Жил да был Емеля. Крестьянского роду. Можно сказать, пахарь в седьмом поколении. А можно и не говорить. Ленив был до ужасти, все бы ему лежать на печи да мечтать. Об чем мечтать? О том, а иногда о сём, а в целом, как посмотришь, то и ни о чем. Звали его в селении дураком, что вот, мол, только и делает, что лежит, хотя по мозгам был не из последних, сообразителен вполне, превосходил в энтом, кстати сказать, многих земляков. Вот в один прекрасный день забеспокоился он, понимаешь, что не сможет долго привольную ленивую жисть вести, надо ж кормиться, обуваться також, да хоть клейстер для мытья посуды купить – всё денех стоит. Вот он и надумал сдать свою избу в охренду – всю, окромя печи. Сказано – сделано! Поселились в избе приезжи земледельцы – живут, кормют Емелю в счет охренды, а он на печи лежит и длит свои ниочемные мечтания. Вот с тех пор сосельчане на него с одного боку обзавидоваться стали, а с другого – зауважали, в связи что нихто из них до такого не дошел.
Дураком звать перестали, разве когда придурком назовут с остервенения, ну дык энто ж совсем другое дело. Они б уж и сами рады посдавать избы, ан не выходит, из приезжих в деревне на тот момент только одна семья и была – та самая, какая у Емели обселилась. Порешили они в честь такого Емелиного финансового успеха выбрать его почетным гражданином деревни в качестве поощрения и в количестве одной фотографии. Повесили ее на центральной детской площадке, да вот ведь невпопад какой - официальный бумах на энто дело выпустить и забыли. А раз так, значит, и никакого почетна гражданства Емеле по закону не положено. Так и осталась от того радостного события одна фотография висеть, к тому ж без подписи. А потом осенью дожди да ветра ее сбили, и она в луже провалялась и под Новый год под сапогами да дамскими туфельками сгинула. Через энто Емеля на земляков обиду затаил, как был он мужик, не станем делать тайны, злопамятный и отомстительный.

Однажды захотелось Емеле жениться. Да так, чтобы с печи по энтому вопросу не слезать. Он все ж лень свою превыше всех проблем лелеял. Да ить как захотелось, аж в спину вступило. Ни повернуться, ни ноги в колени сложить, ни, стыдно сказать, спрыгнуть да на двор сходить. Ну, тута один дедушка местный Емеле подсобил, отрекомендовал ему о птице думать, да хоть о синичке, какая как раз за окном пристроилась. «Ты, - говорит, - таковыми возмышлениями от матримониального тумана и отвлекешься». Помогло. А на следующий день опять скрутило, да еще почище. Вот тут Емеля и закручинился. Ведь чтоб подобну крутку кажный день унимать, птичек на свете не хватит. Решил он свой мозжечок в дело запустить. Думал, думал, и вспомнил про интурнет. Там, кажись, все прознать можно. Выдолжил у охрендаторов аппарат, влез во вритуальный мир, забил в поисковую строку слова «жаниться», «как можно скорее», «девица-красавица», «полцарствия», и ему тут же выдали ответ, что в Тридевятом царствии царь Такойто (энто у него имя таково и вправду было) объявил тендёр на руку и протче своей дочери Олеофеи Трепетной. Желающим восприять участие и испытать судьбу явиться в Тридевятое царствие не позднее, чем, скажем, десятого, декабреля. Кажному прохинденту будет положено сурьезное задание, каковое если он не сполнит, то лишится головы, а коли сполнит, да ишо и трюкачественно, то украсит свою жисть Олеофеей, чаво она сама дождаться прям не может.

Ну что, надо, видать, Емеле позвонки от печи отклеивать, в путь-дорожку собираться. Надо-то надо, да неохота. Энто ж сколько по лесным тропам пилить, по океанам пароходить, сквозь враждебные земли в три погибели скрючившись пробираться – Тридевятое царствие-то на противуположном крае глобуса обреталось. Опять же лень. Тут дедушка, что Емелю от спинной хвори спас, встрял.
- А ты, - изрекает, - парень, вот чаво: полетай туды на печи.
- Что ты, дед, обдементился на преклоне судьбы? - Емеля ему ответствует тактично, - разве ж печи летают?
- Коль чрезмерно сильно захочешь, так и печи залетают, - влепил старик.

Захотел Емеля очень сильно, видит – чудо: у печи крылья белоснежные прорезались. Вспорхнула она и через окно в синее небо ушла журавлем. Хорошо! Летит Емеля, в рогожу завернулся, на землю свысока лупится. Всё видать. Вон в лесочке Баба Яга над костром чан с водой кипятиться постановила, чтоб из Иванушки супец готовить, дале – лисонька засаду на Колобка за ёлкой устроила, после – такой вид: сидит Кощей Бессмертный на пне да иглой, на конце которой его смерть обретается, пуговицу к своей мантии пришурупивает.
Вдруг – что за притча? Мужик по земле бегает, к одному подойдет, к другому, а вона к девушке молоденькой пристал. И всяк, к кому тот мужик цепляется, сключительно довольным уходит. Интересно стало Емеле, крикнул он печке: «Приступить к снижению!», и через короткое время выросли у той шасси с-под низу и села она дай бог кажному журавлю аль сомолёту.
Подошел Емеля к мужику и спрашивает:
- Кто ты есть, и чаво у тебя страсть такая - бегать от одного к другому?
- А видишь ли, - ответствует мужик, - у меня с младшего доскульного возрасту способность выросла – говорить другим приятное, сказать, возносить их до небес. Через это и скул окончил с отличием и жисть достойно обживаю. С таким даром не пропадешь. Пою всем две ферамбы.
Подумал про себя Емеля, что две - это немногочисленно будет, однако все ж заинтриговался, смекнул – может, дядька-то полезен окажется в его деле. Взял и позвал его с собой в путь. А Захвалило вмиг согласился, да и кто ж от безоплатного проезду за буреж откажется! Взобрался на печь, и полетели они дале. Захвалило лежит рядом с Емелей да воспевает ему:
- Ты, - баритонит, - такой человек, уж прямо такой человек, что и бицепсы, и трицепсы, и квадрицепсы у тебя в нужно время на нужном месте, красавец правильными чертами, так что любая девушка, как тебя увидит, так сразу плашмя и оприходуется, и умом ты так шибко тронутый, что затмишь какого хошь мудреца, хоть Пальтона, хоть Альманосова!
И еще много разного напел.
Доволен Емеля, он и сам был о себе всегда такого мнения, только вот срифмулировать складно не мог.

Ладно, летят себе дале. Смотрят: внизу неизвестный гражданин гуляет. Подошел к дубу могучему, ударил по нему ребром ладони – дуб на две части раскололся, подошел к морю, снова рубанул – расступилось море, а промеж него безопасный автобан пролёг, подошел к скале, рубанул и по ней – раскололась скала пополам, только жилы золотые на солнце горят.
Спустились Емеля и Захвалило на землю и спрашуют хором:
- Кто ты есть, и чаво у тебя за страсть такая – все на свете раздваивать?
- Звать меня Разрубало, а страсть к энтому делу у меня еще в детском саду-огороде приоткрылась. Поначалу свой талант для потребления орехов использовал, а потом, как в силу вошел, стал лупить по чему ни попадя. С тех пор зачали мне платить, чтоб я ни в скул не ходил, ни в инстинктут не поступал да чтоб не работал нихде. Живу жисть свободно, гуляючи.
- Ну, полетели вместе.
Забрался Разрубало на печь да чуть было по привычке по ней не вдарил, так что если б ему сия задумка удалась, не долетела бы печь до Тридевятого царствия. Но Захвалило монументально среагировал - в ту ж секунду стал петь ему ферамбы и приспокоил.

Дале полетели уже втроем. Летят себе, совсем уже к бурежу подлетают. Смотрят с печи, внизу дядя сидит. Перед ним гора из многих газехт с кряксвордами неразгаданными, и дядя их, как орехи, щелкает. Ну, то есть крякает только так, на раз. Минуты не прошло, как эйфелеву стопу газехт разгадал и к новой потянулся. Дивятся путешественники. Спустились на землю, слезли с печи, к дяде подбежали.
- Да что? Да как ? Да как зовут тебя, дядя?
- А вот то, а вот так. А зовут меня Угадало. Талант крякать у меня с отрочества развился. Папаня мой, вишь, библиаптекарем вкалывал и постоянно со службы разный печатный продукт в дом таскал. А я все это читал да в голове откладывал. Вот и вырос – бледный, не шибко здоровый, зато начитанный, тем и на жисть промышляю.

Полетели вчетвером. Прилетели на ту сторону глобуса, дал Емеля приказ печке присесть, опустилась печь прямо в центре Тридевятого царствия перед дворцом. Народу что семечек в арбузе, одним хочется щасливый билет в виде Олеофеи урвать, а другим - на энто глянуть. Царь Такойто во дворе на троне с колесиками восседает, в одной руке пюпитр, в другой – красная луковица как символ единения искусства и природы. И то сказать, царь энтим двум ипостасям страстно покровительствовал – гимнописание при нем расцвело, чтение детективов також, цирк-шапито, в природе никого трогать не велел, ни цветочка, ни мышки-норушки, окромя случаев, когда то в царственных интересах надобилось. А поскольку интересов таких было великое множество, то природа при нем все ж сокращалась приметно.
А Олеофея была чудо. Карахтер мягкий, сговорчивый, телом бодибилдистая, лицо - жесть! Одинственный недоделок – готовить не умела да рукодельничать, но царь, учитывая это, обещал вместе с ней для обслуживания будущего мужа шеф-повариху, шеф-ткачиху и еще одну классную бабу, сподручную в домашнем деле, привлечь.

Короче, дал царь свисток, пульнул в собравшихся из стартовой мортиры, и тендёр стартовал. Прохиндентов было тридцать две штуки – всё принцы, ученые, музыканты-скребачи, даж один филателист пожаловал. И Емеля. Он с печи и не слез. Ни на что не надеялся. А на что надеяться, когда вокрух одни пенки общества?! Выставляет царь перво задание, сам в книгу «Пособие для шутов-затейников» глядит.
- Кому, - заводит, - принадлежит сентенций «Штоп познать человека, нужно его полюбить»?
Ну, все чуть не пали. Глаза таращат, руки трясутся. Восемнадцать женихов опросил Такойто, нихто ничего не знает. Емеля девятнадцатым был. Тож ни бум-бум. Да Угадало его за ухо дергает. Понял Емеля намек.
- Для меня, - ответствует с печи, - вопрос твой, царь, уж больно прост, пусть посему на него мой меньшой прислужник разгадку даст.
- Фраербах! – Тута Угадало говорит.
- Почти верно, - удивленно и восхищенно гутарит Такойто, подсмотрев в книжку.
И дальше пошел опрос делать. Ну, что сказать. Нихто больше правильного ответа не дал. Кроме двадцатого по счету жениха, он как раз филателистом был. А ответил он правильно потому только, что ответ Угадало услыхал.
Сталбыть, во второй тур только два прохиндента и прошли. С остальными поступили согласно уговора. Свистнул царь в свисток, стрельнул из стартовой мортиры и заявляет:
- Водится в нашей природе небывалая геганская птица Остерштраус. Снесла она недавно каменное яйцо небывалой твердости. Доставили охотники его во дворец, а вскрыть да разузнать содержимое вот ужо близко месяц никто не в силах. Энто и будет ваше второе задание.
Выносят из кладовых царских каменное яйцо. Приступился к нему первым филателист. Туды-сюды, а все получается никуды. Без шансов. Ну, увели его в соответствии с уговором.
А Разрубало уже Емелю теребит, показует, что справится с каменной задачей. Говорит важно таково Емеля:
- Для меня энта проблема настолько недостойна, - слова выплескивает, – что и браться за нее не стану, а выполнит царское задание мой середний прислужник. Взнесите яйцо на печь!
И как только оказалось яйцо на печи, ударил по нему Разрубало ребром ладони и расколол. Бросились все в яйцо заглядывать, думали, мож, камень драгоуцененный аль еще што, а тама цыпленок каменный. Расстроился царь, хотя все логично, чего ж там должно было находиться? А цыпленок выпрыгнул из яйца да и был таков в местной флоре.

И вот остался из женихов один Емеля на печи. Один-то один, да по условиям и третье задание он сполнить должен. Тута уже Олеофея вожжи в свои руки захватила:
- Для получения меня в качестве трофея и жены, - рассказует, - необходимо оставшемуся участнику объясниться в любви с указанием всех моих лучших качеств в плане черт лица, фигуры и разума.
Ну, тут Емеля сразу выскочил:
- Энта задача тонкая, - настаивает, - потому я лично ее решу, когда мы с тобой будем в интимном наедине. А пока тебе признается мой старшой прислужник.
Встал Захвалило на печи и завел:
- Я вас люблю, - прям так и гутарит, прикинь, - и понимаю, что это просто напрасный стыд, но признаюся в нем у ног ваших. И сознаю, что в моем возрасте давно умнеть пора, но что поделать, коль неизлечимой любовью к вам заболел. Если вы рядом, грущу чаво-то, ежли вдалеке, так в сон клонит. И не могу, - длит, - соображать нормально, када слышу ваш девственный, невинный голос, а уж когда начинаете платьем шуметь, так это ваще, и я уже молчу про ваши кудри и глаза, тута я уж без валерьянтов схожу с ума, не, я вашей любови-от не заслужил, но вы притвориться-то хоть можете, чтоб я не помер?
Что тута произошло! Все притворные в обморок от восторга полегли, царь Такойто как рот раскрыл, так и не вернет его в исходную оппозицию, принцесса в любовной истерике к печи побежала да прямо на нее и полезла.
- Папа, - кричит царю, - коль такое прислужник выделывает, то чаво ж от жениха ждать!? Выдавай скорее!
Емеля обалдел от произведенного эффекту, толкает Захвалило, спрашует:
- Где ж такие слова берешь? Ну, ты и талантул.
А Захвалило, довольный такой, ответствует:
- То, - грит, - не везде мои слова, в нашей деревне так один дяденька в любви признавался, а я кой-чаво запомнил. Так что это частично плохиат, но в блудородных, сказать, целях.

Ну, отдал царь Такойто за Емелю свою дочь и полцарствия с ней. Полетели они сперва в Емелину деревню, представил он невесту сосельчанам (очень хорошее впечатление возбудила) да потребовал, чтобы, как есть он теперь муж да глава полуцарствия, вернуть его фотографию на центральную детскую площадку и выпустить к ней официальный бумах о том, что он, Емеля, возъявляется почетным гражданином. Конечно, земляки без вопросов все сполнили да еще и в деревенское правление выбрали с правом совещательного голоса два раза в неделю. Удовлетворил Емеля свое тощеславие, прошла у него злоба на земляков и отправился он с невестой назад в свое новое царствие.

А там уже столы накрыты, люди умыты. Угадало в жены шеф-ткачиху взял, Разрубало – шеф-повариху, а Захвалило – бабу, в домашнем хозяйстве сподручную. И пошел тут пир на весь мир, аж затрясся Памир. Жених с невестой на печи сидят - целуются, почти не едят. Хорошо!

Я там был, наелся плотно,
От блинов устала глотка.
Взял вина запить блины,
Да залил себе штаны.