Слезы закончились еще до дня похорон – не столько выплаканные, сколько затвердевшие внутри – и, стоя над могилой любимой бабушки, Яна ладонью вытирала сухие глаза. Перед кем притворялась? Перед собой? Перед Богом? Так его не обманешь... А больше никто упрекнуть ее в жестокосердии не мог. Проводить старушку в последний путь Яна пришла одна. Не было у них на свете никого, кроме друг друга.
Впрочем, «любимая бабушка» – это не совсем верно сказано. Разве одна рука любит другую? Они по сути – единое целое. Так и Яна. Казалось, их с бабушкой души и судьбы переплелись так тесно, что не расплетешь, не разрубишь. Точно два дерева – старое и молодое – сцепились корнями и ветками, питают друг друга и одновременно душат, сжимают тесно, не дают вздохнуть. И старое – конечно, сильнее. Тверже стоит, крепче давит, и в его жестких объятиях юный побег растет криво, кое-как, уродливо изгибается, изо всех сил стараясь глотнуть солнца.
Бабушка вырастила рано осиротевшую Яну, заменила ей и мать, и отца. Властная и строгая вдова превратила кроткую девочку в свою тень. «Если бы ты не была послушной, - говорила она позже, - я бы отдала тебя в детский дом, - и вздыхала притворно. – Я не в том возрасте – терпеть всякое безобразие». А «безобразием» считалось что угодно. Бегать, громко смеяться, петь, приглашать домой друзей, одной гулять в парке, бросать одежду на кровать, оставить в раковине немытую тарелку, задавать пустые вопросы, лениться, включать в квартире музыку, краситься, употреблять молодежные словечки... да много чего еще. Бабушка решала, с кем внучке дружить, во что одеваться, что читать, чем интересоваться, о чем думать.
И ладно бы только в детстве. Но чем сильнее вытягивался росток, тем удушливее становились древесные объятия. За взрослеющей девицей нужен глаз да глаз, приговаривала бабушка. А может, она просто до колик душевных боялась старости и одиночества? Так или иначе, но своего она добилась. Две робкие внучкины попытки устроить личную жизнь закончились ничем. И Яна махнула на себя рукой, закрыла глаза – и так, вслепую, дрейфовала по течению, из юности в старость, из вчерашней девчонки-старшеклассницы превратившись в бабушкину подружку. Сразу после работы она бежала домой, хлопотала по хозяйству, прибирала квартиру – старушка была помешана на чистоте – готовила, читала вслух, смотрела за компанию тупые сериалы. Годы проходили в тусклой суете. А потом бабушка умерла.
Яна вернулась домой, и знакомые запахи, как верно ждущие собаки, бросились ей навстречу. В квартире пахло лекарствами, ванилью, хлоркой, старостью... Но в воздухе витало еще что-то, какое-то ощущение, даже не обонятельное, а совсем эфемерное, тонкое, едва уловимое. Точно зловещая черная дыра на месте сгоревшей звезды, в комнатах разрасталась пустота. Как жить в мире без бабушки Яна не знала. Не умела. Никто ее не научил.
Она сидела за кухонным столом, листая старый фотоальбом, увесистый, в толстом кожаном переплете. Жаль, надпись на обложке почти стерлась. «На память...» От кого? Кому? Больше и не узнать. Сколько Яна себя помнила, альбом стоял в гостиной в застекленной полке, и ей – тогда еще маленькой девочке – очень хотелось его посмотреть. Но бабушка не разрешала. А после и не хотелось уже... Он сделался таким же скучным и ненужным, как покрытый кружевной салфеткой телевизор, или диванный столик с неизменным букетиком засушенных цветов в керамической вазе, или тумбочка для видеокассет. И только теперь, когда бабушки не стало, Яна решилась бросить взгляд на ее жизнь. На ту ее недоступную часть, что, как айсберг водой, скрыта была плотной толщей времени.
От конца альбома к началу, с каждой фотографией – бабушка молодела. Разглаживались глубокие морщины на лбу, темнели, завиваясь мягкими локонами, волосы, в глазах разгорался озорной огонек. Одновременно – выцветали краски, до черно-белой, а потом и до желто-коричневой гаммы. Истончалась бумага, обламываясь по краям. Она казалась обгоревшей и от прикосновения рассыпалась. Годы оставили на ней уродливые пятна. На этих последних, поврежденных временем снимках стояли или сидели с серьезными лицами какие-то другие, незнакомые Яне люди.
Кое-где, на черно-белых фото, появлялся дедушка – смуглый и немного похожий на цыгана. Яна знала его по большому – и единственному – портрету в бабушкиной спальне. Острые, выпирающие скулы, темные глаза и длинные, свисающие к уголкам рта усы. Взгляд колючий, недобрый, от которого мурашки бегут по спине. Напряженная поза... Неужели бабушка его любила? Впрочем, по фото трудно судить человека.
Яна уже собиралась закрыть альбом, когда ей в руки выпала фотография. Глянцевая, цветная, как будто современная, но... На ней совсем юная бабушка стояла в обнимку с голубоглазым парнем. Оба смеялись, счастливые, беззаботные, как дети. Им на волосы с туманно размытой березы на заднем плане падали желтые осенние листья, сверкали, будто солнечные блики, вечно парящие, навсегда зависшие в прозрачном до голубизны воздухе. «Что это такое? И где снято?» - задумалась Яна. Похоже, в каком-то лесу или парке. Может быть, даже в ближайшем отсюда. Чуть помедлив, она встала и подошла к окну. Стоял необычный для октября погожий день. Плоские крыши домов блестели на солнце. А дальше, за автобусной остановкой, рыжая громада лесопарка тянулась до самого горизонта. Прозвучит странно, однако Яна никогда там не была. А как приятно, наверное, пройтись по шелестящим дорожкам, подышать осенью, посидеть на скамеечке с книжкой на коленях. Но бабушка и слышать не хотела о том, чтобы отпустить туда внучку, а на ее просьбы пойти погулять вместе всегда отвечала отказом. «Нечего там делать! В этом парке – сплошное хулиганье, - шипела она, и в глазах ее, в самой их глубине, плескались зловещие тени. – Ко мне однажды такой пристал – еле убежала!»
Этих слов оказалось достаточно, чтобы Яна обходила парк десятой дорогой. Уж если к бабушке там пристают хулиганы, то что же это за место такое? Содом и Гоморра, не иначе! С другой стороны, сколько ей было лет тогда, возможно, не больше, чем Яне сейчас. Девчонка, молодая, неопытная... и что там произошло, одному Богу известно. Может, и ничего ужасного.
Но, как бы то ни было, а бабушки больше нет. Запрещать, пугать и сокрушаться теперь некому, и Яна может идти куда угодно. Давний страх развеялся, как вчерашний сон. Сквозь растерянность и горе стыдливо пробивались какие-то новые ростки. Словно тяжелое пальто сбросила с плеч, и стало легко, распрямилась спина, летящей сделалась походка – и пустота уже не казалась такой гнетущей. Яна торопливо оделась и вышла из дома.
Осеннее солнце светило ярко, но, как и бывает обычно в октябре, почти не грело. Яна запахнула куртку и погрузила озябший подбородок в кусачий вязаный шарф. Солнце-обманка, точно золотой поплавок, купалось в небе, то погружаясь в лохматые тучи, то выныривая в хрустальную синь.
По парковым дорожкам слонялись пенсионеры и бодро вышагивали какие-то туристы в кроссовках и с палками для ходьбы. Родители выгуливали детей, а собачники – собак. Пахло влажной землей, грибами и прелыми листьями. Возле детской площадки маячил закрытый киоск мороженщика. При одном лишь взгляде на него Яне вдруг до дрожи захотелось сладкого. «Мороженое – нельзя, - шепнул ей в ухо язвительный бабушкин голос. – От него толстеют! Кому ты нужна будешь, жирная уродина?»
«Себе! – мысленно возразила Яна. – Хоть тощая, хоть жирная, хоть какая!»
От собственной дерзости захватило дух. Но бабушка все равно не могла ей ответить. А людям в парке и подавно не было до нее никакого дела. Поглощенные собой, друг другом, своими детьми и собаками, они и не смотрели на худенькую темноволосую девушку в черной нейлоновой куртке и нелепых ботинках.
«Я молодая, мне нет еще и тридцати, а одета, как старуха», - подумала Яна смущенно.
Пусть! Осень не насмехалась и не осуждала. Стелила ей под ноги драгоценный ковер, точно какой-нибудь королеве.
Сглотнув слюну, Яна пошла дальше по усыпанной палой листвой аллее – в ту часть парка, где не было отдыхающих. Там царила особая листопадная тишина, чуткая к каждому шороху, пронизанная шелестом невидимых паутинок, отзвуками птичьих голосов и легкими касаниями ветра. Опустившись на скамейку, Яна закрыла глаза и погрузилась в сладкую полудрему, в сон наяву. Сквозь ресницы сочилось осеннее солнце.
- Привет! – отчетливо произнес совсем рядом энергичный мужской голос. – Будешь мороженое? А то купил, а есть передумал.
«Где купил? – захотелось спросить Яне. – Киоск же закрыт!»
«Да и кто ты, вообще, такой? – чуть не сорвалось у нее с языка. – Мы что, друг друга знаем?»
Но, подняв глаза, Яна онемела. Она, вообще, забыла, что собиралась сказать. Потому что перед ней стоял, улыбаясь, высокий голубоглазый парень с бабушкиного фото и протягивал ей сладкий рожок.
- Спасибо, - сказала она и взяла мороженое.
Приятный холод окутал нёбо, а вкус... такое, наверное, едят в раю. Из чего только оно сделано? Уж точно не из молока, сахара и сливок. Из нектара полевых цветов? Из тумана над озером? Из медовой росы? Или из всего этого вместе?
- Пойдем, погуляем? – предложил парень, и Яна послушно поднялась со скамейки.
Он не спросил, как ее зовут, и не представился сам.
Двое медленно брели – рука в руке – по хрустящей аллее. «Я еле убежала! - визгливо кричал Яне в уши бабушкин голос. – Беги!»
«Отстань, бабуль, - отмахнулась Яна. – Не хочу я никуда убегать. Я только-только ощутила вкус жизни. Мне нравится это приключение. И тебе нравилось. Я же видела – ты сияла, как майский день! Так что было не так? Чего ты испугалась?»
Она и не заметила, как парк неуловимо изменился. Исчезли лавочки. По обеим сторонам дороги возвышались странные, нездешние деревья. Воздух – и тот, казалось, загустел, стал желтоватым и вязким, как лимонное желе. Или как фон на старой фотографии. А затем путь им преградила черная река.
Вода, темная, как безлунная ночь, текла бесшумно и быстро, закручиваясь у берегов в чернильные воронки. Так, что даже смотреть в нее было жутко. Казалось, упадешь взглядом – и больше не вынырнешь, унесет на дно. У Яны закружилась голова. В черной реке звездами сверкали палые листья. И билась о деревянный причал тупоносая весельная лодка.
- Покатаемся? – спросил парень.
- Ты что, Харон? – онемевшими губами едва выговорила Яна.
Парень усмехнулся.
- Разве эта река похожа на Стикс?
- Вообще-то, да.
Он уже стоял в лодке и протягивал ей руку.
- Смелее!
Зажмурившись, Яна шагнула вперед – к нему, и покорно опустилась на низкую скамью.
- Это не Стикс, - сказал парень. – Ты ошибаешься. А я не Харон. Это осенняя река. Слышала про такую?
Яна пожала плечами. Лодка вздрогнула под ней и вдруг понеслась, легкая, как щепка, подхваченная стремительным течением. Замелькали светлые и темные стволы. Облака и ветки над головой пустились вскачь.
- Нравится? – улыбнулся не-Харон.
Яна кивнула.
- Все как будто в сказке.
- Мы и есть в сказке.
- Куда мы плывем?
Парень улыбнулся еще шире.
- Осенняя река может принести нас в любую точку вселенной. Куда ты хочешь?
Какие у него все-таки удивительные глаза, точно в полусне подумала Яна, ласкают, обволакивают... Их синева, как полуденное небо, такая горячая, что душу прожигает насквозь.
- А на... Марс можем попасть?
- Почему нет? – рассмеявшись, не-Харон поднял весло.
- Но не такой... не безжизненный... – торопливо поправилась она. - А как в рассказах Брэдбери. Загадочный и цветущий. Марс, где живут смуглые и золотоглазые люди.
- Как скажете, мадемуазель!
Посреди черного, как гудрон, потока он уже разворачивал лодку, направляя ее в узкий правый рукав.
- Нет, нет! – спохватилась Яна. – Не надо на Марс. Давай поплывем туда, где все счастливы и любимы. И где каждый живет, как хочет, а не как нравится другим.
- Отличный выбор! – воскликнул не-Харон и налег на весла.
Желто-оранжевые листья кружились, как лепестки огненных цветов, влекомые попутным ветром, летели за лодкой. Яна словно очутилась в странном закатном раю. И в этом грустном пожаре сгорало дотла ее прошлое.