдыхала и ему не надо было семействие бетонировать. Счастье. Так и говорил: «У меня в жизни давно такого счастья не было. Спасибо за то Бестолочи и службе занятости!» А потом уж, когда жана от отдыха свово ослобонилась, настоящим главой семьи стал, забетонировал семействие накрепко, по-сурьезному. Антонина на сковороду ударную и поглянуть не смела, не то что в руки взять (сключая, конечно, когда еду по повелению мужа варганила), карахтером стала гладко-шелкова, голос повысить - ни-ни, насупротив, не голос стал, а бутто ширшанье листьев на легком ветерке, толком и не расслышишь. Нюрка по хозяйству нановеником порхала - выучилась. В общем, все хорошо и по делу, все счастливы, а вы, дети и взрослые, новую сказку ждите!