Жила-была на свете в одной деревне семья. Ничего себе семья, работящая. Обычная, немногодетная. Ребенок был в единственом числе женского роду. Ну, кормились со свово огороду да еще лисичек в лесу подбирали и шустрякам продавали, а те уж бандеролили грибы в ресторанты эспаньольски, да шпротугальски, да глухнемландски. Ну, и вроде жили втроймя неплохо, сказать даже, улыбательно. Да на каком-то рыбеже така жисть и финишировала спрутом. Спутала однажды мамаша лисичку с бледновидной поганью и продала эту путаницу в ряду хороших грибов шустряку одному. Тот в эспаньольский ресторант товар перепихнул. А тама приходит сообчение на эспаньольском, что пострадали несмертельно через ту ошибку четырнадцать человек, из них двенадцать женщин, стариков и детей. Мамашу в суд. Тама заступник ей сразу оповестил, чтоб ни на что не рассчитывала, это, говорит, по уставу преступному есть покушение на жисть с отягощением и дадут ей, без задумчивости лишней, условну высшу меру. От таких переживаний не стало вскоре мамаши, тама и отец жить перестал, как под маршрутну телегу Алябьево – Соловьево попал, и осталась одна дочка на белом свете.
Всем хороша была. Читала много, что ты! Особливо любила героические, сказать, мотивы. Эпопею про Гавроша до дыр залистала. Прям наизусть тарабанила. Перевернет страницу и не смотрит на нее, а в точности произносит, что на ей содержится. О, Гаврош этот ее идеал для повторения был. Она и стрижку выбрала соответственно. Так ее и назвали – Крошечка-Гаврошечка. Ну, крошечка - энто перегибон, просто по сравнению с однолетниками и правда ниже была.

Не оставило обчество Крошечку-Гаврошечку одну. Взяла ее семья не то чтоб богатая, но так, терпимо, сказать, кулачки. Тама всем мать заправляла, муж на птичьих правах жил из милости, а три дочки забалованы были мамкою до слез. Вот взяли оне Гаврошечку да взгрузили на нее весь воз семейственных забот. Стирать тама, посуду мыть до скрипу, дрова рубать, терем ремонтить, ну, еду варганить – это уж само собой. Гаврошечка-то от мамаши хорошо готовить умела, а лисички ваще так здоровски получались, что кто пробовал, язык, бывало, от вкуса проглатывал, и потому в гости в ее родную семействию ходить людишки и перестали, кому охота в немоту ударяться. Ну а в приемной семье лисички варганить ей строго-настрого запретили, а памятуя мамаши ейной ошибку, и ваще к грибам подходить близко заказали. Тута уж, если так захочется, что терпеть невозможно, мачеха нарушала традиции и варганила, а Гаврошечке на энтот период друго задание давала.
Единственным членом нового семействия, кто к Гаврошечке терпимо относился, была коровушка Краснуха. Так она рыжая была, но однажды при каком-то ракурсе показалось мачехе, что она закраснела на солнечном свету, а как мачеха была натурой, мягко говоря, романтичной, то она и приклеила корове таково имя. Краснуха Гаврошечку трудиться не заставляла, может, потому что говорила плохо, все время сено аль траву-мураву жевала, а с набитым ротом какое тута произнесение. Так, каша густая манная. Гаврошечка, бывало, в свободную секунду к Краснухе подойдет да комаров и мух отгонит, да погладит, да на круп голову покладет и все-все ей рассказует. Слушает корова да ест, головой сочувственно кивает, хотя фельдфершел деревенский говорил, что у нее просто на нервной почве дерганье такое, ну да это он приврал наверняка.

Идет время, ползет, а то встанет и стоит себе. И, кажется, никогда не кончится тяжелое вкалывание Гаврошечкино. Она уж и книжку любимую сколько в руках не держала – некогда! Одно удивляло семью приемную – что ни поручишь сиротке, все она сполняет вовремя и даже с опережением графика труда. Им-то невдомек, что у трудолюбивых да добрых все спорится. И вот дает мачеха падчерице задание:
- Ты, - грит, - завтра скуй мне челюсть новую, эту-то я уже поизносила всю, после в лесу выкопай березу высокую и в наш двор пересади, ну и обычных заданий с тебя никто не снимает – завтрак, обед из трех блюдствий да ужин из двух, но со десертом. Да, чуть не забыла, полотна натки количество великое. И весь резалт твоего трудолепства представь к полудню.
Ну, Гаврошечка затряслась, упала, да что поделать. Пошла. Перед сном к Краснухе заглянула, зарыданная, фейс красный, от слез распухший. Испугалась корова, спрашивает:
- Что с тобой, девица? Каку беду переживаешь?
- Ах, коровушка-матушка, задала мне мачеха задание несуразмерное к полудню сполнить, хоть трудолюбива я и вся как есть добра, в срок никак не уложиться.
Перечислила Гаврошечка корове задание, а та и говорит таково нетревожно:
- Не боись, я твою печаль на себя возьмуууу. Ты вот чего: в одно ухо ко мне залезь, из другого вылезь, и все задание твое как есть перед тобой окажется.
А Гаврошечка не верит:
- Да как же, - говорит, - это возможно, у тебя ж в ухах перепонка специальна, я про тако чудо читала. Никак насквозь не пролезть, коль ту перепонку не продырявить, да только это тебе неприятно будет немного.
- Не заботься об том, милая. Видишь ли, корова я не простая - беззаботная, сказочная, все говорят, что у меня ветер в голове гуляет. То-то и оно. Нет в моих ухах той перепонки, сквозняк один. Полезай и время не тяни!
Сделала Гаврошечка все энти формальности, глядь – а заказ-то перед ней, готовый - и полотна гора лежит, и береза растет, а на ее ветке нижней новая челюсть для мачехи. Посуда в кухне помыта до блеску, дыхание спирающего, еда на весь день, ну все что надо!
Семействие как увидело сие, аж рот пораскрыло. И то – пять ртов, а стали, как один – одна сплошная глотка. Да что? Да как? Да ух ты!
- Ну, - мачеха думает, - прознаю, как она это поспела, не будь я мачеха.

Дала Гаврошечке задание еще больше да послала следить за ней младшу дочку Одногляделку. А дочку почему так звали – ей, когда она совсем девчонкой была, соседский хулиганский мальчишка глаз из рогатки вышиб. И вот с тех пор она на все, сказать, человечество обозлилась. Всех возненавидела. И живность тож. Как будто ей весь свет глаз вышиб. Рази можно так? Ей бы лишь бы кого ударить аль обозвать как. С удовольствием шпионить отправилась.
А Гаврошечка-то непроста была. Углядела она Одногляделку, но виду не открыла. Подошла к корове, голову ей на круп положила и песенку запела для сводственой систер:
-Спи, глазок, спи, глазок.
Одногляделка заснула, а Гаврошечка слазила корове в уши ненадолго, и вот он – мачехин заказ. У той от изумления аж судороги по всему телу волнами побежали. А как узнала, что дочь ее Гаврошечкин секрет не спинкертонила, так и набросилась на Одногляделку, только что телесных ругательств не применила да в угол не поставила, ну, еще сладкого не лишила.

Ну, ладно. На следующий день дает мачеха заказ Гаврошечке еще круче. Добавила к тому что было - разбить розарий на ихнем участке. Потому как тама у ней цельна варанжирея розовая была закрытая, и надоела она ей до коликов в мозгах. Отправила на сей раз пинкертонить средню дочь – Двухгляделку. В смысле органов зрения энта дочь совершено была среднестатистическа, все на месте в надобном количестве, одним глазом видела лучше, чем другим, но энто уж проблема фельдфершела. По характерцу была не так зла, как младшая сестрица, но и не сказать, что сахарок. Вредная, короче. Не злая, но вредная. Причем в кого такова уродилась, невнятно. Отправилась за Гаврошечкой.
Ну, Гаврошечка уже начеку была, углядела систер. Опыт усыпления у нее был. Вот положила она главу на круп Краснухин да запела:
- Спите крепко, два глазка, и не менее часка.
Двухгляделка и заснула. Гаврошечка залезла Краснухе в одно ухо, проползла по коридорчику, в другое ухо выпала – и заказ готов. И розарий разбит – только куски стройматерьялов валяются.
Ну, мачеха чуть язык себе и мужу не откусила от недоумевания. А как узнала о бесплодии дочки своей в плане слежения, так на нее наехала. Только что оглоблей по спине не переехала да мороженого не лишила.

Ладно, в-третье дает задание Гаврошечке. Все что раньше было, только таперича уже розарий разбитый собрать, а все остальное как было да еще в посад поехать, купить в аптеке припарад от головы.
- До посада, - думает, - пехом три часа, это ей только туда-обратно до полудня, а все остальное прибавить... Ай да я умница-голубушка.
Но, однако же, посылает пинкертонить третью дочку – Трехгляделку. Эта дочка особенна была. С младенческих лет восточными практиками антиресовалась, училась много. Короче, открыл ей один знатный практик третий глаз невидимый, и проницала она таперича все мирские глубины и себя самое, и погоду предсказывала не хуже целевизора, в конторе бухмейкерской подрабатывала недурственно – резалты разных тюрниров присказывала. А по характерцу, ну шо сказать, не лучше сеструх. Ну, опять же, не така злая, как младшенькая и не така вредная, как середняя, а, сказать, сочлись и сочились в ней злость и вредность, так что гремучая смесь получилась, и думали про нее иногда знакомцы, что лучше уж была бы, как сестры. Короч, пошла за Гаврошечкой тож с желанием.
А Гаврошечка-то про третий глаз ниче не знала. Он-то невидим. Вот стала она баюкать Трехгляделку. Два глазка усыпила, а третий не спит и все проницает. Видит он и как Гаврошечка Краснухе в ухо влезла и как из другого вылезла и как заказ опосля сполненный получился. Понеслась к матери докладать. Похвалила ее мать и на радостях и других дочек простила. А Краснуху повелела зарезать и питаться одной говядиной, пока и следа от нее не останется.
Узнала про то Гаврошечка, пришла к корове, голову ей на круп возложила и рассказала про энто досадно обстоятельство.
- А ты не грусти, Гаврошечка, - корова ответствует, - а просто говядины не ешь, косточки, что от меня останутся, в платочек сховай да посади во саду ли в огороде, а дальше посмотришь, чего свершится.
Так и сделала девица. Питалась одной свининой, притом тайком, иначе бы мачеха на ней свою неприязнь выместила, косточки посадила, поливала, удобрения в срок вносила, побыстрей расти просила.

Выросла яблоня. Яблоки крупные, заливные, ветки к земле клонят. Листья изюмрудные. На ветках, страшно сказать, самоцветы висят невозможные. А в середине дерева нашла Гаврошечка дупло и в нем шкотулку с дублонами эспаньольскими да обсигнациями много, и на шкотулке той надпись была: «Твое преданное».
Ехал однажды на коне мимо их дома важный безносмен. Молодой, благоуродный, на лицо приглядный, с воспитанием, сказать, с тактом.
- Здравствуй, - говорит, - милая, а не угостишь ли меня яблочком заливным. Звать меня Джон-Натан, в ваших местах по делам фермы своей богатой нахожуся.
Гаврошечка возрадовалась. Во-первых, нравится ей безносмен, во-вторь, сильно нравится, в-треть, замуж по возрасту пора приступила.
- Ах, - говорит, - а знаешь, Джон-Натан, яблонька моя того же сорту, что и имя твое. Ща сорву.
А тут сеструхи бегут. Им-то, вишь, Джон-Натан тож приглянулся. Да только как стали подпрыгивать, чтоб яблочко сорвать, а ветки от них вверьх уходят. Одногляделка только листик успела отщипнуть – смотрит, а на нем надпис: «ишь чаво захотела». Двухгляделка кусочек коры ободрала с ветки, на нем значится: «не заслужила». Ну, а Трехгляделка ваще ниче не заграбастала, напротив ее еще суком по голове ударило, так что третий орган зрения и закрыло.
А вот Гаврошечке в руки яблоко само пошло. Угостила она Джона-Натана, а он за то жанился на ней и увез от любезного семействия подале на щастье.

Свадьбу сбацали, что ты! Гаврошечка личному безносменову художнику портрет Краснухи заказала. Описала ее в точности – и что уши сквозные и что добрая, и что беззаботная. Вышел портрет, как живой. И на свадьбе он прям за столом находился, так что бутто Краснуха вместе с ними справляла. Хорошо! Ну, хорошо же!