Ярким весенним утром, когда все живое просыпается и цветет, в одном маленьком городке скончался одинокий старик. Он ушел тихо, никому не досаждая, а перед этим, предчувствуя смерть, бросил записку в почтовый ящик соседей, распахнул входную дверь, прилег на диван – и уснул вечным сном. Но известно ведь, что человек не умирает целиком. Часть души остается в его собаке. Пусть не та, что восторгалась полотнами великих художников или замирала при звуках музыки. Но, возможно, лучшая – та, что умеет любить и дружить. Вот и Джек, осиротевший и придавленный горем, смотрел на собравшихся в доме людей глазами старого Ханса. Но никто этого не видел, все куда-то торопились, что-то искали, носили вещи и кричали друг на друга, и только шикали на пса, чтобы не крутился под ногами.
Джек отошел в сторону и лег. Но продолжал настороженно ловить их взгляды, силясь угадать в этих суетливых незнакомцах своего нового хозяина. Того, кто утешит, погладит, возьмет на поводок. Но он ошибся. Никому большой красивый пес с точеной фигурой и стоячими ушами не был нужен, и его вывели на улицу перед гаражом, туда, где стопками теснились книги, кастрюли и сковородки, ковры, скатанные в трубочку, пуфики и подушки, громоздилась мебель, с приклееной на скотч бумажкой: «Все в подарок» - и посадили на цепь. Читать Джек, разумеется, не умел. Но все собаки – немного телепаты, и, ловя мысли проходящих мимо, он понял, что написано на листке. Не «в добрые руки». Не «в хороший дом». А просто в дар, без всяких условий. Отдали как вещь. Неизвестно кому, вернее, первому, кто захочет. Но никто не хотел.
Там, в этой куче вещей, даже была его собачья постель, еще хранившая теплый запах дома и хозяина, но подойти к ней и отдохнуть на мягком пес не мог. Потому что путь к ней перегораживал самодельный журнальный столик. Он стоял на самом виду и сейчас, на ярком солнце, казался янтарным, а в действительности являл собой лакированный пень, гладкий и плоский, с широко расставленными толстыми обрубками корней. Джек хорошо помнил его по прошлой жизни. Столик обитал в гостиной, и, окруженный зелеными ковриками, пальмами и фикусами, выглядел частью таинственного леса. Уже не дерево, но еще не мертвый, бездушный предмет, он как будто уходил корнями в пол и черпал оттуда живительные соки. Весной и летом он расцветал, бывало, букетами цветов, подснежниками и ромашками в тонких стеклянных вазах, а осенью – желтыми листьями, небрежно раскиданными по столешнице. Когда старый Ханс спал, вытянув из-под одеяла худые ноги в шерстяных носках, Джек любил забираться на пень и посматривать вокруг с высоты, как одинокий волк, ощущая себя вожаком невидимой стаи. Это были дни чистого, незамутненного счастья. Но и теперь в столике-пеньке теплилась какая-то неприметная жизнь. Или воспоминания о ней, разбуженные солнцем. Наверное, поэтому на него охотно садились бабочки, избегавшие пыльного дивана и кресел.
К Джеку бабочек не влекло, наверное, потому, что его рыжая шкура быстро свалялась, сделавшись грязной и тусклой. Надо ним кружились только мухи, да под брюхо заползали черные и блестящие навозные жуки. Цепи едва хватало, чтобы отойти в ближайший палисадник и сделать там свои собачьи дела или обмочить ближайший фонарный столб. И если не считать этой короткой вынужденной прогулки, пес все время лежал, высунув язык, изнывая от жары. Иногда кто-нибудь из соседей выносил ему миску с водой или жидкой похлебкой и ставил рядом, на горячий асфальт. Есть Джеку не хотелось, но его все время мучила жажда.
По улице шли люди, в основном, чужие – хотя некоторых пес узнавал. Кажется, целую вечность назад, они заглядывали в гости к старику Хансу. И за каждым – резвым мячиком по дороге – устремлялась вскачь собачья надежда. Каждый из них мог подойти и отстегнуть плотный ошейник, потрепать по холке, сказать ласковое слово. Каждый мог стать другом. Но они шли мимо, не останавливаясь и даже не замедляя шаг. Некоторые смотрели на Джека равнодушно. Их глаза были как матовое стекло. Другие отводили взгляд. И только дети порой тянули к нему руки, норовили почесать за ухом или просто запустить пальцы в мягкую, теплую шерсть. Но матери одергивали своих чад грубо и торопливо. И тащили прочь, как собачек на поводке. А Джеку так хотелось иметь хозяина – маленького или большого, все равно какого, самого важного и доброго, своего человека. Ведь собачье сердце не может без любви.
Другое дело – пень. Живой или мертвый – а из всего выброшенного на обочину хлама он единственный казался живым – он нежился в золотом свете и, очевидно, не нуждался ни в ком. Джеку очень хотелось побеседовать с ним, спросить, как он чувствует себя теперь, вытащенный из своего привычного мира, как рыба из аквариума, тепло ли ему от солнца и хорошо ли под открытым небом. Но пес не умел говорить на языке пней и столов. Он мог только выть, но за это соседи кричали на него из окон и грозились позвать полицию.
А ведь мы похожи, думал он, мы оба – цвета солнца. И хозяин у нас был один. Хотя кто этому пню хозяин? Пусть старик своими руками сделал из него стол, срубил, обрезал корни, отполировал и покрыл лаком. Но ведь не он вырастил дерево. А если даже представить себе, что в далеком детстве маленький Ханс посадил в саду эту березу, тогда еще тонкую, как веточка... Все равно, семя сотворил не он, дарил свет и поливал дождем с неба – тоже не он. Как и Джека создал не человек. А кто? Этого пес не знал, но чувствовал, что, кроме Ханса, был и есть у него другой Хозяин. Тот, что живет вечно и не может ни умереть, ни бросить свое творение на произвол судьбы.
А если так... спрашивал себя пес, то почему я тоскую и плачу? И сам себе отвечал, потому что люблю.
Он любил старого Ханса. Любил вечного и мудрого Хозяина его, песьей, и всякой другой жизни. Любил каждого спешащего мимо человека, просто за то, что он – человек. Когда-то в этой любви были и бесконечное доверие, и радость, и смысл – а сейчас ничего не осталось, одна только боль.
Вот если бы стать таким же, как этот пень, думал Джек, твердым и гладким, не мертвым и не живым. Ни о чем не жалеть и не бежать сердцем за каждым случайным прохожим, виляя хвостом и заглядывая в глаза. Не надеяться и не ждать. Пить не противную теплую воду, а солнечный свет. И глотать не вонючую похлебку, а чистый ветер.
Наверное, со стороны могло показаться, что пес умирает. Таким он сделался вялым и неподвижным, не вставал и не отходил в палисадник, и даже не поднимал головы. Его глаза – еще недавно карие и теплые – как два желтых топаза бесстрастно отражали свет. И зрение тоже ослабло. Болезненно-яркий день превратился в уютные сумерки, в которых иногда двигались мутные человеческие фигуры. Солнце больше не терзало застывшее собачье тело, не кусало и не жгло, а грело спокойно и бережно. Впрочем, и тепла он почти не ощущал. Ел Джек теперь совсем мало, а может, и ничего не ел – его миску, полную супа и мух, брезгливо ворча, каждый вечер убирала соседка. Потом она и вовсе перестала его кормить.
Он больше не ощущал запахов. Остался только слух – редкие голоса в мягкой, словно ватной тишине – и мысли, тягучие, как древесная смола. И еще одиночество – маленькое и нежное, словно котенок – где-то глубоко внутри, оно болело и скулило, и просило хоть чьей-нибудь ласки. Джек пытался его задавить, хотел, чтобы оно умерло... но, не получалось.
Так прошел месяц, а может, и два, и лето разгорелось в полную силу. Пес ничего больше не чувствовал. О нем все забыли. Его жесткая шерсть топорщилась, непокорная ветру, не пачкалась и не мокла от ночной росы. Разве что слегка запылилась, да росшая неподалеку старая липа припорошила ее липовым цветом. Гора ненужного хлама постепенно таяла, как сугроб под лучами солнца. Кто-то унес березовый столик. Кто-то уволок диван. Иногда какой-нибудь старичок, или, наоборот, школьник останавливался поблизости и перебирал книги, а после забирал одну или две с собой. Джеку было все равно. Его мир, а вернее, то, что от него осталось, исчезал, распадаясь на куски.
Словно из тумана возник женский голос:
- Смотри, какая прелестная деревянная скульптурка! Это же собачка, да? Или волк?
И другой, мужской, откликнулся удивленно:
- Собака, вроде. И правда. Как настоящая. Что за дерево, интересно, береза? Или сосна? Ну-ка, ну-ка...
Сильные руки подхватили Джека, перевернули, ощупали, растегнули постылый ошейник.
- Ну что, бедолага, - в голосе мужчины звучала улыбка, - пошли с нами, будешь стеречь наш сад!
Пес чувствовал, как его несут куда-то, кладут в машину его безвольное, затвердевшее тело. Но не мог ни шевельнуть хвостом, ни повернуть голову, ни лизнуть руку своему спасителю. Слишком долго он ждал... Но под толстым слоем дерева еще билось живое сердце. И оно радовалось.