Жили-были в одной деревне дед, баба его, внучка, прожорлива собака Вальдемар, антилегентная кошка Элизка, безымянная курица менталлизированная, периодически несущаяся золотыми яйцами, и могутная мышка Марфушка, что на хвосте многокилограммовые сыры подымала.
Однажды напал на деревню голод. И никто не понимал отчего – то ли неурожай, то ли аппетиты у народа возросли, но вот – напал! Туго пришлось семействию. Худеют не по дням, а по часам, едят что придется, у Марфушки хоть запасы сыров были, а остальным чего трескать? Она, конечно, делилась, сырами-то, но давала скупо и помалу, предвидя дальнейшее ухутшение эyтой ситуасьон.

Ну, попервоначалу, чтоб аппетит, значит, удовлетворить, приняли на семейственном совете решение – направить Элизку в страну Мясопотамию. Тама завсегда с едой полный был окей. Страна эта недалеко от их избы обреталась, буквально второй поворот направо, как выйдешь на проезжую авеню, да тама пройтить еще минут пять. Элизку почему послали – она мясопотамский язык знала, не как глухнемландский или тама шпротугальский, конечно, на тех она ваще свободно рассуждала, а на мясопотамском - терпимо, с акцентом. Но вышло все не так. Шлангбаум границу перекрыл наглухо – не пройтить. Шлангбаум – энто у него фамилие такое было наследственное, а в остальном он ничего мужик был-то, Шлангбаум, когда-то в деревне ихней жил, а потом усвистел в Мясопотамию, потому как тама, по ево мнению, было вольготно разны дела заваривать. И правда – устроился неплохо, наладил торговлю продуктовую через границу, а сам, чтобы, значит, за ходом своего товара отслеживать, нанялся в погранишники и одновременно в тама- и тутаможенники. Уж так удобно! Обсказала ему Элизка про бедственую их положению, попросила Шлангбаума разрешить пройти да отовариться, а он ни в какую.
- Ты, - грит, - сердечно извини, кошачье, но здешний генерал-менежор запретил нам на такое идти, пужается, что от большого голоду сюды народ нахлынет да все потрескает.
Сбегал куда-то, принес несколько котолет свиных, банку канпоту и Элизке передал. Он так мужик добрый был.
- Вот, - сказал, - все чем могу, от себя отрываю и уматывай отсюды подобру-поздорову, а то мне за мою доброту такое взбучивание будет,

Воротилась Элизка домой. Ну, на сколько им шлангбаумовских котолет хватило, как думаете? На кончик языка, подразнить червячка. Одна собака Вальдемар две штуки сырых угрызла одномементно.
Загорюнились, стали иного выходу шукать. В таковой задумчивости вышла внучка на крыльцо подышать, потому как в избе от мыслей густых, горестных аж дым клубился. Смотрит: на земле, прямо у крыльца, семечка золотая лежит, во все стороны лучами сияет. Схватила внучка семечку и понесла семействию показывать. Все дивуются на чудо такое, а опосля задумались, чего с энтим чудом делать. И тута дед и говорит:
- Я, - грит, - в молодости, когда воеводой работал, ходил в походы завоевательны. Кой-чего навидался. Сдается мне, что семечка энта – источник древа одного, сексвоя называется. Давайте ее посадим в кадку да будем поливать активно и посмотрим, чего судьба предрешит. Провижу, что семечка эта нам не случайно на глаза попалась.
Сказано – сделано. Посадили, стали поливать, и что вы думаете? Пошел из семечки росток стремительный, да как пошел. Скоро в крышу избы уперся, пробил ее да не остановился в росте, а в небо двинул, уж и не видно его с земли-то, за облаками скрылся. Восхитились люди и фауна. А чего восхищаться? Лезть надо! А кому? Тута все говорят деду: «Ты провидел, тебе и лезть». Вот обхватил дед руками и ногами ствольно приспособление и полез в небеса. Он-то еще крепок был, недаром воеводой ране служил, хоть и изболелся весь по старости. Вот поднялся он выше облаков и видит: на верхней ветке висит золотая мясорубка, а рядом сидит сказочное животное Тоскун. Это животное, оно грустное было по жизни-то, сказать, как чем-то вечно неудовлетворенное. Брови печально подняты, из глаз того и гляди слеза пойдет. Энто у него геноэтическое было. Тоскуны – они все печальные. Однако животные не без гонора, требовали, чтобы в обращении к ним прибавляли из уважения букву сэ. Тоскун-с, так-то вот. Была у этого зверя грустного одна особенность – он из желез своих сказочных благоуханный дух умел выпускать. Кто понюхает, раз – и уже в умирванне от экстазу. Так что зачастую таких животных заводили для, сказать, благоуханизации жилищ и всего такого. Конечно, за это тоскунам немалые деньги платили, уважали себя звери, задаром умопомрачительно не пахли.

Взял дед под одну мышку мясорубку, под другую – Тоскуна и вниз на одном ножном обхвате и съехал. Запрыгали от радости члены семействия, они свово воеводу уж и видеть не чаяли. Поставили мясорубку на стол, подошла к ней баба не без опаски и один раз ручку да и крутанула. Что ты! Такое началось, на стол – плюх усколоп, плюх лангетка большая. Второй раз крутанула – свиных отпевных пяток образовалось, третий раз крутанула – знаменита еда аль-шашлык да на шинпурах серебряных с изюмрудной инхрустацией возникла. Натрескались, аж плохо стало. Опосля поклонились золотой мясорубке-то, пообещали завсегда ее мыть начисто вслед за использованием и почитать ее со всей ихней силой.
И с тех пор стали горя не ведать члены семействия. Даже делились, сказать, с содеревенщиками – то измельченку говяжью подбросят, то восточного кушанья плофф подкинут, а соседи тщательно ловят, короче, от голода многих спасли, чего тайну скрывать. И Тоскун с ними жил, грустил порой, вздыхал таково тяжело, постанывал по ночам, брови печальные делал, а так ничего – зверь он подходящий был, компанейский, хоть и с гонором, много чего в жизни видел, рассказывал об том, не скрывал, даже, сказать, внучку спать отправляли перед его легендами, не все ей там по возрасту слушать уместно было.

Но, однако, жисть - она полосами идет, как переход чрездорожный. Ехал как-то из зарубежной комонтировки через ихню деревню царь местный. Сам мужичонка не сказать чтоб заметный, однако жадностью выделялся, даже при дворе. Заскочил он в избу передохнуть да позыркать, нет ли тута чего отчуждить. Посадило его семействие за стол, само на него умильно смотрит, не налюбуется, почтение великое оказывает – и то, когда такое было, чтоб царя как свои пять пальцев видать. Угощают его, песни поют, внучка танцует. Золотая мясорубка без перерыва еду молотит. Один Тоскун брови печально приподнял и носом хлюпает – не видит приятствия от такого высокого посещения. Все на него смотрят с удивлением, а он вот только что не рыдает.
Натрескалось его невеличество, приотдохнуло, танцев внучкиных насмотрелось, пора в дорогу ко дворцу. Царствие-то энто тож под размер царя было. Из избы в карете по авеню три перекрестка проехать в направлении зюйд-зюйд-вест, опосля налево свернуть и – вот он, дворец. И кажется, можно ехать, но все царю мешает что-то. Смотрит он на золотую мясорубку не отрываясь, губы языком облизывает, руками шевелит, по ногам мелкая дрожь идет. Таково вкусно ему было, что не может с сей утварью расстаться. Вот стал он деда просить: «Продай мне золотую мясорубку, любые дуплоны заплачу». Так усердно да коварно упрашивал, что почти уж уговорил деда-то. Животные уж как умоляют не продавать, а он на них и ноль внимания. «Кто, - грит, - в доме управдом? А? Вот то-то, и не вякайте». Это у него с воеводских времен осталась така привычка свое мнение отвоевывать. Баба его поддерживает, ну так понятно – супружеска верность. А внучка, хоть и оттанцевала для царя немало, на сторону животных перекинулась.
- Я, - кричит, - мясорубкин источник нашла, без моей семечки ниче бы у вас не было, жадины-говядины!»
Старик с бабой и слушать не хотят воз энтих вражений. И уж казалось, когда предрешилась мясорубкина судьба, Тоскун встрял.
- Вы, - толкует деду с бабой печально, - поймите, безголовые, дуплоны золотые, как дождик осенний, у вас промеж пальцев протекут и в землю уйдут. А с мясорубкой имеете обеспеченну едой старость без вопроса. Да вы хоть не о себе подумайте. Ладно, пусть вам-то хватит той кучи золотой, а внучка у вас растет – энто как? А дети у ней пойдут? А вить пойдут обязательно – вона как перед царем вытанцовывала, взрослая уж совсем. А я? Не старый еще, много проживу, жанюсь, может. А животные ваши и ихни потомки? Нет, головы у вас нет, несчастные. И вот вам мое слово – продадите мясорубку золотую, уйду от вас на энтом самом месте и всю фауну вашу с собой возьму со внучкой, коль захотят.
Тута приумолкли дед с бабой, поняли правоту Тоскуна, повинились.
- Прости нас, мудрый Тоскун-с, - бают, - это золото нас умаразму лишило. Не продадим царю мясорубку.
Видит царь – дело плохо и поступил просто, но метко. Схватил мясорубку, выбежал вон из избы, сел в карету и поминай как звали.

Тута уж не только Тоскун загрустил, а все семействие в печали погрязло. Что делать-то? У царя вон – стража с мушкетами, пушки с лафетами, дуплоны с канфетами, а у них что? Ну, у деда с воеводских времен пищаль осталась, так она только и может что пищать, а больше и не способна ни на чего, у бабы ухват да сковорода – вот и вся оружия, у Элизки когти, у собаки Вальдемара зубки, у Марфушки – хвост да ушки, на движение супротивления явно не тянут оне. И тута Тоскун обратно встрял к месту.
-Я, - грит, - отправлюсь во дворец и нашу мясорубку раздобуду, энто уж вы не сумлевайтеся.
Тут семействие в недоумение пало.
- Да как, да что, да ты чего, - наперебой стругают, - ни орудий у тебя, ни силы великой, только сгинешь зазря да домой не вернешься, а мы грустить будем. Давай лучше с Элизкой снова сходите в Мясопотамию, авось Шлангбаум на сей раз пустит.
Не слушает их даже Тоскун, вышел в дверь грустный зверь, сошел с крыльца, хлебнул винца и ко дворцу пошпилил.

Ну, идти недалеко, знаете уже, заходит, а во дворце такое! Все, мягко сказать, объедаются. Нет, у них и в голодуху кладовые не пустели, но тута, с мясорубкой золотой, они совсем разошлись, только и делают, что ручку крутят. Даж одного мужичка неблагоуродного наняли, штангиста, чтоб крутил без перерыва. На столе яств – в четырь слоя уже, руками еду хватают, рты набивают, а один генийрал так объелся, что заорал. Так вот даж и не скажешь, что люди высоких происхождений, в еде – как все, а то и еще пожаднее. Поглядел Тоскун на энто дело, хмыкнул, печально брови приподнял и говорит:
- Дамы энд господа, прошу вернуть нашу собственность в обратно пользование.
Все возмутились, царь генийралу приказует огонь открыть по тоскуну-то, а генийрал до того облопался, что слова у него изо рта нейдут. Только и сумел выприказувать: «Сюды!»
Ну, армия подбежала, а он больше ниче сказануть не в силах, только рот, как рыба, открывает да губами шлепает. Тогда царь на себя командование переклал.
- Огонь! – орет неразборчиво, лангетка во рту, но все же понять можно.
Нацелилась армия да как стрельнет. А Тоскун во время выстрела подпрыгнул высоко. Так все пули под брюхом у него и пролетели.
- Огонь! – царь снова орет.
- Ну уж нет, - Тоскун ответствует, - как мы оба личности благоуродные и, сказать, жентельманы, так таперича в нашей дуели выстрел за мной. Да вы не боитесь, ниче страшного.
И стал из желез благоухание выделять. И таково много, что армия, царь и двор его забалдели напрочь и все как есть в умирванну и погрузились. Обнеподвижились с улыбками блаженными, со очами щисливыми. А тоскун схватил золотую мясорубку и в деревню неторопливо возвернулся.
- Спасибо тебе, мудрый Тоскун-с, - все говорят. Стал он членом семействия, всеми, сказать, льготами, отсюды вытекающими, пользовался. Кушали оне с тех пор много и горя не знали, ну и с соседями делились по возможности. Славно жили.

А энти, которые из дворца, они и по сей день в положении сохраняются, по виду точь-в-точь живые, да может, они живые и есть, хоть сколько лет минуло. Туристов в тот дворец возят, показуют, а объяснения дать точного никто не может. Один говорит медихтация, другой – застылость, третий – скальптура, но опять же без всяких подтверждений. Потому, ежели кто хочет узнать, что же тама произошло, читайте энту сказку, не тратьте зря времени!