Вы скажете, что это невозможно – забыть женщину, которой трижды объяснялся в любви. Но что мне о ней помнить? Мы познакомились в городском парке, и там же расстались. Но если встреча случилась поздней весной, и парк цвел – точнее, та его часть, где вокруг пруда толпились ухоженные клумбы, то прощание... а не было его, прощания. А лишь обрыв, прыжок, как со скалы, в холодную осеннюю ночь, в листопадную метель, в дождь и ветер.
Впервые я увидел ее чуть раньше, на вечеринке у N., но не решился подойти, такой шикарной дамой она мне показалась, одинокой и загадочной. Именно дамой, будто сошедшей со старинной картины. Кем-то из благородных, как бы нелепо ни звучало в наши дни это слово. Но именно оно пришло мне на язык, когда я разглядывал незнакомку в шляпке с вуалью и в узком черном платье. Она стояла в стороне от всеобщего веселья, опершись локтем на высокий столик и чуть наклонив голову, точно в задумчивости. Ничего не пила и не ела. Ее лицо под густой тканью словно источало свет. Вокруг суетились гости с коктейлями в руках, с шампанским и с пивом, поглощали легкие закуски, смеялись и болтали. Я почти никого из них не знал, разве что пару человек – и тех не очень близко. Мне было скучно. Ей, судя по всему, тоже.
N. отмечал очередной свой юбилей, и снял по этому поводу целый зал в ресторанчике на городской окраине. С музыкой, напитками, грилем и толпой приглашенных. Впрочем, он умел каждый день превратить в праздник. А я в те дни маялся разлукой. И не то чтобы грустил. Но от меня ушла Элла, и в сердце образовалась даже не пустота, а как будто жажда. Хотелось упасть в новое приключение, как в омут, так, чтобы затянуло с головой. Вероятно, именно это смутное желание, мною не до конца осознанное, и заставило меня последовать за незнакомкой, когда она, подхватив сумочку, устремилась к выходу.
Стемнело, и небо, еще не черное, а шелковисто-серое, украсилось первыми звездами. Узкая фигурка идущей впереди женщины, как тонкая игла, прошивала город, мелькая в сумрачных изгибах улиц. То проявлялась в свете уличных фонарей, то обращалась в тень, отчего мне казалось, что я преследую призрак. Ее очертания расплывались, и даже цокот каблуков по брусчатке звучал, как хлопки неплотно прикрытого ставня или постукивание ветки о ветку. Один за другим мы нырнули под кроны городского парка – и здесь был свет, конечно, искусственный, и много зелени. Совсем другой, совершенно безлюдный, но живой мир. В молодой, еще не скошенной поросли что-то шуршало и возилось – вероятно, мыши, а то и ежики. Огромные кусты сирени, подсвеченные скрытыми в листве лампочками, источали сильный и свежий аромат. Тюльпаны на клумбах застыли, как черные свечи. А на поверхности пруда – маленького искусственного озера с травяными берегами – плавали широкие листья водяных лилий. Сами цветы еще не раскрылись и торчали над водой острыми бутонами.
Дойдя до клумб, незнакомка остановилась, вероятно, раздумывая, присесть ли на скамейку или идти дальше – и тут я ее догнал.
- Простите.
Она обернулась через плечо.
- Охотно прощаю.
В мелодичном голосе – ни тени страха. Я бы на ее месте испугался. Опустевший парк, ночь – и чужой, неизвестно откуда взявшийся мужчина. Я поспешил представиться.
- Мориц. Я видел вас на вечеринке у N.
И снова этот странный блеск сквозь вуаль. Трудно говорить с человеком, если не видишь его лица. Конечно, можно домыслить – улыбку, интерес, удивленно вскинутые брови, гневный прищур, презрительную ухмылку. Но что она чувствует на самом деле, эта женщина, спросил я себя. Если бы знать!
- Мара, - назвала она свое имя и, словно прочитав мои мысли, откинула вуаль.
Я чуть не вскрикнул от изумления – под тканью оказалась маска! Гладкая, как будто металлическая, немного похожая на погребальную. Из тех, что прикрывают лица фараонов в египетских гробницах. Только с узкими прорезями для глаз, в которых поблескивала чернота. В мягком свете фонаря диковинный металл отливал золотом.
Потрясенный, я не то чтобы отшатнулся, но отступил на шаг назад. Мелькнула догадка о врожденном уродстве или несчастном случае. Но, как ни удивительно, отвращения она не вызвала, а только жалость и еще – болезненное желание сорвать маску. Разумеется, я этого не сделал.
- О чем вы думаете? – спросила Мара, и голос ее прозвучал взволнованно. Она как будто читала мои мысли. – Нет, я не уродлива. Но... не знаю, поймете ли вы меня.
Я с жаром кивнул.
- В наши дни женская красота – это товар. И еще – юность. Ни твой ум, ни личность никому не нужны, если ты стара и безобразна. Зато чем ты красивее – тем выше тебя оценят. Даже если в голове и в сердце у тебя пусто. А я не хочу быть товаром, - закончила она с вызовом.
- Да, но, – растерялся я. – Не только женщин, но любого человека встречают по одежке, то есть по внешности. И только потом...
- Да, - обрадованно подхватила она, - потом! С надеждой на это «потом» я и живу. Скажите, Мориц, ведь вы хотите увидеть мое лицо? Но что главное в человеке, лицо или душа?
- Душа, - ответил я, зная, что она хочет услышать.
- Почему же никто не попросит, открой мне свою душу? Но каждый норовит заглянуть под маску. Зачем? Что он мечтает там найти? Румянец на щеках? Яркие губы? Правильной формы нос? Когда внутри у меня – вселенная. Звезды и галактики.
- Понимаю, - сказал я, хотя на самом деле не понимал ничего.
Подумал только, что Мара любит загадывать загадки. Мы медленно брели по дорожке, огибая пруд, и фонарь, как маленькая луна, теперь светил нам в спину. Золотая маска погасла, и мое лицо скрыла тень. Спиной к фонарю – мы стали на равных.
- Нет, Мориц, - говорила она, волнуясь, - это не скромность и не гордыня. И не каприз, нет. Но как цветок раскрывается навстречу весне и дарит свою красоту солнцу, так я открою свое лицо перед тем, кто меня полюбит.
Вот так выдумка! Я невольно хмыкнул. Но игра увлекла меня. Не обычная интрижка, а ребус с отгадкой в конце. Нет, на самом деле я вовсе не Дон Жуан. Мне нравятся простые, искренние отношения. И если бы из этого морока выросло что-то настоящее – я был бы счастлив. Но я шел с ней рядом – совсем близко, почти касаясь рукавом ее локтя, и, раздувая ноздри, ощущал нежный запах тайны. Такой тонкий – тоньше благоухания сирени, сладковатый и пьянящий. От этого аромата, от ее голоса, походки, дыхания, легкого, как полет бабочки, от плавных изгибов женского тела – у меня закружилась голова.
- Помните, Мориц, сказку «Красавица и чудовище»? – Мара остановилась, и в мою ладонь скользнула ее узкая кисть. Я ощутил прикосновение мягкой замши, одновременно невинное и ласкающее. – А вы? Вы могли бы полюбить чудовище?
- Да, - ответил я, и еще раз повторил, сжав ее тонкую руку, и на мгновение мне почудилось, что под замшевой перчаткой нет живой плоти. – Да. Да.
И это прозвучало не как «да, мог бы», а как «да, люблю». И я не лукавил. Я забыл про Эллу и чувствовал себя почти влюбленным или, по крайней мере, очарованным.
Мара засмеялась.
- Это не любовь. Это любопытство.
И она была, конечно, права.
Расставшись с новой знакомой, я вернулся домой, но долго не мог заснуть. Потел и ворочался, перебирая в памяти мельчайшие подробности странной встречи. Закрывая глаза, я видел Мару – то в маске, то без, то под темной вуалью. Но и открытое, ее лицо расплывалось, и, как я ни напрягал внутреннее зрение, не мог разобрать его черты. Кто она, спрашивал я себя. Какая она? Молодая или зрелая? Красива или нет? Если красавица, размышлял я, в отчаянии терзая угол подушки, то зачем скрывать красоту? Она, как цветок, быстро вянет. Не успеешь опомниться, и время сотрет живое очарование с лица. Так для чего ты цвела? Чтобы любоваться собой в зеркале? Прятать свое сокровище под маской – что может быть глупее? Может быть, Мара безумна? Наверное, надо спросить N., решил я и на этом успокоился. Когда дрема, наконец, снизошла на меня, за окном уже пели птицы и желтела бледная полоса зари.
До N. мне удалось дозвониться только на другой день. Но ничего нового я не узнал. Кажется, мой приятель даже не понял, кого я имел в виду. «Вуаль, маска, – повторял он растерянно. – Ты что-то путаешь, Мориц, у меня нет таких знакомых. Мои подружки – девчонки простые». В конце концов, я сдался и обратил все в шутку. Но я стал встречаться с Марой. Прощаясь, она оставила мне номер своего телефона, и я ухватился за этот шанс. Да, жизнь иногда задает нам непростые вопросы. И не на все из них надо искать ответ. Но я чувствовал, что сам лишусь рассудка, если не проникну в тайну этой женщины. Меня тянуло к ней. Наверное, так затягивает неумелого пловца гибельная воронка.
Ее не интересовали ни рестораны, ни кино, ни концерты. Вместо этого мы гуляли – иногда по городским улицам, в неоновом свете ночных витрин или днем – в пыльной суете, не становясь ее частью, а оставаясь отдельными, одинокими, как рифы в океане. Но чаще мы уходили в парк, забираясь в самые его глубины, туда, где нет цветочных клумб и почти заросли дорожки, а деревья растут не по линеечке, культурно высаженные, а как попало, словно в настоящем лесу. Однажды нам навстречу даже вышел олененок, прямо на тропинку, и замер на расстоянии вытянутой руки – настороженный, но не испуганный. На его золотистой шкурке таял солнечный свет.
- Чудо, - прошептала Мара. – Осторожно, Мориц, не спугни. Смотри, какое чудо!
А я, пользуясь ее оцепенением, осторожно ласкал обтянутые мягкой замшей пальцы.
В другой раз мы, прижавшись друг к другу, наблюдали, как в пруду сквозь заросли желтых ирисов шла огромная рыба. Мы видели только ее спинку, черную, с острым плавником, то медленно огибавшую зеленые стебли, то неподвижную, как торчащая из воды коряга. Иногда она погружалась на пару секунд – и снова выныривала, мокрая и блестящая. Мы следили за ней, затаив дыхание.
Я и Мара, мы словно заново открывали удивительный и прекрасный уголок вселенной. Крохотный – по сравнению с ее огромностью не больше макового зернышка, да что там, гораздо меньше. Но он был вокруг нас и внутри нас. Он был наш. И ничей больше.
И, конечно, мы разговаривали. Мара умело подогревала мой интерес. То загадочно молчала. То рассказывала истории, неуловимые, как порывы ветра. Они интересно начинались, а кончались ничем, как дымок, растворяясь в воздухе. Я почти сразу забывал, о чем они. Но по ночам эти истории мне снились, оживая и наполняясь красками. Моими одинокими ночами, в которые я был – и не был с Марой.
В сновидениях и мечтах я снимал с нее маску, а после – и все остальное. Я распускал ее длинные волосы и вплетал в них полевые цветы. Ромашки, колокольчики, гвоздики, мышиный горошек. Их уродилось так много! Этим летом, казалось, весь мир захлебывался в цветах! Мысленно я собирал их в гигантские букеты – нет, охапки, и дарил Маре. Я представлял себе ее кожу то снежно-белой, с оттенком благородной голубизны, то покрытой легкой солнечной желтизной. Последнее казалось невероятным. Ведь она всегда ходила укутанной с головы до пят, с закрытым лицом и руками. Но разве не могло в ее доме иметься открытой веранды или балкона? Мне снилось, как укрытая от нескромных взглядов Мара загорает там обнаженной. И солнце целует ее нежные плечи, грудь и живот, оставляя на них яркие розовые пятна. И я хотел бы их целовать! Я завидовал беспечным лучам. И жил, словно в бреду, и никак не мог очнуться.
Второй раз я объяснялся ей в любви долго и пространно. Мы были одни в этой части парка, если не считать старушки на дальней лавочке. Я не подыскивал слова – в моих горячечных грезах они прозвучали десятки, если не сотни раз. Красивые фразы о красивом чувстве. Мара стояла, прислонясь спиной к древесному стволу. Вернее, почти лежала на старой ветле, опрокинутой ветвями в воду. В пруду и на небе догорали знойные дневные краски, уступая место прохладной вечерней палитре.
Но вот я замолчал – и Мара опять рассмеялась.
- Это не любовь, Мориц. Это одержимость.
- А что, есть разница? – спросил я обиженно.
Она скомкала в руке носовой платок. И поднесла его ко лбу, словно желая промокнуть пот. А я впервые подумал о том, что под маской ей, наверное, очень жарко, а может – и горячо.
- Да, есть. И ты когда-нибудь поймешь, в чем она.
Смог ли я понять? Не знаю. Наверное, любовь – как другое зрение, которым видишь больше, глубже и шире. Она, как рентгеновские лучи, выявляет тайное и глубоко запрятанное. После моего сумбурного признания что-то между нами изменилось. Теперь говорил я, а Мара слушала. Я открыл ей все, что лежало на сердце, и самое стыдное, то, что стеснялся рассказать даже маме. Словно рухнула плотина, и река устремилась вдаль – сильная и свободная, сметая все на своем пути, обломки, камни, бревна, строительный мусор, и унося прочь. Так и душа моя очищалась от всякого сора – от обид, разочарований, боли, чувства вины.
Мне становилось легче. Так легко, что казалось порой, стоит нам с Марой взяться за руки и подпрыгнуть – и мы взлетим, как два воздушных шарика. И я как будто начал видеть сквозь маску, словно золотистый металл временами делался прозрачным. Она таяла под моим настойчивым взглядом – эта жесткая искуственная личина. И под ней открывалось лицо – живое и прекрасное. Я замечал на нем одобрение, сострадание, восторг. Иногда глаза Мары искрились смехом. А порой – наполнялись слезами. Она кусала губы или хмурила брови, подобно зеркалу, отражая мои чувства, но не бесстрастно, как мертвое стекло, а бережно и ласково протягивала их мне на ладони, как что-то очень драгоценное и хрупкое. Яд моей горечи она превращала в лекарство, а острые углы скругляла, чтобы я не порезался. Это любовь, уверял я себя. Любовь – исцеляющая.
А лето, между тем, подрумянилось, созрело и, как солнце на закате, клонилось в осень. Днем прощальный августовский зной еще прожаривал землю, точно каштан в печи, а ночи уже стали холодными. Потом жара спала, и пошли дожди. Они размыли парковые дорожки, кроме главной – асфальтированной, а пруд переполнили чистой водой, так что он разлился и заболотил берега. Мара облачилась в длинный, оранжевый с черными отворотами плащ и словно таяла, исчезая, на фоне рыже-пегой палой листвы.
- Что ты готов сделать для меня, Мориц? – спросила она однажды, когда мы шли по городской улице, направляясь в парк.
- Все! – ответил я, ни секунды не размышляя.
- Как глупо, – протянула она. – Чем вы, мужчины, думаете? Иногда я сомневаюсь, что головой.
Я осторожно усмехнулся.
- Давай зайдем в этот магазин, - попросила Мара.
В стеклянной витрине, словно рассыпанная по черному бархату радуга, поблескивали драгоценные камни, кольца и цепочки из платины, золота и серебра, инкрустированные бриллиантами часы. Я недавно получил деньги за новый проект и мог купить любимой в подарок пусть и не самую дорогую, но вполне приличную вещь. Но она выбрала простенькое серебряное колечко – тонкий ободок с осколком аметиста. Я заплатил, но она отказалась брать.
- Потом, Мориц. Не здесь.
В парке было мокро, но дождь прекратился. И солнце выглянуло сквозь рваную прореху в тучах – любопытно, одним глазком посмотреть, а чем это люди занимаются на земле, в промозглый и ветреный осенний день. Мы с Марой, не сговариваясь, свернули с дорожки, углубившись в черный лабиринт облетевших кустарников, молодых дубков, елок и какой-то травянистой поросли. Высокие стебли, еще недавно зеленые и сочные, к осени побелели, вымокли, как мочалки, и болтались на резком ветру.
- Почему ты не захотела взять что-нибудь подороже? – спросил я Мару. – Я мог бы...
- Зачем? – возразила она строго. – Обручальному кольцу не надо быть дорогим. Его можно сплести хоть из бисера. Но мне понравилось это.
Я снова видел сквозь маску – ее сияющие глаза, приоткрытые губы... И, поймав Мару за руку, надел ей на палец кольцо, прямо поверх замшевой перчатки.
Так свершилось мое третье и последнее объяснение в любви. Без слов. Одним вечным и красивым жестом. И в этот раз она не смеялась, а только любуясь, поворачивала кисть то так, то эдак, и маленький аметист ловил скупой осенний свет.
А я... Я весь растворился в сладком предвкушении.
- Не буду лгать, что знаю твою душу, Мара... Душа глубока, как океан. Но мы не ангелы, мы облечены плотью. А значит...
Она вздрогнула.
- Чего ты хочешь, Мориц?
- Увидеть тебя. Любить тебя. Такую, какая ты есть. Я устал от этой глупой игры. От догадок и фантазий.
Ее рука безвольно упала, и крохотный камешек потух.
- Ты правда этого хочешь? – спросила Мара бесцветным голосом. - Что ж, смотри.
Она уже расстегивала плащ и разматывала на шее пестрый газовый шарф. Я смутился.
- Не здесь. Пойдем куда-нибудь... К тебе или ко мне.
Но солнечной бабочкой спланировала на рыжий осенний ковер золотая маска, распавшись на стайку ярких бликов, мгновенно вспыхнувших и погасших. Я взглянул Маре в лицо – и оцепенел, потрясенный. Лица не было, мне в глаза равнодушно смотрела пустота. Оранжевый плащ соскользнул с плеч и застыл у моих ног кучкой опавшей листвы. И что-то еще мелькнуло в воздухе – платье, какие-то кружевные тряпочки, замшевые перчатки... и распалось на мелкие ветки, желуди и шишки, и соломинки мертвой травы.
Я стоял, ошарашенный, не в силах осознать, что случилось. Над моей головой ветер трепал последние листья, срывал их с ветвей и швырял на землю. Нет, Мара не обратилась в невидимку. Ее просто не стало. Даже ее сладковатый цветочный аромат исчез. Я тщетно втягивал ноздрями холодный воздух, пытаясь уловить хотя бы след чудесного благоухания. Пахло грибами, прелой травой, хвоей и влажной, смолистой древесиной. Обычные запахи леса.
- Это не любовь, - сказал я тихо и, наклонившись, выловил из мешанины мокрых листьев тонкое серебряное колечко. – Это наваждение.
Развеялись чары, я стал пуст и свободен, как осенний свет, как ветер, гудящий в кронах, как лист на ветру.
Как это возможно, спросите вы, забыть женщину, которой трижды обьяснялся в любви... Только зачем мне ее помнить?