В одной нищей, забытой Богом деревеньке жена дровосека рожала шестого ребенка. Над ней хлопотала повитуха, а муж в это время топил во дворе щенков. Приблудная сука, так и так, лишняя в хозяйстве – у бедняков стеречь нечего. Зато съедает в день никак не меньше, чем по две миски хлебной похлебки. А тут еще и ощенилась – за один раз принесла семь теплых, мохнатых комочков, из которых в скором времени могла бы вырасти целая свора дворовых псов. Но... мужик сгреб их, жалобно пищащих, в жестяное ведро с водой и затворил сверху крышкой. Потом, уже мертвых, выкинул в бак для отходов. Жалко, конечно... Твари живые. Но что с ними делать? Самим есть нечего. А тут еще и лишний рот на подходе. Очередной сын. А жена хотела дочку... Ну и ладно.
- Держите! Прекрасный здоровый мальчик! – повитуха положила ребенка женщине на грудь. – А это что... или кто?
Жена дровосека устало прикрыла глаза.
- Что там еще?
- Человечек, как будто... Но не больше котенка... Шевелится.
Женщина вздохнула, с трудом приподняв отяжелевшие веки.
- Где? Тьфу. Этого только не хватало. Уродец. Выбросите его скорее, чем бы оно ни было. Все равно помрет.
- Куда выбросить? – спросила повитуха, удивленно разглядывая крохотного, размером с ладошку, младенца-близнеца.
- Там, в углу... Мусорное ведро стоит... Петер потом вынесет...
И маленький человечек полетел в мусор. Повитуха даже не потрудилась свернуть ему шею – ясно ведь, что не жилец, сам угаснет часом раньше или позже.
Вечером жена обмолвилась дровосеку про уродца, но мужчина только дернул плечом. Что еще за глупости. Не морочь голову, женщина, и без того забот по горло. Вот же он – сын – крупный, сильный, спит в колыбельке ангельски крепким сном, ну, и слава Богу. Какой еще мальчик-с-пальчик? А тем временем во дворе осиротевшая собака, отчаянно воя, рылась в баке с отходами. Она чуяла запах щенков, уже изменившийся, перебитый зловонием смерти. Скорченные и холодные, они валялись вперемешку с картофельными очистками, луковой шелухой и всяческой гнилью. Тыча носом в маленькие трупики, собака не могла признать в них своих детей. Но она нашла и кое-что живое. Розовое, бесшерстное, странное, оно, тем не менее, пахло щенками – ведь в мусорном баке они лежали вместе. Оно взывало о помощи, о молоке, о любви... А у суки в груди и в сердце осталось столько нерастраченной собачьей нежности, готовности заботиться, оберегать и кормить!
Подхватив зубами своего единственного малыша, она убежала в дальний лес – подальше от жестоких хозяев. Потому что в ближний – еще захаживали люди, и каждый день там стучал топором дровосек. Он мог случайно встретить собаку с детенышем, узнать и причинить вред – отнять единственное, чем она еще жила и дышала. А в дальнем лесу не было никого, кроме деревьев и диких зверей. Их она не боялась.
Под корнями старой березы собака вырыла норку и устроила себе гнездо – натаскала в него мха, палых листьев и сухой травы. Там, на мягкой, пахнущей грибами подстилке, она и нянчила своего последнего щенка. А тот, отвергнутый матерью и отцом, так и остался мальчиком-без-имени, и мог бы называть себя так, если бы вообще умел как-то себя называть. Но никто не научил его человеческим словам. В его горле, охрипшем когда-то от беззучного крика, так и не родились звуки людской речи. В глазах, опухших от бесполезных слез, а теперь прояснившихся, глубоких и светлых, как новорожденные звезды, отражался только шерстяной бок его новой мамы, трава и листва, и березовые корни, укрытые землей, и кусочек ярко-синего неба. Мальчик-без-имени учился говорить на языке собачьей любви.
И все-таки он был разумным и, где-то в глубине своего существа, оставался человеком. В его мозгу словно разворачивалась карта – генетическая память предков, впитанная с семенем отца и с кровью матери – а на ней сверкали ночной иллюминацией прекрасные города, и горели фонари в ухоженных скверах, и, как реки, впадали улицы в старинную площадь перед ратушей, и громоздились дома по берегам этих рек, и древние костелы возносили в небо свои шпили. И над этими чудесными городами сверкали нездешние, колдовские звезды... Целая вселенная помещалась у него внутри, невыразимая словами, но оттого еще более великая. Потому что самое важное в мире как раз и невозможно выразить в словах.
Мальчик-без-имени быстро рос на собачьем молоке и к осени вымахал размером с небольшую кошку. Но становилось все холоднее. Приближалась зима, и по утрам на устлавших землю желтых листьях уже хрустели тонкие пушинки инея. Собака все чаще оставляла мальчика одного, уходя на охоту, и он отчаянно мерз – ведь его розовое тело было лишено шерсти. Спасаясь от ранних морозов, он сплел себе из размочаленных камнем стеблей крапивы что-то вроде рубашки и брюк. Но все равно, оставаясь в одиночестве, дрожал от холода. А однажды собака пропала. Может, вернулась к прежним хозяевам – хлебать суп из размоченных хлебных корок и греться в теплой будке. А может, с ней случилось что-то другое. Теперь о мальчике заботилось только дерево. Старая береза поила ребенка сладким древесным соком, который он слизывал, провертев дырочку в толстой коре. Она даже согревала – не так, как приемная мама, не жарко, как печка, а будто осеннее солнце – ласково и тонко. Если прижаться к торчащему из мха огромному, как удав, корню, обхватить его руками и ногами – то очень скоро через кожу в тело начнет струиться тепло. Оно, как мечта, проникает внутрь и заставляет сердце биться сильнее, разгоняя по венам кровь.
Так, с младенчества мальчик-без-имени узнал, как злы бывают люди и как добры собаки и деревья. Поэтому, когда ударили настоящие холода и белая крупа запорошила огненную листву, он покинул свое убежище у корней материнской березы, и отправился глубже в лес – строить свой мир, искать свое дерево.
Он шел босиком по снегу, и в сердце оживали боль и заброшенность, и бессилие выкинутого в помойку малыша. Но пахло не гнилью, а острой свежестью, которая, как ножом, вскрывала старые раны. За ним тянулась длинная цепочка маленьких следов... Словно он писал на белом полотне горькую историю своей недолгой жизни. И вместе с ним свои коротенькие истории писали белки и зайцы, и олени, проваливаясь глубоко в снег острыми копытцами, и лисицы, заметая следы хвостами, и мыши-полевки, и совы, и другие птицы. Все это соединялось на девственной белизне воедино, слагаясь в затейливый, смелый узор – в летопись дальнего леса.
Она спала. Стройная, серебряная, будто заколдованная. Так не похожая на материнское дерево, на старую березу, но с такой же янтарной добротой внутри. Высокая, молодая осина, с которой мальчик-без-имени сразу же ощутил какое-то смутное внутреннее родство. Приблизившись, он обнял ее холодный ствол – и почувствовал едва заметное содрогание. Дерево проснулось. Оно слушало.
И мальчик заговорил, медленно, осторожно. Не словами – но деревьям они и не нужны – а мыслями, легкими, как дуновение ветерка. Даже снежинка не упала с широкой кроны от их прикосновения.
- Ты – сестра моя, по духу и по уму, - сказал мальчик-без-имени. – Я дам тебе разум, а ты дашь мне кров и силу. Смотри, что я принес тебе.
И, открыв перед ней душу, он словно протянул на ладони самое дорогое свое сокровище – карту волшебного города. Показал проспекты и башни, и горбатые мостики над чистыми, как стекло, ручьями, и задумчивые аллеи, дарящие благодатную тень летом и хрустальную тишину зимой. А дерево слушало.
- Мы можем это сделать, - предложил мальчик-без-имени, - мы вместе. Я один не смогу. И ты одна не сможешь. Но мы возмемся за руки, за ветви и корни, сплетем их так, что уже не разделить – и станем единым дерево-человеком. Или человеко-деревом. И мы построим город.
И молодая осина ответила:
- Да.
Она растопила вокруг себя снег, и пусть совсем близко мела поземка – полянка, где они оба стояли, сделалась голой и мокрой. От нее поднимался дыханием земли густой сладковатый пар. И вот, из-под палых листьев начали проклевываться древесные грибы – наросты на корнях осины. Сперва бесформенные, они росли, обретая образ и смысл, и превратились в дом. Маленький и незамысловатый, похожий на собачью конуру – но все-таки настоящий домик, с крышей и четырьмя стенами. В нем можно было укрыться от холода и ветра. Потом она отрастила улицу, извилистую и неширокую, крытую грубой древесной корой. И даже фонарь – высокий и черный, как сук, торчащий в небо, но с тонкой изогнутой шеей. Правда, он не горел. Им обоим – мальчику и осине – еще многому предстояло научиться.
Они работали несколько дней, и чудо-город постепенно возникал из небытия. Глядя на него, и другие деревья проснулись и тоже захотели строить. И маленькие лесные обитатели помогали им, разгребая листья и выравнивая кочки – при этом стремительно умнея и все меньше и меньше отличаясь от людей. Разве что внешним видом. Нет, они не утратили свои пышные хвосты, копытца и крылья и не ходили на двух ногах – но в их глазах-бусинках уже светился разум.
Отдавая свою силу, древесные стволы истончались, редели кроны... И скоро дальний лес исчез – а на его месте вознесся живой город, мудрый, дышащий и почти бессмертный... Населенный мыслящими зайцами, лисами и белками... И правил им, как паук восседая в центре бескрайней паутины – мальчик-без-имени.
Однажды весной дровосек собрался в дальний лес, потому что в ближнем хороших деревьев почти не осталось, только молодые и тонкие. Он отправился на разведку – только посмотреть, как там и что – поэтому не взял с собой топор. Он шел и раздумывал, как прокормить большую семью, перебирая в памяти заботы и беды – и сам не заметил, как очутился посреди невозможной страны. Маленькие домики, в половину его роста. Корявые дорожки под ногами. Крошечные церквушки и словно игрушечные мостики. Все сделано из дерева – не сделано даже, а выращено, змеится корнями, цветет и кое-где покрыто листвой. А между домами бродит разное зверье, косится недобро и скалит острые зубы, того и гляди выпустит когти.
Испуганный, дровосек попятился и кинулся назад – но везде он видел одно и то же, запутанный лабиринт зеленых улиц. Он закричал – и кто-то в глубине города ответил ему долгим воем. Это напоминало кошмарный сон – и все-таки было правдой.
Но вот навстречу ему вышел странный человек, одетый в траву и листья. Очень маленький, он едва доходил дровосеку до колена. И в то же время – очень большой, потому что над головой его колыхалась высокая сияющая аура ярко-изумрудного света.
Конечно, это был мальчик-без-имени, который сразу же узнал своего отца. Да и как не узнать, если на лбу у того, будто каинова печать, горела адская метка предательства. Вот только что с ним делать – у него никак не получалось решить. Мальчик-без-имени понимал, что перед ним – убийца деревьев, который пришел без топора, но в следующий раз мог прийти с топором.
Он мог приказать городу изгнать дровосека или даже уничтожить его. В конце концов, мальчик вырос среди зверей – и никто не учил его прощению. Он мог поискать в себе человеческое – на самом донышке души – и все-таки простить. И, обняв ноги отца, на языке полусобачьем-полудревесном излить ему свою сыновнюю любовь. Он мог его одарить, потому что город был полон несметными богатствами. Эликсир молодости, и тайны вечной жизни, и приворотные зелья, и лекарства от всех болезней, целебные и дурманящие травы – все, за что глупые люди готовы платить бешеные деньги.
Мальчик-без-имени стоял, не зная, что выбрать, не умея заглянуть к себе в душу и понять, чего на самом деле хочет. Простить или не простить. А город ждал.