Заоконный вид из нашей гостиной неказистый. Помойные бачки и вечная стайка голубей над ними. Заасфальтированный дворик. Чахлый кустарник и дорожка по краю. Даже занесенное снегом, все это не радует глаз, разве что выглядит посвежее и чище. По вечерам над подъездом горит тусклый фонарь, освещая хлипкую, облезлую дверь и кусок белой стены. А утром розоватый луч зари проникает откуда-то сбоку, окрашивая верхушки кустов бледным жемчужным сиянием. Иногда соседка со второго этажа, а значит, живущая над нами, крошит голубям пшено – прямо с балкона. Желтые крапинки на снежной белизне или на сером асфальте, мельтешение птиц, после которого весь двор покрыт пятнами голубиного помета. При одном только взгляде на эту грязь любого человека охватывает тоска. Так что за окном у нас уныло и скучно. А лучше ли по другую сторону стекла, то есть, дома? Нет.
Дома – разбросанные сыном кубики, машинки и детальки конструктора. Споткнувшись о них пару раз, я чуть не свернул себе шею, и с тех пор ходил по квартире, как по минному полю. Крик маленькой дочки, у которой режутся зубы. Измотанная бессонницей жена и прожорливая кошка, не дающая никому спокойно поесть и терзающая слух бесконечным мяуканьем и плачем. Холодная гречка в кастрюльке и капустный суп. Я так и не понял, не умеет ли моя Карина готовить или соблюдает какую-то мудреную диету. А заодно – вынуждает соблюдать и меня. И в довершение всего – елка. Кривобокая, потому что уже трижды уроненная кошкой. С длинными пластиковыми иголками и запахом не хвои, а какой-то химической гадости.
В тот вечер меня все раздражало. Я чуть не накричал на сына и, только в последний момент сдержавшись, попросил его поиграть в другой комнате – и желательно, потише. Пару раз огрызнулся на Карину, так что она, грустно опустив плечи, в конце концов удалилась на кухню. Я понимал, что жена устала и ждет от меня помощи, но сам от измождения валился с ног. Только на кошку никакой управы не было. Она крутилась вокруг меня без остановки, распушив толстый серый хвостище, с силой терлась головой о мои ноги и царапала тапочки. А когда я сел в кресло у окна, взобралась ко мне на колени. Неудобная, жаркая, она то и дело сползала вниз и, чтобы не упасть, выпускала когти. Согнать хитрую тварь я не решался – все-таки кошка. Они, как известно, существа обидчивые.
Я сидел и спрашивал себя, кто в здравом уме выберет такую жизнь? Бессонные ночи, глупая суета, заботы, ссоры, страхи... То, что называется, быт заедает. И не только быт. Какая-то тупая безнадежность. И вроде совсем недавно весь мир лежал передо мной как на ладони. Я думал, горы сверну, чего захочу – того и достигну. И вот, всего каких-то шесть лет прошло, и больше ничего уже не хочется. Только сидеть в кресле в полутемной гостиной и с кошкой на коленях – и таращиться в замерзшее окно.
А за ним – ничего не видно. Даже нашего убогого дворика с голубями и помойкой. Только снежные узоры на стекле – изящные и хрупкие, словно гравировка по хрусталю. Вошла жена и, взглянув на меня искоса, поставила на журнальный столик чашку горячего чая. Мятного, как я люблю. Заваренного не с пакетиком, а с настоящими зелеными веточками, пахнущими свежо и остро. И немного меда – для вкуса. Потом Карина включила елку – и ушла. Я мысленно сказал ей «спасибо», откинулся в кресле и сделал обжигающий глоток. Иногда все, что нужно человеку, это посидеть молча, попивая горячий чай. Даже кошка заинтересовалась, наконец, блестящим елочным шаром и, спрыгнув с моих колен, отправилась добывать игрушку.
Я всматривался в тончайшее ледяное кружево – во все эти перья, ветки и листики, в сплетение гибких лиан, в некое странное подобие тропического леса, только молочно-белого. В окне отражалась елка. Она казалась настоящей, а не искусственной. И не елка даже, а парящие в пустоте разноцветные огни. И мягкие зеленые веточки, плывущие сквозь морозный туман.
Какой сказочный мир, думал я, но почему он плоский? Почему нельзя распахнуть окно и шагнуть под своды ледяного леса? Ведь он реальный, я его вижу. Я, кажется, слышу его белую тишину. И это совсем не то же самое, что белый шум. Это безмятежность и покой. Но не мертвый, а полный беззвучной жизни. Это безмолвие зимнего парка. Или заснеженного поля – такого, что от горизонта до горизонта. Бескрайнего пространства, словно одеялом, укрытого гладкой, сияющей белизной. Это неподвижность речки, уснувшей подо льдом. Тихий полет снежинок. И молчаливая глубина неба, рождающего снег.
Я смотрел, и мое раздражение, усталость, обиды на судьбу превратились в одно единственное желание – попасть туда. Ведь мечты сбываются, даже самые безумные, особенно сейчас, за два дня до рождества. И пусть глядящая в окно нарядная елка, словно волшебный ключ, повернется в невидимой замочной скважине, отворив мне путь в иное измерение, в живую сказку. Я встал и, шагнув к окну, взялся за ручку, отметив про себя какая она холодная. И что из щелей, оказывается, тянет сквозняком. Нет, я не молился про себя и не верил в чудо. Ничего такого. Я, вообще, ни о чем не думал, а просто надавил ручку вниз – и распахнул одну оконную створку. А за ней...
Тихо стояли высокие заснеженные деревья, оплетенные, как змеями, белыми лианами, и сугробы вздымались почти до самого нашего карниза. Но голубиного дворика под ними не было. Внизу, между снежными наносами и хрупкими, точно стеклянными стволами, вилась тропинка. Тонкая, но утоптанная и надежная, она вела куда-то вглубь, в мешанину кустов, под сверкающую лунной радугой арку. Я проворно перелез через подоконник и очутился там – под ледяными сводами. И только когда за моей спиной захлопнулось окно, сообразил, что надо было хотя бы накинуть пуховик. Я брел по зимнему лесу в одной рубашке, ощущая, как медленнее течет кровь по жилам, как она остывает. Как замедляется и остывает само время, сворачиваясь клубком, будто ленивая кошка. Оно засыпает на мягкой белоснежной перине, уютно подоткнув под голову кончик пушистого хвоста, и спит, и видит белые сны. Но сам я не чувствовал ни холода, ни сонливости, а только легкую, звенящую пустоту в голове. Слова исчезли – воцарилось безмыслие.
А позади мигала разноцветными огнями отраженная елка – прекрасный фантом, единственное цветное пятно посреди однообразной белизны. И мне чудилось, что пока она горит – не поздно вернуться. Оно, это призрачное видение, как брошенный у берега якорь, не давало волнам унести меня прочь, в открытое море. Стоит, казалось, ухватиться за него – и ледяной мир меня отпустит. Но я упрямо двинулся вперед – и елка погасла.
Я шел, и мне на волосы и на плечи падал снег. Но не таял, а так и оставался лежать, как искристый мех. Лес одевал меня в белую шубу и белую шапку. А потом тропинка вывела меня к ледяному дворцу. Впрочем, он мог оказаться и хрустальным или даже стеклянным. Тусклое морозное солнце просвечивало его насквозь. Я ходил по гулким, прозрачным залам – и в одном из них стоял накрытый стол. Он словно поджидал меня, совсем как в известной сказке «Красавица и чудовище». Я плохо ее помнил. Кажется, сейчас должен прогреметь страшный голос, от которого содрогнутся стены, и пригласить меня к столу... Но я почему-то был уверен, что никаких чудовищ тут нет. Этот дворец пуст, он – призрак, снежный рисунок на стекле. Да и я не такой красавец, чтобы влюбить в себя заколдованного принца. Мне не хотелось ни есть, ни пить. Но я все-таки попробовал сладкий фруктовый лед, и мороженые яблоки, сливы, груши, и тягучий мед, похожий на карамель, от которого сводило рот. На зубах похрустывали кристаллики льда, и съеденное угощение лежало в желудке холодным комом. А ведь дома остался горячий чай, вспомнилось вдруг. Недопитый, он, наверное, уже остыл. Но Карина заварит новый! Я уже чувствовал его мятный запах и медовый вкус на языке, когда, покинув холодный дворец, бежал по тропинке обратно к заветному окошку.
Увы, оно оказалось закрыто. То есть, я даже не мог понять, как оно открывается – с моей стороны не было ручки. Надавить посильнее? Наверное, легче сдвинуть гору. Разбить стекло я тоже не сумел, да и нечем – вокруг – только мягкий снег и тонкие, обледеневшие веточки. Такие, что и в руки их не возьмешь – обжигают холодом.
Я барабанил в стекло озябшими до красноты кулаками, кричал и звал, надеясь достучаться до Карины. Умолял ее услышать, отворить, впустить, простить... Я ничего плохого не сделал, просто погулял немного по зимнему лесу. Но все напрасно. Вероятно, окно примерзло. А может, закрылся портал. И я вернулся в ледяной дворец, чтобы жить в нем.
Нет, мне здесь не так уж и плохо. Я как будто сплю и не могу проснуться. А когда все-таки просыпаюсь, понимаю, что все еще сплю. Мне снится тихий лес, не мертвый, а тоже спящий. Он обитаем. Иногда я замечаю в пушистых березовых кронах снежных белок. Или вдалеке, в искристой гуще, вдруг промелькнет и скроется за деревьями полярный олень. А в ледяном дворце по ночам играет пианино. Оно стоит в обеденном зале – неприметное днем. Но стоит красноватому солнцу опуститься за горизонт, и белая лакированная крышка сама собой откидывается. От клавиш струится свет, а звуки падают, застывая, как мыльные пузыри на морозе, и катятся по полу блестящими ледяными шариками.
Я не страдаю ни от голода, ни от жажды, ни от скуки. Потому что стол всегда накрыт, а дворцовая библиотека доверху набита книгами. Когда я не ем, не блуждаю по лесу и не слушаю музыку, а брожу между высокими – до самого потолка – стелажами, рассматривая одинаковые, белые, с голубым тиснением корешки. А потом наугад выхватываю с полки какой-нибудь томик и тут же, устроившись в кресле, погружаюсь в чтение. У этих книг странное свойство. Перевернув последнюю страницу, я тут же забываю прочитанное. Не только перепетии сюжета – но даже тему. Был ли это роман о войне или о любви, или семейная сага, или антиутопия, или космическая опера? Сперва я, разозлившись, возвращался к началу и перечитывал историю заново. Увы, с тем же результатом. А потом подумал, какая разница? Если время спит, если я сплю – что изменят какие-то глупые книжки?
Даже не представляю себе, сколько дней, недель или месяцев я провел в ледяном дворце. Мне надоела его сверкающая красота. Я очень хочу домой, но окно больше не открывается. Наверное, оно не откроется уже никогда. С моей стороны на нем не видно ледяных узоров. Оно ровное и белое, как снежная степь. Но иногда, прижавшись лбом к его холодной белизне, мне все-таки удается продышать в ней дорожку. И тогда я вижу человека, очень похожего на меня. Он пьет чай в нашей гостиной, обнимает мою жену, гладит мою кошку. Он играет с моим сыном в разноцветные кубики, а иногда качает на руках малютку-дочь. Он счастлив, даже если сам этого не понимает. Но я-то знаю.