Бледные фонари

Протяжно и гулко, как в пустой бочонок, ухала ночная птица. Всей своей огромной тушей, с шумом и треском, ломился какой-то зверь сквозь кусты. Притихший в напряжении зал покашливал и ерзал, и бездумно хрустел попкорном. Из проектора тянулся длинный луч и, слепо блуждая, рисовал на белом холсте подвижные картинки. Шел фильм о вервольфах.
Мари застыла в кресле, прямая, как струнка, тонкая и зеленоглазая, в черной водолазке и зеленых брючках в обтяжку, потные ладони обнимают сумочку, взгляд прилип к экрану. Слева от нее сидел Ян, чья рука покоилась на ее правом колене. С другой стороны примостился Феликс, который положил руку на ее левое бедро. Большего ребята себе не позволяли.
Молодые люди появлялись в кинотеатре каждую субботу — строго на дневном сеансе. Все трое спешили вернуться домой рано, до темноты. Мари нравились истории о вампирах и оборотнях, о зомби, трансформерах из будущего, акулах и маньяках. Она обожала, когда лилась бутафорская кровь, потому что экранные ужасы помогали ей забыться. Но она никогда не смотрела фильмы про инопланетян. Это была ее фобия, иррациональный и глупый, но самый главный страх, кошмар, от которого она долго — и с переменным успехом — лечилась у психиатра, господина Лехнера.
Семейка вервольфов расправилась с половиной деревни, а вторую — сделала заиками до конца жизни и погрызла всех героев, кроме одного. Вплоть до финальных титров Мари чувствовала себя превосходно. Храбрилась она, и шагая по узкому проходу между креслами, и когда шла вниз по Линденхоф, залитой вечерним солнцем, а на углу Шлезвигштрассе вцепилась в руки обоих своих кавалеров.
- Еще позавчера он стоял здесь! На перекрестке!
Ян заботливо ухватил ее под локоть. Он был надежным парнем, рослым и плотным, как дуб, хоть и слегка косноязычным, и каждое его слово весило по три пуда, никак не меньше.
- Удивительно, до чего стереотипно мыслят эти киношники, - заметил он. - Если оборотни, то непременно волки, злобные и опасные. Как будто никем, кроме носителей зла, они и не могут быть. Сама идея превращения понимается невыносимо плоско.
- Кто — он? - спросил Феликс. - О ком ты вообще?
Мари любила его за сумасшедшинку, за робкую восторженность в глазах, за умение видеть мир загадочным, но не страшным. Феликс никогда не смеялся над ее фантазиями, но принимал их, как должное, размывая при этом заложенный в них жуткий смысл. «Да, наверное, так и есть, - словно говорил он. - А может быть, и нет. Но даже если так. Ведь это совсем не плохо».
Хорошо иметь рядом крепкое плечо, но важнее — человека, способного разделить твою веру.
- Ведь можно превратиться во что-то полезное или смешное, - гнул свое Ян. - Например, в кролика. Или в колодезного журавля. Оборотни — такая благодатная тема, если иметь чуть-чуть фантазии.
- Фонарь, - сказала Мари. Ее губы дрожали. - Он был здесь два дня назад, а сегодня его уже нет!
- Девочка, ты случайно не забыла принять свои таблетки? - заботливо поинтересовался Ян, а Феликс покачал головой.
- Ну, как вы не понимаете, - прошептала Мари, оглядываясь. - Он ушел, значит, он живой. Значит, я права — они разумны и наблюдают за нами. Как вы можете этого не видеть? Это вторжение, ребята. Понимаете? Вторжение! Они растут, как грибы после дождя, эти бледные фонари. Их с каждым днем становится больше и больше — но только ночью. А когда светло — они куда-то исчезают.
Мари говорила, все время озираясь, словно коварные инопланетные твари могли подкрасться сзади и подслушать. Но поблизости никого не было, только на противоположной стороне улицы останавливались люди и смотрели в их сторону. Некоторые улыбались.
- Ну, правильно, - согласился Ян. - Днем фонари не заметны. Конечно, они никуда не деваются, торчат, как палки, в небо. На них просто не обращаешь внимания.
- Он стоял на этом самом месте! Я точно помню. Вот здесь, - она топнула ногой у края асфальтовой дорожки, - где я сейчас стою!
Парни озабоченно переглянулись. Ян пожал плечами.
- Что ж с того? Его вполне могли убрать, работы тут на полчаса максимум. Я сам видел, как на Лейпциг-променаде под корень срезали столб — и следа не осталось. Тут же залили асфальтом и разгладили катком. Но думаю, ты путаешь этот перекресток с каким-то другим. Да все они похожи, если на то пошло.
С этими словами он извлек из кармана бутылочку минералки, а Мари достала из сумки пузырек и вытряхнула себе на ладонь круглую таблетку.
- Наверное, ты прав.
Запрокинув голову, она проглотила лекарство и запила глотком воды. Ее все еще трясло.
- Но даже если так, - задумчиво проговорил Феликс. - Почему обязательно наблюдают? И почему — вторжение? Сколько враждебности в твоих словах... А ведь эти существа дарят нам свой свет. Они ничего не хотят для себя. Никому не желают дурного. Просто дарят свет — в наше темное время. Неужели это плохо? Ты, правда, считаешь, что тьма лучше? В ней водятся оборотни...
- Вот, завелся, - хмыкнул Ян. - Ода бледным фонарям! - он кинул быстрый взгляд на часы. - Идем скорее. Мари, тебе лучше?
Девушка молча кивнула. После таблеток наступало отупение, зато исчезали страхи.
Ребята проводили ее до дома и сдали с рук на руки встревоженной матери.
- Она немного поволновалась, фрау Больц, но все уже хорошо, - скороговоркой выпалил Ян, а Феликс слегка покраснел.
Они торопились обратно по Линденхоф, щурясь на тускнеющее небо и нехотя перекидываясь короткими фразами. Без Мари все стало вдруг незамысловатым и скучным.
- Что-то мы поздно, - выдохнул на ходу Ян.
- Ага. Чуть на службу не опоздали.
В сумерках перекресток сиротливо белел дорожной разметкой, словно на середину улицы кто-то выплеснул кувшин молока. Прохожие рассеялись — и тротуары опустели, только в глубине витрин застыли в причудливых позах темнокожие манекены.
- Ладно, бывай. Я побежал дальше, на свою точку. До завтра, друг.
Ян свернул на Шлезвигштрассе и быстро пропал из виду, а Феликс шагнул на кромку асфальта, посмуглел лицом, вытянулся, подняв над головой слегка изогнутую левую руку, и сразу стал выше ростом — тоньше, крепче, широко расставил ступни и налился основательной, чугунной твердостью. Между ладонью и сложенными щепоткой пальцами разгоралось бледное пламя.
Оно полыхало все ярче и ярче, отгоняя холодный мрак.

Остров с маяком

Зеленый... Желтый... Красный... Мимо светофора идут люди и едут автомобили, равнодушно повинуясь его сигналам. Мокрый асфальт, как вода, отражает свет. Перекресток становится похож то на лужайку, поросшую золотыми одуванчиками, то на землю, устланную палой кленовой листвой. Грэг стоит чугунно и твердо, широко распахнув глаза, и словно дирижирует этой симфонией света. Водители и прохожие торопятся по своим делам, унося в сердце отголоски ее мелодий. Вокруг него волнами вздымается уличный шум, глухой и мерный, точно рокот океана. Клаксоны машин кричат, как чайки. Иногда Грэг тоскует по морскому простору — по йодистому запаху водорослей, по соленому ветру и по облакам, летящим в лицо.
Не позволить автомобилям столкнуться — так же важно, как не дать кораблям сесть на рифы. Еще важнее — влить силу в усталые тела, починить сломанное, исцелить больное. Его свет благотворен, как слова молитвы.
Медленно угасает день, и небо мутнеет, словно закопченное стекло. Звезды катятся по нему жемчужинами, густо усеивая черный стеклянный купол. На город словно упали сотни маленьких лун — одновременно вспыхивают бледные фонари, отражаясь в темных витринах. Перекресток пустеет.
Грэг смотрит вдаль и видит тощую фигурку, которая быстро идет по улице, размахивая руками. Это Дирк, его сменщик, сегодня он задержался. Грэг не может помахать ему в ответ, поэтому делает это мысленно. Теплое, неуловимое для чужого глаза приветствие, но Дирк его чувствует и улыбается с облегчением. У светофора он останавливается и несколько минут следит за миганием разноцветных огней, запрокинув голову и кусая губы. А потом...
Никто ничего не успел заметить — ни сонная девушка в окне третьего этажа, ни водитель припаркованного чуть поодаль такси. Но вот уже Дирк возвышается над перекрестком, освещая его ровным желтым светом — светофор переключился на ночной режим. А Грэг отходит в сторону — обычный парень, слегка взлохмаченный и неброско одетый, в джинсах и полосатой тенниске. Он зябко обнимает себя за плечи — к вечеру ощутимо похолодало. Кивнув на прощание Дирку, он торопливо шагает прочь, домой, к Эмме.
«Она, конечно, не спит», - думает Грэг, вспоминая ее руки, похожие на больших белых бабочек. Удивительные, говорящие руки, они всегда порхают в такт движениям губ, рассказывают, утешают, сердятся или спорят. «Ждет меня, - улыбается Грэг. - Приготовила ужин, а я так голоден, что съел бы целого кита. Спросит, почему так поздно».
Он так и не рассказал ей. Проект «живой свет» был строго засекречен. Даже в правительстве о нем слышали не все, а из тех, кто слышал — большинство считали странной байкой, чем-то вроде городской легенды. Ну, а то, что люди перестали болеть, так это, наверное, оттого, что продукты стали лучше, а быт — легче.
«Но все сложней видеть ее растерянный взгляд и замирающие руки, когда пытаюсь уйти от вопросов. Пора ей узнать все, как есть, - решил Грэг. - Полуправда ничуть не лучше, чем открытая ложь».
Он шел по городу, изредка кивая бледным фонарям. Но не всем, потому что многие из них — электрические истуканы. В них нет ни крупицы чувства, а свет их — мертвый. Он слегка рассеивает темноту, но не лечит и не просветляет сердце, не изгоняет мрак из души.
Эмма не спала. Она застыла на пороге, скрестив руки на груди. Стремительным взмахом кисти она приветствовала мужа.
«Я тебя ждала».
«Знаю».
Голос бывает лжив, но руки не могут лукавить. Жестовый язык абсолютно честен и, как считал Грэг, невероятно красив. Безмолвная музыка тела, исполненная эмоций и смысла. И пусть большинство глухих говорит на нем — для Грэга он был частью Эммы, ее неповторимой аурой, волшебной сутью. Язык любви и заботы.
Пока Грэг умывался, Эмма разогрела картофельную запеканку, и они вместе сели за стол. В такие минуты он ощущал себя моряком, сошедшим на берег. В голове еще звучал шум улицы, и стоило сомкнуть веки, как под ними скользили красные блики фар. Как прекрасно сознавать, что в конце долгого плавания тебя неприменно ждут уют и тепло. Эмма, странно притихшая, сидела напротив и смотрела на него с немой тревогой в глазах. Словно хотела сказать: «Ты пришел поздно, я беспокоилась о тебе. Но я не спрашиваю, где ты был. Потому что знаю, что ты не ответишь».
И только в постели, уже засыпая, Грэг почувствовал, как Эмма гладит его по лицу.
«Что, любимая?» - отозвался в темноте, но она не увидела. Тогда Грэг включил ночник, и мягкое сияние залило комнату.
«Почему ты не спишь?» - спросил он.
«Мне приснился страшный сон».
«Какой?»
«Что ты ушел. Навсегда. И вроде бы все, как прежде — эта комната, шкаф, постель, улица за окном, но тебя нет. Мне кажется, я умру, если ты меня бросишь».
Улыбнувшись, Грэг осторожно провел ладонью по ее волосам, пушистым и мягким, словно кошачья шерстка. Когда-то у него жила персидская кошечка, белая, как молоко, преданная и ласковая... доброе сердечко... Впрочем, это было давно, сто лет назад, в прошлой жизни.
«Я никогда тебя не брошу».
«Ты так говоришь. Но имеешь в виду другое. Я чувствую».
«Ну что ты, малыш?»
Грэг видел, как страдают ее говорящие руки. Как мечется взгляд, не в силах выразить невыразимое. Ее бессилие причиняло боль, неясную, ностальгическую — сожаление о чем-то давно утраченном или о том, что только предстоит потерять.
«Ты ничего мне не рассказываешь. Мы уже два года вместе, но я до сих пор не знаю, кто ты, что делал раньше, чем занимаешься сейчас. Почему уходишь рано утром, а приходишь глубокой ночью. Откуда ты знаешь наш язык. И почему рядом с тобой светло, а без тебя — темная темень, душный мрак».
«Это потому, что ты любишь меня», - улыбнулся Грэг.
Поправив подушку, он сел на кровати. Глухая ночь словно закупорили окна чернотой, даже фонари на улице почему-то не горели. Но в спальне царили нежность и доверие, согретые розоватым светом ночника.
«Послушай, малыш. Я расскажу тебе сказку. Давным давно на Землю упал метеорит. Это был обломок звезды, а не просто заплутавший в космосе камень. Он упал и распался на множество кусочков...»
«Так не бывает, - возразила Эмма. - Не бывает обломков звезды».
«Малыш, это же сказка. Та звезда была живой и разумной, и ее осколки разбрелись по планете. Самые крошечные, те, что не больше пылинки, стали светлячками. До сей поры они летают по ночам и светят всем, кто блуждает в темноте. А те, которые покрупнее, обратились в блуждающие огни...»
«Я люблю твои сказки, Грэг. Они чудесные. Но ты опять уходишь от разговора».
- Подожди. Самые большие — и самые разумные — выбрали жить среди людей. Они могли превращаться в любые предметы или животных, но предпочитали все-таки человеческий облик. Но время от времени, когда их свет — ведь они оставались светоносными, эти осколки — рвался наружу и давил на жалкую плотскую оболочку, они становились маяками, или газовыми фонарями, прожекторами, светофорами, театральными софитами... Всем, что освещает, оберегает, исцеляет...
«Разве свет исцеляет?»
- Конечно. Если он идет от сердца к сердцу. Им обязательно надо делиться, он не должен рассеиваться в пространстве... не должен застаиваться, как вода в пруду. Стоячая вода загнивает рано или поздно, так и свет мутнеет и портится... Ты понимаешь меня, малыш?»
Грэг и сам не заметил, как заговорил вслух, а Эмма не сводила с него напряженного взгляда, читая по губам. Крохотные отражения ночника в ее зрачках мерцали и плавились, как церковные свечи.
«Понимаю, - отозвалась она, наконец. - Ты говоришь, это было давно?»
- Это было давно, и это есть сейчас. Помнишь про эпидемии оспы, чумы, испанки? Кто, ты думаешь, боролся с ними? Кто помогал миллионам людей выжить?»
«Они что, бессмертные, эти светляки?»
- Они могут умирать. Но разрушается только тело. А свет не гибнет, он вечен и перерождается снова и снова. Вселяется в их детей, а если детей нет, просто передается дальше, как огонь по эстафете. Говорят, что на краю земли есть поселок. Там возрождаются светоносные, и там они все когда-нибудь соберутся, чтобы разогнать вселенскую тьму.
Последняя фраза прозвучала пафосно, но только не для Эммы. Все, что говорил ее Грэг — было истинно и прекрасно. Очарованная, она покачала головой.
«И ты...?»
«Да?»
Грэг замер, ожидая самого главного вопроса. Но Эмма думала о другом. Одно единственное слово, оброненное им, отозвалось в ее душе и увлекло в страну воспоминаний. Маяк. Затерянный в океане скалистый островок, остров-заповедник, куда она два года назад приехала с группой на экскурсию. Там гнездились редкие виды птиц и находилось лежбище морских котиков. Но подходить близко им запретили, чтобы не беспокоить животных. Стоя у подножия маяка — высокой красно-белой башни — любопытные туристы смотрели вниз, на песчаную отмель, на которой нежились под солнцем пятнистые туши. Кое-кто пытался фотографировать, а экскурсовод, повернувшись к группе в пол-оборота, что-то рассказывал о котиках и птицах. Но Эмма, как ни вглядывалась, не могла разобрать ни фразы. Губ экскурсовода она не видела, потому что свет бил в глаза, погружая лица людей в радужный туман.
Она чувствовала себя иностранкой, вдобавок — нежеланной, неприятной всем окружающим. Другие туристы ее сторонились. Она плохо их понимала, она издавала странные звуки, неслышные ей самой. Эмма казалась им отчужденной и высокомерной, а на самом деле была растерянной и несчастной, одинокой, как торчащий в небо маяк, открытый злым ветрам.
Грэг спустился как будто с неба, коснулся плеча и заговорил на жестовом языке.
Он представился смотрителем маяка.
«Ты тоже глухой», - обрадовалась Эмма.
«Нет, я слышу».
«Но ты знаешь наш язык».
«Я знаю все языки мира».
Он говорил серьезно, но Эмма приняла слова Грэга за шутку и рассмеялась. Уже к концу дня они знали, что не расстанутся и вместе вернутся в город.
«Но маяк? - беспокоилась Эмма. - Ты можешь его оставить?»
«У меня есть сменщик, - отмахнулся Грэг. - Он справится».
Вот как это было. Лицо Эммы просветлело. Память выманила на ее губы тихую улыбку.
«И ты не забыл наш остров?»
«Как я мог забыть?»
Они лежали в розовой полутьме, а за окном словно всходила луна — разгорался ярко-зеленый фонарь. Слепая ночь прозрела и таращилась в стекло зеленым кошачьим глазом.
«Может быть, и мы — осколки какой-нибудь звезды, только давно потухшие», - задумчиво улыбнулась Эмма.
«Ну конечно. Почему потухшие?»
«Наши сердца остыли. Мы не даем света».
«Как же не даете? - ласково засмеялся Грэг. - Разве любовь — не свет? Нежность, искренность, сострадание — разве не свет? Дай руку, малыш. Я научу тебя слушать музыку вселенной».
«Я не могу слушать, - возразила она. - Хватит, Грэг. Давай спать».
«Можешь, любимая. Доверься мне. Ничего не говори».
Мягко завладев ее рукой, Грэг прижал тонкие, бледные пальцы к своей щеке. Счастливая, Эмма закрыла глаза. И услышала.

«Грэг... я не знаю, почему ты ушел, почему покинул меня. Наверное, у тебя свой путь, а я, которую ты называл любимой, была всего лишь попутчицей на твоей бесконечной дороге. Но я благодарна Богу за каждое мгновение, когда ты был рядом. Та страшная ночь, когда я ждала и ждала тебя, но ты так и не вернулся со своей загадочной работы (не смейся, но иногда мне казалось, что ты секретный агент или разведчик в тылу врага)... я не смогла бы ее пережить, если бы не твой подарок. Ты научил меня слышать мир. Это как вибрация, которая зарождается в глубине сердца. Это свет, ставший музыкой. Я помню наш последний разговор...»
Эмма отложила ручку и задумалась. Конечно, она помнила, но не так подробно, как ей бы хотелось. Сколько драгоценных слов утеряно, утекло, как вода сквозь пальцы, и кануло в забвение. Он что-то говорил про маяки и светофоры... Сегодня утром ей на глаза попалась газетная заметка. Сводка с места проишествия. Пьяный водитель на перекрестке не справился с управлением и врезался в светофор. Никто из людей не пострадал. Эмма удивлялась, почему это короткое сообщение так ее тревожит, почему сидит занозой в памяти. Она как будто упустила что-то важное, но не могла понять что.
«...наш разговор про остров с маяком. Знаешь, я подумала, ведь каждый из нас — такой остров. Одинокий, отдельный, окруженный со всех сторон равнодушным океаном. И маяк погашен, потому что мы разуверились в себе и других, разучились любить и мечтать... Но ведь его можно зажечь! В наших силах превратить бесплодный клочок земли в остров надежды...»
И снова она отвлеклась, прислушиваясь к себе, ощущая глубоко внутри тихое биение жизни.
«Хоть бы это был мальчик, - улыбнулась Эмма. - Пожалуйста... пусть это будет мальчик».

Больной свет

За полчаса до заката, когда небо у горизонта становится шафранно-желтым, а цветы пахнут сильно и пряно, люди закончили работу в огородах и садах и, переодевшись в чистое, вышли на улицы. Кто-то прихватил с собой гитару, и воздух наполнился теплыми аккордами. В поселке все знали, что это время для игр, танцев, радости.
Старик удобно устроился на крыльце с бутылкой минералки и курил длинную трубку, наблюдая, как дети бросают щенку разноцветные шарики. Весело щурясь, он смотрел на крохотного собачонка, и на хохочущих мальчишек, и на влюбленные парочки, и на высокого худого путника с заплечной сумкой, из которой торчала усатая-полосатая морда. Старик видел, что ботинки паренька запылились, а одежда выгорела на солнце. Тусклые глаза едва светились на сером от усталости лице.
Помявшись в нерешительности около компании детишек, незнакомец направился к старику.
- Простите, у вас не найдется воды? - спросил он и облизал пересохшие губы.
- Отчего же, - сказал старик, протягивая ему бутылку. - Куда путь держишь, юный друг?
Парень скинул с плеча котомку и, развязав тесемки, выпустил кота. Потом достал железную миску и наполнил водой до краев. Зверек осторожно макнул в нее лапу и принялся пить — но не жадно, как лакала бы собака — а неторопливо, с достоинством.
- А сам? - усмехнулся старик.
- Я ищу кошачий остров, - сообщил парень, с трудом глотнув пару раз из бутылки.
- Никогда не слышал о таком.
- Там, говорят, рай для кошек. Люди оттуда давно ушли, много всяких мелких грызунов и птиц. Свобода для тех, кто ее ценит.
- Что ж, - задумчиво протянул старик и выпустил колечко дыма в гаснущее вечернее небо. - Одичает, пожалуй, твой...
- Жак, - подсказал парень. - Его зовут Жак. А я — Альберто.
- Что же ты, Альберто, покидаешь друга? Ты же не собираешься жить на кошачьем острове?
Паренек опустил голову.
- Я не могу больше жить. Нигде, - произнес он с усилием. - Я болен, у меня больше нет сил. Но сначала мне нужно позаботиться о Жаке.
- Понимаю, - кивнул старик.
Он смотрел на играющих детей, думая, вероятно, о том, как хрупка жизнь. Всему на свете рано или поздно приходит конец. Это порядок, с которым не поспоришь, и если ты — старик, готовься в любой момент отправиться в путь. Но не должны молодые говорить о смерти, размышлять о ней, заглядывать ей в глаза.
- Не хочу лезть не в свое дело, - сказал он, наконец, - но почему ты не отдал кота кому-нибудь из знакомых или друзей? Этот остров — где ты про него слышал?
Альберто грустно улыбнулся и, помешкав немного, присел рядом со стариком на крыльцо. Полосатый кот, между тем, нырнул за ближайшую калитку и скрылся в саду. Должно быть, отправился на охоту.
- Жак — не вещь, он мой брат, как же я мог его отдать? Все, с кем я разговаривал, видели в нем только меховую игрушку. А он — свободная душа. Вот я и вспомнил легенду о кошачьем острове.
- Легенду, значит? Эх...
Он покачал головой.
Молчание — уютное, как летний вечер — накрыло их разноцветным шелковым платком. Стало приятно и спокойно, даже Альберто слегка расслабился. Глотнув еще раз воды, он заговорил.
Сперва о том, как подобрал Жака на помойке. Крошечный котенок сидел, растерянный, среди мусора, а при виде незнакомого парня заплакал, как ребенок. Альберто завернул его в носовой платок и понес домой. Они жили бок о бок, все больше срастаясь душами, так что в конце концов и не разобрать было, где человек, а где кот.
Так бы и продолжалось, если бы не болезнь.
- И что за хворь ты подхватил? - осторожно спросил старик. - Вдруг помочь можно? На то и существуют доктора. А ты уже руки опускаешь.
Альберто вздохнул.
- Не видят врачи моей болезни.
Это началось совсем не заметно. Мысли, одна тяжелее другой, как мерзкие червячки начали проникать в его голову и сердце. Они разрастались, постепенно занимая там все больше места. Их яд пропитывал тело, затекал в каждую пору, наглухо закупоривая ее. Уже тогда возникла мысль о каком-то недуге, о чем-то непоправимом, страшном и мучительном.
А потом Альберто подошел к зеркалу — и отшатнулся, испуганный своим отражением. Его свет изменился, став зеленым и мутным, как гнилая вода.
Старик нахмурился.
- Погоди, ты ходил к врачам, что они сказали?
- Конечно, я бросился к ним, но они только разводили руками, не понимая, чего я хочу. Вы здоровы, молодой человек, твердили они. А мне становилось все хуже. Зеленый свет душил меня, отнимал силы, насылая по ночам чудовищные кошмары. Я медленно умирал. Тогда и возникла мысль — положить всему конец.
Большая глупость, - заметил старик.
- Возможно, но ничего лучшего для себя не вижу. Я уже сунул голову в петлю, когда встретился взглядом с котом. Он сидел в дверях и ждал завтрака. И меня такая волна стыда окатила. Я понял, что чуть не совершил худшее в мире предательство, - добавил Альберто с жалкой улыбкой. - Теперь я ищу кошачий осторов.
Из кустов появился Жак с огромной крысой в зубах. Усевшись у ног хозяина, он принялся за еду.
- Как же ты идешь? - поинтересовался старик. - У тебя есть карта?
- Нет. Дорогу выбирает Жак. На перекрестках я вынимаю его из сумки и смотрю, куда он свернет.
- Доверяешь, значит, его интуиции? - старик раздумчиво огладил бороду. - Умно. Зверей нюх ведет. Они в чем-то мудрее нас. Только к морю вы так не выйдете. Еще немного — и упретесь в горы.
- Что же нам делать? - растерялся Альберто.
Даже кот, запрокинув сытую морду, в ожидании уставился на старика.
- Не знаю, есть ли на свете твой остров. Но может, не зря Жак привел тебя к нам? У нас в поселке всем неплохо — и людям, и собакам, и кошкам. Обещаю тебе присмотреть за Жаком. А лучше — оставайтесь оба. Поживите пока у меня. Я человек одинокий и старый. От помощи не откажусь.
- Но я...
- Свет лечится светом, - сказал старик. - Душу надо настраивать, как гитару, тогда она будет правильно звучать. Посмотри, сколько счастливых людей. И какая красота вокруг. У нас каждый вечер праздник. Ты где-нибудь видел такое? А сколько красивых девушек. Тебе бы влюбиться, дружок.
- Думаете, у меня получится?
- А ты попробуй, - усмехнулся старик.
Альберто поднял глаза. Над горами, словно нитка жемчужных бус, протянулись облака. Закатное солнце уже коснулось вершин — самым краешком — еще пара минут, и они вспыхнут, как огромные свечи. Он скользнул взглядом вдоль улицы, полной нарядных селян, по детям и щенку, и улыбчивой молодой женщине, и симпатичному парню в яркой льняной рубашке.
- Я попробую.