Когда мы с Корой планировали наш будущий дом, я настоял, чтобы в гостиной сложили открытый камин.
- Но, Петер? – удивилась жена. – А ты не боишься, что это опасно? Вдруг наш малыш станет играть рядом и упадет в огонь? Твоя бабушка рассказывала, что в детстве ты чуть не погиб – на тебя загорелась одежда...
В тот момент у нас с Корой еще не было детей, но мы о них задумывались.
- Бабуля, - усмехнулся я, - та еще фантазерка. Не помню такого.
Но я, конечно, помнил.
Зато сейчас я сижу у огня, наслаждаясь теплом, пока круглая, будто перламутровая пуговица, луна заглядывает в окно, скользит лучами по карнизу, серебрит яблони в саду и легкие тюлевые занавески в гостиной. Улыбаясь, я представляю себе, как такая же блестящая жемчужная пуговица смотрит на свой двойник снизу, из садового пруда. И может быть, им есть что сказать друг другу – этим двум лунам. Из глубины дома доносится тихий плеск воды. Кора пошла в душ, и зная мою жену, можно не сомневаться, что это надолго. А на моих коленях мурлычет, свернувшись клубком, апельсиновая кошка Соня. Она персидская или полуперсидская, и рыжая, как пламя в камине. Или как мои волосы.
Нелегко жить тому, кто уродился рыжим. Это значит, всегда выделяться из толпы, быть ярким, заметным, притягивать взгляды. А толпы, увы, не любят тех, кто выделяется. И пусть сейчас не средние века, когда за огненный цвет волос можно было поплатиться жизнью, людям по-прежнему хочется заклеймить другого, оклеветать, загнать куда-нибудь под стол, в дальний угол или на край вселенной. Правда, к Соне все перечисленное не относится. Она такая, какая есть, грациозная пушистая лисичка, с чуть приплюснутой мордочкой и роскошным хвостом. Я, Кора и близнецы, и все наши соседи в один голос восторгаемся – и в самом деле очень красивым – цветом ее шубки. Никто не дразнит кошку за то, что она рыжая.
А меня дразнили. Отнимали учебники и тетрадки, плевали на парту, запирали в классе, а случалось, что и били. Острое чувство обиды я помню до сих пор, хотя боль уже давно забылась. Один раз ребята подбросили мне в ранец живого ужа и смеялись, когда я вскрикнул от испуга. Впрочем, я быстро понял, что змейка – безобидная. Этот уж потом некоторое время жил у меня дома и стал совсем ручным. Я кормил его жуками и маленькими рыбками, которых специально для него ловил в пруду. В конце концов, он уполз в сад, и больше я его не видел. Не знаю, сколько живут змеи. Но очень хочу верить, что мой ласковый ужик до сих пор жив и здоров, и, греясь в чьем-нибудь огороде на летнем солнышке или скользя неслышно в густой траве, блестя черными боками и спинкой, иногда вспоминает меня. Ведь может такое быть?
Да, отчего-то братья наши меньшие всегда относились ко мне лучше, чем люди. Все свое детство я мечтал побриться налысо, но мама не позволяла. Она гордилась моей шевелюрой – «как у отца».
«Ты – копия папы, - повторяла, складывая руки на груди и вглядываясь как будто внутрь себя, внимательно и печально. – Такие же веснушки, волосы... зеленые глаза... Он был таким смешливым, твой папа. Когда мы познакомились. Таким веселым. Мы с ним только и делали, что хохотали до упаду. Вот же время было! Правда, сынок. Ты так на него похож, а ходишь, как в воду опущенный. Ну, же, улыбнись!»
Увы, от отца я унаследовал только внешность, но не характер. Если бы я мог смеяться, когда внутри все замирало от унижения и страха, если бы умел веселить себя и других... то и волосы цвета клоунского парика не раздражали бы так моих мучителей. Мне бы, пожалуй, отвели роль школьного паяца и на этом успокоились. Но я рос тихим, стеснительным мальчиком, любил читать и выдумывать, а постоянные тычки и насмешки сделали меня замкнутым, чтобы не сказать – пугливым. Я представлял себя принцем, спасающим Русалочку от смерти, или богачом, покупающим андерсоновской девочке со спичками целый мешок новогодних сладостей. Я выхватывал из огня бумажную балерину вместе с оловянным солдатиком... И смело заступался за всех несчастных сказочных героев, спасал, объяснял, привлекал злодеев на сторону добра. Но стоило кому-то из одноклассников задать мне простой вопрос, и к моему языку словно подвешивали гирю. Я бледнел и заикался, не в силах произнести ни слова. Дошло до того, что я опускал глаза, встречая кого-нибудь из знакомых ребят, и торопился прошмыгнуть мимо. Любви сверстников мне такое поведение, конечно же, не добавляло – получался замкнутый круг. И только дома, с книжкой наедине, я становился самим собой. Храбрым искателем справедливости, которой мне так не хватало в жизни.
Однажды я сидел у камина, ел сдобную бабушкину плюшку и смотрел в огонь. Очередной томик сказок лежал на краю стола, прочитанный, а в голове словно порхал рой многоцветных бабочек, что-то волшебное и легкое, как сны. Пламя в камине слегка потрескивало. Над ним, словно мошки, кружились золотые искры. И вдруг... я сперва решил, что мне померещилось – среди огненных язычков как будто мелькнула мордочка. Острая и любопытная, тоже огненная. А потом на ближайшее ко мне полено выползло сияющее существо, похожее на большую ящерицу или маленького крокодила. Я даже видел крохотные лапки, вцепившиеся в обгорелое дерево, длинный оранжевый хвост и сверкающие глаза. Огненная ящерица повела головой сперва в одну, затем в другую сторону, словно принюхиваясь, и сказала:
- Вкусно пахнет.
Не могу описать, как она говорила. Не голосом уж точно, да и какой голос может быть у огня? Наверное, такой же, как у дождя, у ветра, у грозы, у камнепада... Голоса стихий неразумны. А этот сгусток пламени словно закидывал слова ко мне в голову, будто упругие мячики.
- Это бабушка плюшки пекла, - ответил я, слегка удивленный, и, чуть помедлив, спросил. – А ты кто?
- Я саламандр.
Да, знаю, слово саламандра – женского рода. Но именно так он представился, и что я могу с этим поделать? Я поверил ему, как поверил бы любому человеку или существу, назвавшему свое имя.
- А я Петер, - сказал я застенчиво.
- Знаю. А можно мне тоже кусочек? Маленький... попробовать?
Я отломил половину плюшки, вернее, половину от того, что осталось, потому что большую часть я к тому времени уже съел, и протянул ему. Кусок сдобы упал в камин, а мой новый приятель ловко подхватил его на лету и сжег, обратил в крохотный черный шарик, который на моих глазах рассыпался золой.
- Ух ты! – восхитился я. – Хочешь еще?
- Я бы с удовольствием, - произнес он, как мне показалось, грустно, - но много не могу. Огненное тело прекрасно. Но как иногда хочется поесть плюшек, посидеть в кресле, погулять в саду... Как обычный человек. Подержать тебя за руку...
- А подержи! – великодушно предложил я и, не раздумывая, сунул руку в камин.
Ее тут же окутало приятное тепло. Было совсем не больно. И не горячо, разве что слегка покалывало кожу. Это саламандр ухватился за мою кисть и окружил ее собой, защитив от огня.
- Спасибо, Петер. Но больше так не делай. Можешь обжечься.
Я кивнул. Тепло поднялось выше – к плечу, и оттуда в тело, и разлилось в сердце каким-то удивительным, незнакомым светом. Как будто в темном чулане включили лампочку – и оказалось, в нем столько красивого, забытого, ценного.
- Мне пора, - шепнул саламандр. – Обними маму, - он помолчал немного и еле слышно добавил. – И бабушку.
- Хорошо, - откликнулся я и встал, собираясь выполнить его просьбу.
Он что-то еще прошелестел мне вслед, я не разобрал что именно, но, кажется, это было: «До встречи!»
Так началась наша странная дружба.
Я возвращался из школы и, наскоро перекусив на кухне, бежал в гостиную и садился у камина. Бабушке говорил, что замерз и вот сейчас немного погреюсь и сделаю уроки. К счастью, во втором классе много не задавали. Бабушка ворчала, что это я такой мерзлявый, мол, на дворе апрель, плюс двенадцать градусов... Может, заболел? «Ноги промочил, бабуль», - сочинял я. Продолжая бубнить себе под нос, она приносила мне теплые шерстяные носки и заставляла надеть. А совершенно сухие, кстати, ботинки, ставила около камина.
Как только она покидала комнату, мой саламандр выползал на бревно, и мы болтали, как два приятеля. Скоро он так осмелел, что стал забираться ко мне на колени и сворачиваться клубком, совсем как огненная кошка. Или поднимался на плечо и щекотал мочку уха. Я не боялся, что он прожжет мне брюки или свитер, потому что сразу, еще в первую нашу встречу почувствовал, он – друг. А друг никогда не сделает больно, не причинит вреда. И в самом деле, он грел ласково и бережно. Утешал, когда мне бывало плохо. И если я приходил домой в слезах, уже через пять минут нашего с саламандром разговора начинал улыбаться.
- Ты живешь в камине? – спросил я его как-то раз. – А почему я раньше тебя не видел?
Сколько себя помню, я всегда любил смотреть в огонь. Даже больше, чем слушать или читать сказки. Он сам олицетворял для меня нечто волшебное, какую-то волнующую тайну. И, как оказалось, не зря.
- Нет, - ответил мой друг, - камин – это только вход в ваш мир. А живу я в городе света. Знаешь, как у нас хорошо? Очень много солнца и огня, улицы – как огненные реки, и каждый дом сверкает ярче звезды. А еще у нас никто не плачет, и никогда не наступает ночь.
- У вас там живут одни саламандры? – продолжал допытываться я.
- Саламандры, - согласился он. – Рыжие люди и кошки тоже уходят к нам.
- А я?
- Тебе еще рано, - сказал он, и в словах его мне почудилась грустная улыбка. – Вырасти сперва. Проживи жизнь. А уж потом... ты наш, и мы примем тебя с радостью.
- А скажи... – у меня перехватило дух, словно я собирался прыгнуть в холодную воду, - мой папа тоже у вас?
Он замер на несколько долгих мгновений, завис, как компьютерная программа.
- Конечно... Да, он у нас. И передает тебе привет. Он говорит, что очень тебя любит.
- Я тоже, - всхлипнул я, и в глазах у меня защипало. Я редко думал об отце и, если честно, почти его не помнил. Папы не стало, когда мне еще не исполнилось и трех лет. Но в тот момент я чуть не разревелся как маленький. Даже не знаю почему. - Скажи ему... я тоже очень его люблю. Очень-очень. Я так по нему скучаю.
- Обязательно, - заверил меня саламандр. – Уж это я точно ему скажу.
Чуть больше двух лет длилась наша тайная дружба. Ни мама, ни бабушка ни о чем не догадывались. Наверное, порой им казалось, что я, сидя у камина, разговариваю сам с собой. Что ж, дети часто играют в не понятные взрослым игры, иногда у них даже заводятся воображаемые друзья. Но мой саламандр был настоящим, из огненной плоти. Я его видел, осязал, слышал его мысли и согревался его теплом. Он, сам живущий в странном ином мире, учил меня жить. Всегда внимательно выслушивал мои жалобы на ребят или учителей и подсказывал, как себя вести. Он учил меня быть сильным. Улыбкой отвечать на издевки. Открыто и смело встречать взглядом чужой, недобрый взгляд. Не робеть, отвечая у доски, а спокойно рассказывать. Не знаю, кем бы я вырос без его советов. Наверное, забитым, запуганным существом, не умеющим ни дружить, ни любить. Да, и этому он учил меня тоже. Если бы не мой саламандр, из невзрачной куколки никогда бы не вылупилась яркая бабочка любви. Может быть, я ошибаюсь. Кто может сказать теперь, когда детство осталось далеко позади? Но без него я не стал бы в полной мере собой. И в этом я уверен.
А еще он, как и я, очень любил сказки. Он знал их столько, что хватило бы не на одну сотню толстенных книг. Но не читал их, как по книге, а показывал, как маленькие фильмы у меня в голове. Такие увлекательные, что я погружался в них, точно в море, и весь мир исчезал, смытый теплой соленой водой его фантазии. Впрочем, может быть, он ничего и не выдумывал. Поди разбери. Правду иногда так непросто отличить от сказки, а сказку – от правды.
- Саламандр, - помню, спрашивал я его, - а как же вы там спите, если у вас никогда не бывает ночи? У вас же город света?
Его легкое мерцание было похоже на улыбку. Или как будто он мне подмигивал – озорно и ласково.
- Свет – он тоже разный. Бывает, когда светло и радостно. Светло – и грустно. Светло – и спокойно, тихо и хочется спать... Тьма не нужна разуму. Когда-нибудь ты это поймешь. Вот, послушай, какая история со мной один раз приключилась...
Так мы беседовали, иногда часами, и все его истории я бережно храню в сердце до сих пор.
А потом случилось страшное.
Бабушка вошла в гостиную, когда мой друг, устав от долгого разговора, задремал у меня на плече. Я, тоже усталый, склонил к нему голову и закрыл глаза, то ли замечтался, то ли заснул. Мы оба погрузились в такую светлую нежность, что не заметили, как открылась дверь. Бабушка закричала, замахала руками, зачем-то вылила на меня целое ведро воды. Испуганный саламандр огненной ящерицей скользнул в камин. А я остался сидеть, очумелый и мокрый, пока бабуля охала и суетилась, то хватаясь за телефон – звонить в скорую помощь, то принимаясь тереть меня полотенцем.
После того случая меня долго не подпускали к горящему камину. А когда все-таки удавалось прокрасться в гостиную, саламандр едва высовывал мордочку из огня, но не выползал на бревно и не забирался ко мне на колени. Наверное, он боялся бабушку. Мы едва успевали сказать друг другу пару слов.
В четырнадцать лет я впервые осмелился на подростковый протест – выкрасил волосы в черный цвет. И стал как все – мое слишком яркое отражение больше не дразнило меня из зеркала. Но в душе осталось нехорошее чувство, как будто я предал и отца, и моего саламандра, и какую-то важную часть самого себя.
А сейчас я сижу в своем собственном доме и, вглядывась в жаркое нутро камина, терпеливо жду – не мелькнет ли среди языков пламени озорная мордочка. Порой мне чудится, что вот она, показалась и спряталась, и с горечью понимаю, что это всего лишь игра света. Мой саламандр больше не говорит со мной, но я знаю, что он здесь. Наши с Корой шестилетние сыновья-близнецы, Дэвид и Мориц, любят играть на коврике в гостиной. Их волосы рыжие, как сонина шерстка, и весело болтая, они смотрят не друг на друга, а в огонь. И я догадываюсь, кто отвечает им оттуда.
Они – моя копия в детстве, маленькие мальчики, но характером не в меня, а в деда. Такие же, как он, находчивые и смешливые. В первом классе они – всеобщие любимцы. Но им проще, чем было когда-то мне, потому что их двое. Нет – трое.
И если когда-нибудь я шагну в комнату и увижу Дэвида или Морица с саламандром на плече – я не стану кричать и поливать их водой. А тихонько подойду и обниму их, всех троих – моих дорогих и любимых...