Здравствуй, Люсьен. Ты, наверное, удивлен, получив от меня письмо столько лет спустя. Да, ведь мы не виделись с того дня, как закончили школу. Говорят, ты женился и работаешь в адвокатской конторе. А ведь хотел когда-то стать моряком и отправиться в кругосветное плавание. Помнишь, как мы мечтали? Тогда, после выпускного бала, когда отправились гулять к реке, и золотая заря разгоралась на небе – тишина и безветрие, и черные ветви на фоне нежнейшей палитры, словно прорисованные тонкой кистью. И такой же странный рассветный мир отражался в воде – зеркальный двойник настоящего, только чуть прозрачнее и светлее... Но я понимаю тебя. Земной шарик за последнее время сделался так мал, что романтика дальних странствий не манит уже никого. Можно просто сесть в самолет и долететь куда угодно, и одна точка на карте окажется ничем не лучше другой, разве что похолоднее или потеплее, и вместо берез там будут расти пальмы или наоборот. Увы, Люсьен. В мире есть места, какие тебе и не снились, куда не летают самолеты и не ходят поезда. Так что ни попасть в них, ни выбраться оттуда – если уж все-таки попал – почти невозможно. И это «почти» - моя слабая надежда на спасение. Но все же надежда и, возможно, последний шанс. Но не буду забегать вперед, а лучше расскажу все по порядку.
Про меня ты, наверное, знаешь. Не тешу себя надеждой, что ты увлекся живописью – ты, и в школьные годы далекий от любого искусства, смеявшийся над ним, как над причудой «умников». Но слухи расходятся, как круги по воде. Я стал довольно известным художником. Да что там, не буду скромничать. Меня даже называли гениальным. В наше время это такой синоним словам «модный», «раскрученный», «хорошо продаваемый». Нет, я не обманываюсь на свой счет. До гениальности мне далеко. Но что главное для художника? Найти свой стиль, свою тему. И я нашел... Когда-то, в самом начале, перебивался простенькими пейзажами, деревенские домики, поля, стога сена... Крестьянки, одетые по сельской моде прошлого века. В общем, всяческая пастораль. Но один из этих пейзажей получился зловещим – совершенно потустороннее багровое небо, туманное и грозное, красная река, а в ней – плавучие огоньки. И горбатая ива над водой тянет лапы, будто какое-то чудовище. Это картина неожиданно понравилась просвещенной публике. Критики отозвались о ней благосклонно. Некоторое время она выставлялась в городской художественной галерее, а потом ее купил один богатый коллекционер.
Но, не важно. Главное, я почувствовал – вот она, моя тема! Инферно. Зло. Ад... Ну, наверное, я пришел к этому не сразу. Но моей кистью, похоже, водил сам дьявол. Не смейся, Люсьен, иногда у меня было такое чувство, что нечто темное собирается в душе – как дождевая вода в луже – и выплескивается на полотно. Я начал писать картины в черных и красных тонах, и постепенно полностью отказался от других цветов. Красно-черная вселенная получалась жестокой. Смерть. Батальные сцены. Уродливые твари – полулюди-полузвери, какие-то жуткие порождения преисподней. Пытки. Искалеченные, страдающие тела. Непристойные позы. Извращенные совокупления. Унылые и бесплодные инопланетные ландшафты. Да, банальщина, дурновкусие, но современная богема это ценит. А светлое, ангельское, благородное, напротив, вызывает у нее тошноту. Да, дружище Люсьен, цинизм в искусстве сегодня в моде. Не потому, что мир так плох или люди так плохи. Это – пресыщение всем добрым и хорошим, воспетым миллионы раз в предыдущие эпохи. Обесценивание любви. Обратный ход маятника. Будь уверен, что дойдя до крайней точки, он снова качнется к свету. А пока – так. В такое время живем.
Но, конечно, пустынен ад без королевы. И я ее придумал. Не спрашивай меня, откуда пришел этот образ, это видение совершенной красоты, тягучей и темной, как гречишный мед. Босоногая и надменная, как языческая богиня, она легко ступала по дымящимся развалинам, по трупам и по кровавым лужам, без страха – как безобидных котят – держала за холку самых страшных тварей. Как мне ее описать? Увы, рисовать словами я не умею, но все же попробую. Белокожая и черноволосая, с глазами, как тлеющие угли, и лицом абсолютно симметричным, без малейшего изъяна. Таких не бывает живых лиц. Обычно или ямочка на щеке, или какая-нибудь щербинка, бровь слегка приподнята... Говорят, только смерть – тот волшебный резец, что придает человеческому лицу совершенство, да и то лишь изредка. Впрочем, не знаю. А моя Ада выглядела, наверное, как мифическая Медуза Горгона, так что при взгляде на нее можно было окаменеть. И каменели... Застывали перед картинами, не отворачиваясь, на долгие минуты, а то и часы. А потом платили за них большие деньги. Или писали восторженные отзывы. А я и рад стараться.
Даже не то чтобы рад. Я был словно в каком-то мрачном угаре. Желая сделать свои творения еще инфернальнее, я начал писать их кровью. Иногда целиком – и выходило сильно, страшно, настолько, что хотелось отшатнуться. Злая воля, страсть, пороки заключены в крови. Пока все это циркулирует по венам и артериям, оно невидимо, а выплеснутое на холст – бьет наотмашь. Иногда я выписывал таким образом фрагменты, темно-красное пламя, молнии в грозовом небе, высунутые языки чудовищ, кольца на тонких пальцах Ады. Публика заходилась в экстазе. Тогда и прошли слухи о моей гениальности.
Сперва я резал ножом свои руки – до локтя и выше. Но потом мне это надоело. Шрамы болели, вскрывались и кровоточили. Рукава пачкались и натирали кожу, их все время хотелось подвернуть. И тогда я стал убивать голубей. Поймать их легко – эти птицы очень доверчивы. Стоило рассыпать пшено по подоконнику, и они слетались на него и клевали, ничего не боясь и не ожидая от меня плохого. Голуби – посланники Божьи. Кровь у них чистая и, хотя на картине она выглядит так же, как и человеческая, но действует по-другому. Мягче, что ли, светлее, так что, глядя на мои полотна, люди плакали. И даже Ада – нет, не плакала, такое попросту невозможно, а как будто слегка улыбалась. Не по-настоящему, а одними глазами. Мне кажется, я был в нее немного влюблен. Хоть и понимал, что она – всего лишь моя выдумка.
Только одного голубя, попавшего ко мне в руки, я пощадил. Изящного, снежно-белого с маленьким черным пятнышком на шейке. Я сам его спас, отняв у дворовой кошки, вылечил и выкормил. Почти месяц он жил в моей спальне в коробке из-под обуви, пока не зажило сломанное крыло, и, по правде говоря, мы слегка привязались друг к другу. Наверное, поэтому у меня не поднялась рука его убить. Отпуская птицу в небо, я ни о чем особенном не думал. Просто смотрел, как она тает в прозрачной вышине, и чувствовал, что это не только красиво, но и как-то правильно, что ли. Не так, как на моих картинах.
В то время со мной уже происходило что-то странное. По ночам мне стали сниться кошмары. Черно-красный город, залитый неживым, страшным светом. Я просыпался весь в поту, разбросав вокруг одеяла и одежду, которую сорвал с себя во сне. Но и наяву небо все чаще виделось мне багровым, дымным, словно подернутым какой-то мутью и чернотой. Как будто в природе разом иссякли ясность и голубизна. Но я не внял этим предупреждениям, посланным мне судьбой, и грешил на погоду. А причину кошмаров видел в обжорстве и алкогольных возлияниях. Я и в самом деле слишком много ел, а вино пил, как воду. Всяческие вечеринки, фуршеты, званые обеды... Тяжкое бремя славы.
Я возвращался с одной из таких вечеринок, пешком, по зимней пустынной улице. Мороз щипал за уши, пробирался в рукава пальто, сыпал за шиворот холодную снежную крупу, но, разогретый алкоголем, я почти ничего не чувствовал. И больше всего на свете хотел побыстрее попасть домой. На газонах, на кромках тротуаров, на стеклянных крышах автобусных остановок и лавочках – повсюду лежал снег, рыхлый, по-декабрьски свежий и пушистый, он слабо переливался в ночном свете, отливая медью. Луна стояла высоко над крышами – оранжевая, мясистая, похожая на раздавленную спелую хурму, из которой натекла лужица красноватого сока. В окнах поблескивали рождественские гирлянды и мигали разноцветные огоньки. Город спал – глубоко и безмятежно, и его сны парили в черном небе, как огромные полярные совы.
Пройти оставалось каких-нибудь полтора квартала. Но я остановился на перекрестке. Вернее, что-то меня остановило. Под фонарем точеной статуэткой застыла, обернувшись через плечо, женщина в коротком полушубке. Она как будто поджидала меня. Я заглянул ей в лицо и остолбенел. Это была Ада! Прекрасная Медуза Горгона с моих картин, и не обратился в камень я лишь потому, что был пьян, а фонарь светил неярко, сквозь мутную пелену летящих снежинок. Женщина кивнула мне без улыбки и быстро пошла вперед, а я, как на привязи, последовал за ней.
Она шла, не оглядываясь, и улицы делались уже, истончались, как ветки, удаляясь от кормящего их ствола. Знакомый город стал чужим, и снег под ногами исчез, а вместо него появилась слякоть, что-то липкое и черное. Я торопился, оскальзываясь в этой мерзости, и качались у меня перед глазами дома – нездешние, с резкими, ломкими контурами и темными окнами. Сюда как будто не добралось рождество. Нигде не горела праздничная иллюминация. Не светились за тонкими занавесками окутанные лампочками елки. Но все казалось туманным, как во сне, и в голове метались странные мысли. Мне чудилось, что я впал в кому или даже умер и блуждаю где-то в загробном мире, куда нет входа живым. Черный полушубок маячил впереди, как смутная тень – то растворяясь среди других ночных теней, то проявляясь снова – и я едва успевал за ним. Прошел, наверное, час, а может, и больше, прежде чем я понял, что окончательно заблудился.
Я встал, как вкопанный, растерянно озираясь и дрожа от холода. Онемевшими пальцами вытащил из кармана телефон и увидел, что сеть не ловится. Аккумулятор тоже почти сел. Алкоголь окончательно выветрился из крови, и вместо приятной расплывчатости ощущений пришло ясное понимание – или я прямо сейчас попрошу кого-нибудь о помощи, или замерзну насмерть. В панике я бросился назад. Потом – вперед. И чуть не налетел на Аду.
- Это ты? – вырвалось у меня невольно.
Ее глаза смеялись. Нет, насмехались. Она знала, кто я и откуда пришел.
- Пойдем, - она мотнула головой в сторону ближайшего подъезда, черневшего, как распахнутая пасть чудовища.
- Куда?
Ада усмехнулась.
- Ко мне, куда же еще?
Она привела меня в маленькую квартирку на шестом этаже и, не предложив ни вина, ни даже горячего чая, швырнула на пол тюфяк.
- Переночуешь здесь!
«Утро вечера мудренее», - подумал я и лег. А что еще оставалось делать? Блуждать в темноте по незнакомым улицам у меня больше не оставалось сил. Да и холод окном усиливался. Я лежал и смотрел, как серые морозные разводы все гуще покрывают стекло. Не прекрасный белый сад из затейливых стеблей и листьев, украшенный перьями райских птиц, а нечто похожее на заросли болотной травы. Я наблюдал, как она вытягивается от нижней оконной рамы до верхней, растет грубым частоколом. А потом, утомившись, закрыл глаза и заснул.
Но настоящий ужас я испытал на следующий день. Ада с утра куда-то отлучилась, и я не стал осматривать квартиру или искать в ней какую-то еду, а сразу поспешил прочь. Лишь бросил торопливый взгляд в окно, надеясь с высоты увидеть, куда же меня все-таки занесло прошлой ночью. И что же? Передо мной расстилался город моих кошмаров. Черно-красный, бесснежный и холодный, он ворочался медленно и лениво, как вмерзший в лед кит в тисках лютой зимы.
Я бродил по нему до позднего вечера, терзаемый голодом и страхом. И обнаружил в конце концов, что это город-улей со множеством сот, заполненных отнюдь не медом, а стылой грязью. Гигантский лабиринт, где все дороги закольцованы, и выхода из него нет. Я блуждал по городу, в котором единственная река – черная, как чернила. В котором люди испуганно жмутся к стенам, а машин почти нет. А если все-таки встречаются, то какие-то допотопные и уродливые. Представляешь, Люсьен, здесь даже солнце всегда алое, будто закатное, и раза в два меньше обычного. Холодный красный карлик, даже стоя в зените, совсем не дает тепла. Только льет и льет на землю свой зловещий багровый свет, от которого кровь стынет в жилах и вода в лужах превращается в лед.
Да, дружище. Ты все понял правильно. Я по доброй воле сошел в ад, мной же и выдуманный, а как выбраться из него не имею ни малейшего представления. Спуститься всегда легче, чем подняться. Не нужно много ума и хитрости, чтобы упасть, а взлететь получится, только имея крылья. У меня их не было и нет.
Когда сумерки сгустились, я вернулся к Аде. И не только потому, что не знал куда идти. Где-то в глубине сердца, на самом донышке, я лелеял надежду, что моя Галатея сжалится надо мной, своим создателем, и поможет мне так или иначе, а возможно – и полюбит. Но, увы. Ей нужен был не любимый человек, а покорный раб. Как она меня встретила и как в дальнейшем со мной обращалась, я умолчу, Люсьен. Не хочу ни огорчать тебя, мой добрый друг, ни унижать себя. Скажу только, что не раз я порывался сбежать от нее, но безуспешно. Я больше не принадлежал себе... Как так, спросишь ты? А вот так! Бывают в мире узы, прочнее цепей, и боль горячее, чем от удара хлыстом.
Конечно, и здесь можно жить. Я понемногу привык и даже устроился на работу – клерком, в одну контору. О призвании художника мне пришлось забыть. Ты, наверное, удивишься, но в этом странном аду и слыхом не слыхали ни о каком искусстве. Здесь нет ни музыки, ни живописи, а книги можно купить только по бухгалтерскому учету. Но я и таким радовался. Какое никакое, но печатное слово! Пусть сухое, скучное, и все-таки словом жив человек.
Им же – словом – я пытался пробиться к людям, в тот другой, прежний мир. Тайком от моей строгой госпожи я писал записки и, запечатав их в бутылку, бросал с набережной в реку. А через день на том же самом месте вылавливал свои послания из воды, чуть подмокшие, нахлебавшиеся черноты, несмотря на тугие пробки. Видно, и река у нас течет по кругу, догадался я наконец.
А сегодня на мое окно прилетел голубь. Я сразу его узнал по крошечному черному пятнышку на шейке, и несколько минут просто смотрел и наслаждался чистым белым цветом и тем, как солнце сияло на ангельски ярких крыльях. Он сидел на карнизе, не улетая, словно чего-то ждал от меня, а может, и звал куда-то. И я понял – вот он, мой последний шанс!
Сейчас я допишу это письмо и, скатав его в трубочку, привяжу голубю на лапку. Я верю, что оно попадет в твои руки, мой друг, и тогда... Пожалуйста, помолись за меня, Люсьен! Просто помолись...
А еще, если сможешь, пришли мне краски. Точно так же – с почтовым голубем. Он, единственный, знает путь ко мне. Ну, пусть не краски – коробочку карандашей, пастель, цветные мелки. Я буду рисовать! Рассвет над рекой, медленный танец отражений в спокойной воде, радугу, солнце. Не здешнее, красное и злое, а настоящее, золотое и теплое. Я нарисую милые лица. Девчонку из параллельного класса – рыжую, с родинкой на щеке. Ее веснушчатую сестру. Я ей, кажется, нравился. Паренька, сидевшего со мной за одной партой. И тебя, Люсьен. И тогда, может быть, кто-нибудь из вас однажды спустится в мой ад, протянет руку – и выведет меня на свет.