Я плохо знал фрау Шмит. Сколько себя помню, она жила в маленьком домике у самого леса, и я, отправляясь гулять по лесным тропинкам или к озеру, всегда проходил мимо ее калитки – старой, покосившейся, со следами облупившейся голубой краски. Таким же древним, изношенным выглядел и дом, и сама фрау. Казалось, ей было уж никак не меньше ста лет. А это тот возраст, когда страхи, обиды и всяческие пороки уже не имеют власти над человеком. Остается только радость, солнечный свет и тепло улыбки. Последние годы жизни ускользают во тьму, но закатное солнце горит ярко... И жалеть больше не о чем. И плохое, и хорошее – все в прошлом. Иногда я завидовал старым людям. Не то чтобы хотел побыстрее состариться, перелистнуть, как надоевшую книгу свою жизнь. Хоть и горькой она была, эта книга. Но безмятежно встречать день за днем, ни о чем не горюя и не тревожась... об этом я мог только мечтать.
Помню еще подростком я встречал фрау Шмитт на дорожке перед калиткой, идущей медленно, опираясь на палочку, а позже – на роллатор. Порой я видел ее в саду с лопаткой в руке. Последние годы старушка уже совсем не выходила из дома, но часто, а в теплое время года почти всегда, открывала окно и приветливо махала мне рукой. Я вежливо здоровался, и мы перекидывались парой фраз о погоде. Фрау Шмит всегда улыбалась. Иногда в летнюю жару она просила меня полить цветы на клумбе. На той, что за домом, у черного входа. Не знаю, кто эту клумбу заложил и кто за ней ухаживал. Может, приглашенный садовник. Но маленький кусочек земли цвел буйно с весны до поздней осени. То хрупким, льдистым, бледно-голубым, то маково-красным и солнечно-желтым, по-июльски знойным и страстным, то прощальным, оранжево-закатным. Цветы были подобраны так, что как только увядали одни, сразу же распускались другие. Последними догорали настурции и бархатцы. Газон позади клумбы тоже был аккуратно подстрижен. Ведь остальной большой сад уже который год зарастал крапивой и дикими розами. Я любил бродить по нему с лейкой. Черпая воду из бочки, стоявшей под водостоком, поливал клумбу, лужайку, кусты, колючие, но усыпанные нежно пахнущими цветами. Я делал это ради фрау Шмит, при том, что на моем собственном участке трава выгорала почти до белизны. Мне нравилось представлять себе, что эта столетняя дама – моя бабушка. А я внук, приехавший в гости, сейчас полью сад и зайду в дом на чашечку кофе. Буду сидеть за накрытым чистой скатертью столом, жмуриться, как сытый кот, на яркое окошко и беседовать... неторопливо, задушевно. Рассказывать о своей жизни и слушать истории о старых, добрых, а может, и вовсе не добрых временах. Такая невинная, в общем-то, фантазия человека, у которого на самом деле – ни бабушки, ни родителей, ни жены, ни кошки, ни собаки... Дожив до тридцати лет, я был абсолютно и безнадежно одинок. Наверное, так же, как и сама фрау Шмит. Впрочем, повторюсь. Я почти ничего о ней не знал.
А потом старушка умерла. Я догадался об этом еще раньше, чем услышал от соседей – по закрытым ставням. Осиротевший домик словно погрузился в летаргию. Запечатался от любопытных взглядов и, окутавшись тихой осенней скорбью, заснул. В облетающем саду бродили лисы, я сам видел их пару раз сквозь неплотный забор. Теплый, не по-сентябрьски, ветер наметал на дорожки хрустящий золотой снег. Листву никто больше не убирал. Я думал, что идти по ней сейчас – все равно что переходить реку вброд, и отчаянно хотел оказаться по ту сторону ограды. Брести по щиколотку в мягко шелестящей воде... Как по лесу – но ощущение другое. Разумеется, вторгаться на чужой, опустевший участок я не стал. Думаю, что и клумба тоже одичала и заросла. Отчего-то мне было ее жаль, даже больше, чем старенькую фрау. А ближе к зиме объявились наследники и принялись избавляться от ненужных вещей, собираясь, очевидно, продать дом.
Стоял промозглый ноябрь. С мутного неба сеялось что-то непонятное, то ли холодный дождь, то ли мелкий, колючий снег. И тем не менее я решил прогуляться по лесу. Мне даже нравилась такая погода. Я не любил встречать на прогулке людей, кивать им, здороваться, улыбаться чьим-то детям... все это не трудно, но нарушает ход мыслей и внутреннюю тишину. А в дождь и холод по лесу шатаются разве что какие-нибудь фанатичные собачники с питомцами на поводке – а очень часто и без поводка. Этих чудаков можно не приветствовать, а шарахнуться в сторону, делая вид, что испугался собаки.
Еще издали я заметил, что у дома покойной фрау выставлен всякий хлам – одинокой горкой, больше для вида прикрытой прозрачной пленкой от снега и дождя. Приколотая к пленке записка, уже изрядно промокшая, с расплывшейся кляксой синих чернил, гласила: «в подарок». Ну, и кому нужны такие подарки? Я невесело усмехнулся. Тут же и посмотреть не на что. Журнальный столик из черного дерева, лакированный, овальный, на трех широко расставленных лапках. Книжная полка, маленький холодильник, тумбочка под телевизор. Дорожная сумка. Вещи, как ни странно, ухоженные. И тут же разная мелочь – кружевные салфетки, книги, кассеты, старый фотоальбом... Сложенная в несколько раз скатерть, наверное, та самая, что я видел в своих мечтах о чашечке кофе в компании доброй старушки. Белоснежная, без единого пятнышка, и, кажется, даже накрахмаленная. Должно быть, фрау Шмит незадолго до смерти ее постирала. А может, она стирала ее каждую неделю или через день. Для чего? Любила чистоту. Или ждала гостей – сына, дочь, племянников? Мало ли. Не дождалась. Мне отчего-то стало очень горько. В этих жалких, никому не нужных предметах – книгах, тряпках, мебели – вся жизнь одинокой женщины. Они еще хранят тепло ее дома, но с каждым проходящим часом, с каждой минутой, ветер выдувает его из щелей и пор – и развеивает в пространстве. Вещи умирают, но не как человек, а медленно и беззвучно. Без слез и жалоб. И никто им не поможет, никому нет до них никакого дела.
Вот этот альбом старушка, вероятно, листала по вечерам, сидя на кухне за покрытым белой скатертью столом и всматриваясь в дорогие лица. Они тогда еще жили в ее памяти – все эти люди. А теперь умерли вместе с ней. Я взял фотоальбом в руки – он оказался только слегка влажным – и открыл его наугад, на середине. Мне в глаза строго глянула пожилая дама со старомодной прической. Фрау Шмит? Нет, пожалуй, не она, хотя чем-то похожа. За ее подол ухватилась девочка лет шести в клетчатом платьице и длинном жакете. Обе застыли в напряженных позах и не отрываясь смотрели в объектив. Я перевернул страницу. И на следующем фото молодая темноволосая женщина, улыбчивая и симпатичная, стояла на фоне полуразрушенного здания. А потом – снова она, но уже где-то за городом, на природе, в окружении каких-то других девушек и парней. Сзади угадывалась река, над которой расплылись черные силуэты деревьев. На руках юная красавица держала собачку, кажется, фокстерьера. Обе излучали такую радость жизни, что я невольно улыбнулся. Но тотчас же захлопнул альбом, борясь с неприятным чувством, как будто только что подглядывал за людьми в замочную скважину. Немного поколебавшись, я сунул его под мышку. Скатерть взял тоже, аккуратно скатав ее в рулончик. Нельзя оставлять мечту под холодным дождем. Остальным вещам я мысленно пожелал обрести добрых хозяев, хоть и понимал, что это почти невозможно. Разве что очень повезет.
Вернувшись домой, я положил старушкины вещи на книжную полку в гостиной и не то чтобы про них забыл, но занялся чем-то другим и перестал о них думать.
В воскресенье я люблю просыпаться поздно, часов в двенадцать. Что ж, я всю неделю работаю и ложусь далеко за полночь (люблю ночь, тишину лунного сада и звезды, блестящие, как осколки упавшей с крыши сосульки, и каждая – с яблоко величиной), а по утрам чуть ли не за уши вытаскиваю себя из теплой постели. Так почему бы мне не поспать подольше в выходные? Но и пробудившись, я еще полчаса лежу с закрытыми глазами, вспоминая свои сны. Они чаще всего яркие и счастливые, гораздо лучше яви. Ну, а если все-таки случился кошмар, я вскакиваю сразу, как от ведра холодной воды на голову, и, действительно, сразу же бегу в ванную и лью себе на голову холодную воду. Иногда это помогает забыть плохое и страшное, но не всегда. Однако в тот день сон мне приснился хороший, о детстве. Том самом, раннем и беззаботным, когда у тебя нет даже своего счета в банке, а кажется, что тебе принадлежит весь мир. И в этом сне я сидел с родителями на кухне, обнимая ладонями большую теплую чашку с какао, и пахло жареным хлебом, так вкусно, что у меня текли слюнки. Думаю, что прямо на подушку. А мама с папой пили кофе и разговаривали, склонившись друг к другу через накрытый стол, как когда-то, в очень-очень давние времена. Часы в гостиной пробили двенадцать раз – не то чтобы я считал, но это особый бой, его узнаешь сразу. И я понимал, что пора вставать, и вроде бы, уже не спал – но сон все длился, и аромат свежего кофе щекотал ноздри. И порхал из комнаты в комнату чей-то смех и веселые голоса. Кто-то тоненько повизгивал, и топотали по полу маленькие лапки.
Да что же там такое происходит? Я резко сел на кровати. Очарование развеялось, и я испугался. Не скажу, что сильно. Все-таки я находился у себя дома и не ожидал ничего дурного. Если в кухню проникли воры, они не стали бы пить кофе и спокойно беседовать, а искали бы ценные вещи. А если кто-то хотел меня убить, он бы это уже сделал. Бывают сны, похожие на вложенные одна в другую матрешки. Когда думаешь, что проснулся, а на самом деле еще спишь. Но я знал, что это не сон, таким обычным выглядело все вокруг, не считая странного шума и вкусного запаха, таким подробным и скучным. Шкаф, письменный стол с разбросаными по нему шариковыми ручками, желтые шторки на окне, зеленый прикроватный коврик. Даже сухая бабочка-капустница валялась на тумбочке с прошлого четверга. Я так и не собрался ее выкинуть, а сейчас она словно дразнила меня, утверждая реальность моего бытия.
Я не стал больше искушать судьбу, и торопливо одевшись, выскользнул в коридор. И чуть не наступил на крошечного рыжего лисенка. Зверек кинулся прямо мне под ноги. За ним гналась белая, с черным пятнышком на спинке, собачка. Фокстерьер или какая-то помесь. Не очень хорошо разбираюсь в породах собак, зато зрительная память у меня прекрасная – и маленького фоксика я сразу узнал. Это была собачка с фотографии из альбома покойной фрау Шмит. Я остановился, как вкопанный, и тут только заметил красный резиновый мячик, закатившийся в открытую дверь спальни. Животные им, очевидно, играли.
- Алекс! – послышались из кухни радостные голоса. – Иди скорее сюда, соня! Завтрак готов!
Завтрак... У меня закружилась голова. Я вдруг почувствовал, что невероятно – почти до обморока – голоден. Пара бутербродов, кончено, могли бы помочь, а еще чашка кофе, обязательно горячего, с сахаром и сливками. Яичница... а может, омлет? Я бы не отказался и от овощного салата с сухариками. И не важно, кто там сидит на моей кухне, за моим столом, и кто приготовил мне этот чудесный завтрак. Наверное, другой на моем месте убежал бы с криками или позвонил в полицию. Но во мне проснулось какое-то детское любопытство. Я, как Алиса из известной сказки, хотел исследовать таинственную кроличью нору, не ожидая злых чудес, а только волшебства и приключений. И я вошел в кухню.
Они обернулись ко мне, как по команде – все трое. Пожилая дама с добродушным лицом – в жизни она совсем не выглядела строгой. В белом переднике поверх скромного черного платья она стояла у птиты и жарила омлет с колбасками, попутно вылавливая из тостера куски аппетитно подрумяненного хлеба. Черноволосая молодая женщина с фото и маленькая девочка лет пяти или шести, которую я прежде не видел, белокурая и веснушчатая, с яркими, как на рекламной картинке, щеками. Обе сидели за столом, покрытым той самой скатертью, взятой мной из груды вещей у дома фрау Шмит. Я даже ощутил едва уловимый запах плесени – материя уже успела отсыреть. А может, у меня просто разыгралось воображение. Кстати, еды они наготовили столько, что хватило бы, наверное, накормить человек десять. Одно место за столом пустовало – там стояли чистая тарелка и чашка, лежал столовый прибор.
- Садись, Алекс, - дружелюбно пригласила молодая женщина. – Мы уже заждались.
- Откуда вы меня знаете? – промямлил я смущенно.
Глупый вопрос, если честно. Наверное, мне следовало поинтересоваться: «Кто вы такие и откуда взялись?» или «Что вы делаете в моем доме?»
Но я ведь и так знал, кто они и откуда.
- Конечно, мы тебя знаем, Алекс! Я – Эрика, - представилась молодая женщина и протянула мне руку, которую я с опаской пожал.
И что же? Ладонь ее оказалась теплой, а пожатие – крепким, настоящим. Это не была рука призрака.
- А я – Гертруда, - представилась седовласая дама, ловко выкладывая на мою тарелку обжаренный с обеих сторон омлет и наливая кофе в мою чашку.
Горка бутербродов уже высилась на блюде посреди стола.
- Хороший у тебя дом, Алекс. Только пыли много. И мухи на подоконнике. Я тут прибралась немного. У тебя есть тазик – постирать занавески?
- Вы мама Эрики? – зачем-то спросил я, принимаясь за еду, и, спохватившись, поблагодарил. – Спасибо. А занавески не надо в тазике. В ванной стоит стиралка. Стиральная машина, в смысле.
Давно я не завтракал с таким аппетитом. Все было настолько вкусно – почти как в детстве, да что там, даже лучше, как в самых прекрасных и светлых снах – что от удовольствия я зажмурился.
- Все в порядке? – забеспокоилась Гертруда.
Я кивнул с полным ртом и улыбнулся.
- Нет, я сирота, - погрустнела Эрика. – А это моя бабушка. Она меня вырастила.
- Извини, - пробормотал я, торопливо проглатывая остатки бутерброда. – А я свою бабушку не знал. Мама у меня была. Но недолго, лет до пяти. Она бросила нас с отцом и уехала в Боливию.
- Почему в Боливию? – удивилась Эрика.
Я беспомощно пожал плечами.
- Понятия не имею. Так отец рассказывал. Может, он приврал. Может, там была какая-то другая история. Но теперь уже не узнать, потому что его тоже нет в живых.
- Бедняжка, - сказала Гертруда. – Как тебе досталось!
Пожилая фрау смотрела на меня с нежностью.
- Ну, нет, - возразил я. - Никто меня в детстве не обижал. Но без мамы, - я запнулся, подыскивая слово, - холодно... Отец все дни пропадал на работе. А по выходным торчал в кнайпе с приятелями. Иногда мне казалось, что он про меня, вообще, не знает. Что я живу на свете.
- Да, дорогой. Я очень хорошо тебя понимаю.
Гертруда вытерла руки о передник и, приблизившись, обняла меня. От нее пахло свежей выпечкой, чистотой и домашним уютом. Наверное, так – именно так – пахнут все бабушки на свете. Так пахнут забота и любовь. Эрика с улыбкой наблюдала за нами, опершись локтем на край стола.
А девочка, которую мне так и не представили, балуясь, сползла со стула на пол и сидела в обнимку с лисенком. Зверек вскарабкался ей на плечи и лизал в нос, в щеку, облизывал розовым язычком ее пальцы и даже слегка покусывал. Малышка звонко смеялась.
- Мама! Он лижется!
- Лотти! – нахмурилась Эрика. – Прекрати.
Девочка посмотрела на мать снизу вверх.
- Это плохо? Да?
Эрика вздохнула.
- Нет... Уже все равно. Но лучше бы ты поиграла с Лордом. Смотри, он тебе мячик принес.
И правда, крошка-фоксик смирно сидел неподалеку с резиновым мячом в зубах, с обожанием глядя на маленькую хозяйку. В его черных глазах-бусинках читалось преданное: «Только позови! Я сделаю для тебя все, что угодно!»
Я, вообще-то, побаивался собак, но к этому малышу почему-то сразу проникся доверием. И про себя отметил, что если когда-нибудь решусь завести пса – то обязательно фокса. Прекрасная порода, верная и отважная.
- Это его зовут Лорд? – спросил я уважительно.
- Да! – дерзко ответила Лотти. – Не похож?
- Не знаю, - я покачал головой. – Он же такой маленький! А Лорд... это, наверное, кто-то вроде овчарки. Или ротвейлера. Кто-то большой и серьезный.
- А он серьезный! – возразила девочка. – И большой. То есть взрослый! И даже старенький.
Пес, тем временем, положил мячик у ее ног и зарычал на лисенка. Лотти прикрыла ему мордочку рукой, защищая своего любимца. Больше в шутку, наверное, потому что вряд ли зверьки могли причинить друг другу какой-то вред. А я только сейчас сообразил, что Лорда, скорее всего, уже нет в живых. Он дожил до старости... а сколько живут собаки, лет четырнадцать? Наверное, не больше. А потом...
- Он умер от старости? – зачем-то спросил я.
- Нет, - ответила Эрика и накрыла мою руку теплой ладонью, словно утешая. – Его сбила машина. Зря ты спросил, Алекс. Ну да неважно!
Прислушаться бы мне к ее словам. Но они лишь скользнули по краю моего сознания, так, что я даже не успел их понять, не то что как-то осмыслить. Я был как пьяный. Захмелел от вкусной еды, от нереальности происходящего, от пустой, но доброй болтовни. В компании я обычно чувствую себя неловко. Но эти трое (а если считать и животных – то пятеро) вели себя так естественно и просто, держались так по-родственному, что я, не избалованный вниманием близких, поверил в их любовь, как, наверное, верил в дождь или солнечный свет за окном. Заботливая бабушка. Красивая, улыбчивая женщина с серо-зелеными, как осенний пруд, глазами. Маленькая девочка, которая могла быть моей сестренкой. А то и дочкой. Но не здесь и сейчас – а в какой-то иной, параллельной жизни. В той самой, откуда приходят наши мечты.
- Ты, я вижу, любишь зверей? – сказал я Лотти после завтрака, стараясь держаться как старший брат или даже как отец, хотя в этой роли я представлял себя с большим трудом. – Может быть, сходим в зоопарк? Не в нашей деревне, конечно, у нас его нет. Но мы можем поехать в город. Хочешь?
- Хочу! – закричала девочка и бросилась мне на шею, чуть не уронив меня со стула.
Гертруда только покачала головой. А Эрика улыбнулась – мягко и печально.
- Ничего не получится, Алекс. Я бы с радостью показала Лотти наш зоопарк, но... Мы не можем покинуть этот дом. Мы же не настоящие люди, а воспоминания.
- Чьи воспоминания?
- Теперь – твои.
- Но... – что-то здесь не сходилось. – Я вас первый раз вижу. Как можно помнить тех, кого никогда не знал?
Но Эрику это не смутило.
- Что ж, теперь ты можешь узнать нас поближе, - усмехнулась она.
Не стану описывать весь этот странный, суматошный день. Вы и так уже, наверное, заскучали... А мне было не до скуки. Маленькая девочка и лисенок способны весь дом поставить с ног на голову. Если бы не Гертруда, которая то и дело на них покрикивала, они бы разнесли мне всю кухню, а заодно и гостиную со спальней и прихожей впридачу. Я опомниться не успел, как на пол с грохотом обрушилась вешалка с моей курткой – и тут же сверху на нее посыпались перчатки, зонтики, шарфы... А рыжий зверек уже катался на занавеске и, запутавшись коготками в тюле, продрал в нем огромную дырку. Огорченная бабушка только руками всплеснула.
А потом все разом стихло. За окнами разлились облачные серые сумерки, не то осенние, не то зимние, какое-то гадкое, промозглое межсезонье. Сквозь тусклые капли дождя посверкивали блики далеких уличных фонарей. Я бросил косой взгляд на часы – пора спать. И куда только делись мои беспокойные гости, уж не спрятались ли они снова в старый альбом? Да и был ли здесь кто-то, или я задремал в гостиной на диване и грезил среди бела дня? Еще тянулись едва уловимым шлейфом из кухни сытные запахи, и длинным языком свисал разорванный тюль. А дом уже окутала плотная, удушливая тишина, гася последние искорки радости и убивая надежду.
Я лежал в постели, кутаясь в одеяло и напряженно прислушиваясь. Не затопочут ли по полу лапки? Не прошуршат ли шаги? Тихо приоткрылась дверь, и в комнату вошла Эрика, ступая легко, словно на цыпочках, гибкая и тоненькая, одетая в лунный свет.
- Алекс, ты спишь? – шепнула.
- Нет, – прошептал я в ответ, стыдливо отводя глаза. – А где Лотти? Бабушка?
- Заснули.
- Где?
- Наверху, в мансарде. И лисенок с ними. Лотти не засыпает без него.
- Там когда-то была моя комната, - пробормотал я смущенно, - детская. С тех пор, как я вырос, в ней никто не жил. И даже обои сохранились с того времени. С мишками и мячиками. Они красивые, но уже совсем пожелтели. И рамы надо покрасить.
- Алекс... - Она скользнула по мне взглядом, и я почувствовал себя совершенно беззащитным. – Я знаю, что так не делают. Сперва полагается узнать друг друга как следует, сблизиться, но... Мы взрослые люди. И оба этого хотим. Нам холодно и страшно. Одиночество, как злой суховей, иссушает наши души. А они – живые, тянутся к любви и теплу. Но у нас так мало времени!
Она присела на мою кровать. Потом легла рядом. Нас разделяло только тонкое одеяло.
- Почему? – спросил я глупо. – Что-то должно случиться?
- Всегда что-то случается! Любовь редкий и хрупкий цветок. Он быстро вянет, или его срывают другие люди.
Она смотрела в потолок, но, я мог поклясться – видела сквозь него, сквозь балки и перекрытия, сквозь пространство и время. Где-то там, в черной недосягаемой вышине, звездами сверкали годы. Их свет насквозь пробивал облака и рассеивал темноту. Со мной ли ты сейчас говорила, Эрика? Или с кем-то другим, кто никогда уже не вернется? Она вздохнула и, нырнув под одеяло, прижалась ко мне.
- Тебе больше никогда не будет холодно, Алекс, - шепнула чуть слышно.
А может, мне это только почудилось.
Так у меня появилась семья. Странная, наверное, по человеческим меркам. Но какая разница, если мы все любили друг друга? Говорят, что у каждой семьи – свои скелеты в шкафу. Для меня таким скелетом был старый фотоальбом фрау Шмит. Он так и лежал на книжной полке в гостиной, куда я поместил его в самый первый день. Почему-то я опасался к нему даже прикоснуться, не то что взять в руки и полистать, вглядеться в знакомые теперь уже лица. Вероятно, боялся спугнуть волшебство. Оно ведь как бабочка – от любого неосторожного движения вспорхнет и улетит.
Гертруда целыми днями начищала мой дом, как медную монету. Так что в конце концов он заблестел. Она постирала не только занавески, но и покрывала, и коврики, и диванные подушки. Перемыла вручную все чашки в буфете – старые, к которым я не притрагивался уже много лет. Вместо порванного лисенком тюля заказала по каталогу новый. Я дал ей доступ к моему электронному кошельку, зная, что она не купит лишнего. Порой на серванте появлялись милые безделушки – стайка хрустальных лебедей, стеклянный олененок, девочка с голубем, сидящая на маленьком кусочке аляповато раскрашенной фарфоровой лужайки. Я встречал их с улыбкой. Хоть и с детства терпеть не мог всяческий мещанский хлам. Он казался мне верхом безвкусицы. Но память о доброй бабушке храню до сих пор. Спасибо, Гертруда, что ты была в моей жизни, что заботилась и любила.
А Лотти нашла на чердаке ящик с детскими книгами и, когда не играла с лисенком, с удовольствием листала их, разглядывая картинки. Иногда она просила меня или Эрику что-нибудь ей почитать. Сперва я выбирал самые короткие сказки, в полстранички или меньше. После работы хотелось расслабиться и отдохнуть, а не напрягать лишний раз глаза. А потом увлекся, и нырял в очередную волшебную историю, как в глубокое озеро, полное подводных чудес. Эти книжки когда-то были моими, но я их почти не помнил. Разве что смутно. А теперь открывал заново, ощущая себя очарованным странником в сказочной стране. Иногда я пытался показывать Лотти буквы. И не то чтобы она не могла их запомнить. Или не хотела. Пару раз ей даже удалось прочитать по складам несколько простых фраз в моем старом букваре. Но проходил день-другой, и все выученное как будто стиралось. Я не мог понять, в чем дело.
- Не мучай ее, - сказала как-то Эрика, с грустью наблюдая за моими бесплодными стараниями. – Она не научится читать.
- Но почему?
- А зачем? – Эрика пожала плечами. – Она никогда не пойдет в школу, не станет взрослой. Ее время ушло, Алекс. Есть вещи, которые можно сделать только при жизни.
- Но она живая! – возразил я.
- И да, и нет.
- А ты?
- Для тебя – да.
Я обнял ее за плечи и привлек к себе, чуть коснувшись губами мягкой пряди на виске. Прохладные и гладкие, как шелк, волосы благоухали талым снегом. И снег шел за окном – крупными мокрыми хлопьями, похожими на мучные клецки, которые часто готовила на обед Гертруда. Я очень любил Эрику. Настолько, что даже не задумывался о том, кто она и откуда пришла. Для меня она была самой живой и настоящей. Моей любимой женой – если не перед людьми, то перед Богом уж точно. И разве я был не прав? Мы, божьи дети, для Творца все живы и никто не мертв – ни те, кто еще не достиг черты, ни те, кто ее переступил.
Мы сидели в гостиной. Я с Эрикой – на диване, прижавшись друг к другу. Гертруда – поодаль, в кресле. Она вязала в приглушенном свете латунного торшера какой-то длинный свитер, вроде бы, мужской, но на мой вкус – чересчур пестрый. Впрочем, она так и не успела его закончить. Лотти устроилась на полу с книжкой сказок братьев Гримм и рассеянно переворачивала страницы. Ей не нравились черно-белые иллюстрации, но идти за другой книгой не хотелось. Девочка скучала. Лисенок уже три дня не играл с ней, а лежал неподвижно под журнальным столиком, только изредка поскуливая.
Эрика сказала, что ее воспоминания – теперь мои. И она, действительно, вливала их в меня, осторожно и медленно, как лекарство через капельницу. И, как от сильнодействующего лекарства, меня от них порой мутило. Даже не знаю почему. Наверное, я ревновал мою любимую к ее прошлому. И хотя ничего особенного она не рассказывала, казалось странным узнавать, что в ее жизни случалась и нужда, и тяжелый труд, и какие-то незнакомцы.
- Я вставала с зарей и щипцами выбирала из печки крупные куски угля, - говорила Эрика, прислоняясь щекой к моему плечу. - Их можно было использовать еще раз. Потом выгребала золу и разжигала печку... После завтрака шла на завод... Ты уснул, Алекс?
Я слушал в пол уха, глядя, как блескуче мелькают спицы в проворных руках Гертруды.
- А? Нет, милая. Продолжай.
- Я приходила с работы и впускала домой Лорда. Пока меня не было, он весь день гулял во дворике. Кормила его...
- А, кстати, - опомнился я. – Куда подевался Лорд?
- Ты только сейчас заметил, что его нет?
- Вообще-то...
Я запнулся. И в самом деле, я не видел маленького фокса с того самого первого дня, как гости из старого фотоальбома впервые объявились в моем доме. Его красный мячик сиротливо лежал в углу, издали напоминая упавшее с дерева спелое яблоко.
- Он убежал? – спросил я тревожно.
- Да, Алекс. Убежал.
- Но ты же говорила...
Мне стало грустно. Я вспомнил, как резвились зверьки, гоняясь друг за другом, и как радостно смеялась Лотти над их бесхитростными играми. А теперь и лисенок захандрил. Или, может, он нездоров?
- Эрика, тебе не кажется, что лисенок болен? – осторожно поинтересовался я у своей подруги.
- Как он может заболеть? – удивилась она.
- Не знаю. Но он почти не встает.
Эрика недобро усмехнулась.
- Куда он денется! Встанет! – бросила она, изо всех сил пнув зверька ногой в бок.
Лисенок тихо взвизгнул.
- Ну зачем ты так?
Лотти подняла голову от книжки.
- Мама не любит Мики! За то, что он убил меня и бабушку!
Не успела она это сказать, как Эрика испуганно приложила палец к губам, а Гертруда со вздохом отложила вязание. Теперь все трое смотрели на меня, и даже ослабевший от непонятного недуга лисенок повернул мордочку в мою сторону.
- Как убил?
Это не укладывалось у меня в голове. Крошечный лисий детеныш, размером не крупнее карманной собачки, никак не мог загрызть двух человек. Укусить еще куда ни шло. Да и то, наверное, не сильно. Вон у него какие зубки – острые, мелкие, молочно-белые, как осколки фарфора.
- Одного укуса было достаточно, - сказала Гертруда, словно прочитав мои мысли. – Лисенок оказался бешеным. Мы нашли его в ромашковом поле, одного, без мамы... и Лотти очень хотела взять его с собой. Кто же знал, что так получится. Мики умер через четыре дня. А мы с Лотти заболели.
- А меня он не кусал, - тихо вставила девочка. – Только лизал руки.
- Да, на руках почти всегда есть царапины или заусенцы. Особенно у детей... Ладно, Алекс. Я рада, что узнала тебя. Но нам с Лотти пора.
Пока она говорила, я сидел, опустив глаза, изучая деревянные разводы на столешнице. Ощущение чего-то необратимого нарастало у меня внутри, как снежный ком. А когда я поднял вгляд – их уже не было. Бабушка, девочка и маленький рыжий лисенок исчезли бесследно. Остались только недовязанный свитер на ручке кресла и раскрытая книжка сказок на полу.
- Где они? – спросил я растерянно. – Лотти, Гертруда...
- Они ушли, Алекс, - произнесла Эрика мягко. – Мы уходим, рассказав о своей смерти. Или если кто-то другой за нас рассказал. Так положено.
- Кем положено? – я едва сдерживался, чтобы не схватить что-нибудь с полки – вазу или книгу – и не швырнуть их об пол.
Она беспомощно улыбнулась.
- Не спрашивай меня, я не знаю. Кем-то, кто выше и мудрее нас. Кто придумал все законы этого мира.
- И поэтому Лорд...?
- Да, поэтому. Но не вини себя, милый. Уходить – не страшно. Не так ужасно, как... тогда. Они очень тяжело умирали, бабушка и Лотти. Тогда, в первый раз. А сейчас они ничего не почувствовали, просто уснули без сна. А мы с тобой остались вдвоем, и это, наверное, хорошо. - Она заглянула мне в глаза. - У нас ведь медовый месяц. Да?
- Эрика, - сказал я, и мой голос дрогнул, - только не рассказывай мне, как...
- Не буду, - обещала она.
Наш медовый месяц растянулся на целую долгую зиму и даже зацепил краешком немного весны. Совсем чуть-чуть, ручьи и молодую зелень, и цветение крокусов на мокрых газонах. Помню, как приоткрыл оконную створку, и в кухню протянулась черная ветка яблони с набухшими почками, и повеяло какой-то новой, совсем не зимней свежестью. А Эрика встала на цыпочки и несколько минут просто дышала у открытого окна, зажмурившись от наслаждения. И яркое солнце раскрасило ее лицо в цвета радости. Помню, как принес ей из сада букетик мать-и-мачихи – цветов, похожих на маленьких золотых цыплят. И она ходила по комнате, прижимая его к груди, а потом поставила в чашку с водой. Потому что ваза оказалась для такой крохи слишком велика.
Я же за это время окончательно превратился в затворника и домоседа. Когда немногие оставшиеся друзья пытались меня куда-то пригласить, я отказывался, ссылаясь на что угодно, на плохое самочувствие, домашние дела, лень...
- У тебя, парень, скоро мозги жиром заплывут, - наседали на меня приятели. – И не только мозги. Что ты прячешься ото всех, как медведь в берлоге? Заведи уже подружку!
- Ко мне кузина приезжает из Лейпцига, - как бы между прочим сообщал мой бывший одноклассник Ник. – Замутим что-нибудь втроем?
Иногда я уставал отнекиваться и соглашался на встречу с какой-нибудь незамужней девицей. Но из этих неловких попыток ничего не получалось. Из них и не могло ничего получиться. Я не знал, что ответить на самые простые, казалось бы, вопросы: с кем я живу и есть ли у меня кто-нибудь.
И в самом деле, с кем я жил? Все чаще мне чудилось в моих отношениях с Эрикой что-то больное и странное. Я как будто дурачил – ее, себя, весь остальной мир. Но это неприятное ощущение проходило, и мне делалось стыдно.
А потом я встретил ту, которая все понимает. Ее звали Кристина. Мы сидели в баре и пили коктейли из высоких бокалов. От стен и с потолка струился синий, призрачный свет. И легкая музыка кружилась в воздухе роем серебряных снежинок. Впервые за много-много дней я не стремился поскорее убежать домой, а хотел лишь одного – чтобы этот вечер никогда не кончался.
Я рассказал Кристине все, и про альбом фрау Шмит, и про бабушку Гертруду, про Эрику, Лотти и лисенка. Про свои страхи и сомнения. Она слушала, слегка наклонив голову, и по ее лицу словно пробегали тени – отражения моих слов. Когда я замолчал, она поймала мою руку и крепко стиснула ее ладонями.
- Алекс... но ведь так нельзя. Ты не можешь до конца своих дней жить воспоминаниями. Вдобавок еще и чужими.
- Что же делать? – спросил я беспомощно.
- Выброси этот альбом. Зачем только ты его взял!
Я помотал головой и закрыл глаза, уходя от колдовства синего света. Но музыка продолжала звучать. Одна композиция закончилась, и началась другая. Теперь звуки лились, как разноцветный дождь.
- Знаешь, - сказала Кристина, - моя мама говорила, никогда не бери чужие вещи. Даже если они тебе очень понравились. Даже если они никому не нужны. Теперь я понимаю, что она имела в виду.
Я кивнул. Мы молчали, прислушиваясь к незатейливой мелодии. И образ Эрики тускнел в моем сердце, пока не стал черно-белым и плоским, как старая фотография.
- Хорошо, - произнес я почти беззвучно. – Я поговорю с ней.
Проводив Кристину, я немного побродил по поселку. Не то чтобы оттягивал разговор или собирался с мыслями. Я знал, что сказать и как сказать. Но мне нравилось это легкое состояние невесомости. Когда решительный шаг еще не сделан, и ты словно паришь между землей и небом, и достаточно одного взмаха рук, чтобы опуститься или взлететь.
К счастью ничего говорить не пришлось. Наверное, Эрика читала мысли. А может, она сама была соткана из моих мыслей, чаяний и тайных желаний. Так или иначе, она посмотрела мне в глаза – и обо всем догадалась.
- Ты кого-то встретил?
- Эрика, я живой человек, - сказал я, отводя взгляд.
- Конечно. Ты не смущайся, Алекс, - улыбнулась она ласково. – Я все понимаю. Ведь и я когда-то любила.
Только сейчас мне пришло в голову, что я совсем ничего не знаю о главном мужчине в ее жизни. Надо же быть настолько нелюбопытным! Или это называется – равнодушие?
- Что с ним случилось? – поинтересовался я запоздало.
- С кем?
- С отцом Лотти.
Эрика слегка вздохнула.
- С Хансом? Он погиб на войне.
- На какой войне? – спросил я, холодея.
- На второй мировой... В апреле сорок пятого. За месяц до того, как все закончилось... Вообще-то, отец Лотти – не Ханс, - произнесла она задумчиво. – А кто? Я не знаю. Солдат... враг... Время было такое. Но в документах я записала Ханса отцом. Ведь если бы не война, Лотти была бы нашей дочерью.
Я молчал, ошарашенный. Нет, она не состарилась на моих глазах. В том смысле, что ее лицо не покрылось морщинами, а чудесные волосы не поседели. У мертвых не бывает возраста. Но она как будто сделалась старше – на целый век.
- Ты видел мои фотографии? – продолжала Эрика. - На них я улыбаюсь. На самом деле в жизни гораздо больше поводов для слез, чем для улыбок. И все-таки надо радоваться. Молодость коротка. Пролетела – и нет ее... После смерти Лотти я пошла учиться на врача. Всю жизнь копила деньги. Очень хотелось иметь свой угол, а не съемный. Потом купила домик в вашей деревне. В нем и жила, и состарилась. Ко мне ходил социальный работник, помогал по хозяйству. И еще, - она хитро прищурилась, - один милый мальчик иногда забегал полить цветы...
- Простите меня, фрау Шмит, - пробормотал я.
- За что простить? – удивилась она мягко.
А я и сам не понимал, за что. Может быть, за то, что так и не напросился тогда на кофе. Постеснялся... А ведь мы могли так славно посидеть за столом, побеседовать, узнать друг друга получше. Мы оба этого хотели. Но... Эрика была права. Есть вещи, которые можно сделать только при жизни.
Я не выбросил старый фотоальбом, а убрал его в ящик стола, под замок, вместе с белой скатертью, недовязанным свитером и красным резиновым мячиком – туда, где и положено храниться воспоминаниям. И только мельком взглянув на потрепанную обложку, заметил на ней надпись красным фломастером, наискосок: «Желаем счастья». Вероятно, она была там и раньше. А может, и нет. Иногда я ужасно невнимателен.