Чёт меня дёрнул переосмыслить нечет,
вычислить силу трения против шерсти,
где принимает время, и чем оно лечит
старых лягушек, уставших от путешествий.
Лучше вина стихи: печали свои топи здесь –
лыбой гоняй балду без собак поповских.
Нет ничего тут личного, просто бизнес:
Муза тебе продаёт гробовые доски.
Эквивалент обмена плюша на мишек –
гвоздик последний, кровью испачканный, ржавый –
смело забей. Но, чёрт побери, как пишет,
тот, кто на саван сменит свои пижамы!
Я удивляюсь искренне, криком горло;
рвётся наружу скелет, разрывая шкафчик.
Если поэту больно, голодно, голо,
переосмысли: во имя чего он ишачит?

у нас был сторож
совсем озверел шакал
мужик в пиджаке
где хошь говорит найду
и горло перережу

в угол поставлю
рога поотшибаю
с лестницы спущу
чуть что так сразу косой
это не смешно тётя

нашёл фраера
поговорить по душам
он же памятник
а надо как в Турции
в старину поступали

бритвой по горлу
в колодце она лежит
можешь посмотреть
какой хороший женщин
теперь две штуки стало

…скучно без водки
а в тюрьме сейчас ужин
петух гамбургский
как стемнеет будем брать
космические ложки

на *** (Учись, чудак, писать стихи)
(Андрей Мансветов)

Учись, чудак, писать стихи
из ерунды, из чепухи
из крошек сора на ковре
и злой поземки в декабре

Учись, школяр, искать слова
звенит пустая голова
как колокольчик под дугой
а ты сиди, качай ногой

Учись уметь все понимать
за стенкою скрипит кровать
она - неправильный глагол
а ты стоишь как небо гол

И думаешь о главной, той
она за точкой с запятой
в одеждах, цвета василька
завядшего в твоих руках

Все верно, так учился сам
из бара в бар, из храма в храм
шаг из постели в пустоту
я до сих пор во сне расту

______________________________
______________________________

Ковёр, крошится сор не зря
нос, ковыряется ноздря
кровать качается ногой
учусь писать стихи нагой

Вот это стул, сидят на нём
вот пламя бесится огнём
от милого сердечко ёк
вот стринги цвета василёк

Вот орган, посылают на
вот щель мохнатая видна
глаголом ейным люди врут
когда милей, чем пряник кнут

Строки тринадцатой задел
завял в сплетеньи мокрых тел
то чепуха и ерунда
друг друга мочат иногда

В катрене пятом – ада круг
от мира отречёшься вдруг
и на болоте строишь гать
чтоб тайну слова постигать

Ясен перец, где Янус двулик, верёвки и палки о двух концах
вертятся в дурной голове беспокойной, но в строку никак не ложатся.
Только за рамки закуски выйдешь, и, приняв на грудь слегонца,
сразу оформляешь нетленку за горизонтом красным абзаца.
Это перец огород городит! Горе же луковое, а в чём повинны
тачки, покрашенные в баклажан, и репчатые овощи – чиполлины?
Журналист марксистско-ленинских взглядов, Джанни Родари,
выдумал сапожника Виноградинку, кума Тыковку и принца Лимона.
Знал бы ты, сказочник милый, как мы детишками горько рыдали,
когда Чиполлоне засадили в тюрьму, а Тыкву из домика вытащили бесцеремонно.
О, мама мия, справедливости голос взывает ко мне, изнутри будоражит!
Думала я, диванный картофель, что счастье – деньги; оказалось, капуста.
Страшные стражи правопорядка расследуют обстоятельства кражи:
домик исчез. Профессор Груша, конечно, лопух; место – святое, чтоб ему было пусто.
Девочка, хотя и Редиска, не платит налог на воздух, иней, туман и росу.
Отцвели уж давно в нашем дворе графини, переспевшие вишни.
Знамя Свободы над замком, которого нет, огород, говорит, спасу:
Помидор станет подручным садовника, Петрушка – сторожем, автор – лишним.
Решенье проблемы лишнего человека паук Хромоног подарил:
Редиску съели, барон Апельсин стал грузчиком на вокзале.
Так и живём за их счёт: я и слащавый герцог мой, Мандарин.
Сеньор Помидор из теплицы переселился на грунт, мне сказали.
В общем, не слушай, дружок, никого. Сад, огород – погрязли во лжи:
даже тень на плетень наползает, поговорок формируя основу, фабулы басен.
Вот если услышишь чистую правду, непременно мне об этом скажи,
чтобы знать, как вылезти из глубокого януса. Перец ясен?

на *** (Озеро, остров, две лодки, купальщицы, август)
(Андрей Мансветов)

Озеро, остров, две лодки, купальщицы, август
жирное масло, художнику сильно за двадцать
рок из транзистора. Нужно лишь самую малость
чтобы из этой солянки картину забацать

Осень, дымы над домами, раскисшая глина
на сапогах. Пик романтики серого цвета
ярким пятном на стене досыхает картина
аляповатые краски ушедшего лета

Вянут, как поздние гладиолусы в палисаде
радио ностальгия в транзисторе кончится сплином
выкури в пачке последнюю, выключи радио
встань и иди, только руки не делай за спину
_______________________________________________
_______________________________________________

Озеро в лодке: солянки извергнута лава
в глине купальщица плавает утром спросонок
за спину руки ей сделал, кричит, ну, да ладно
ток отключил – замолчала минуток на сорок

Пик же романтики секса – машинное масло
то, что используют летом для смазки уключин
если весло не вставляется, пламя погасло
смазать весло, и движенье не будет болючим

Пятна поярче на теле её неказистом
аляповатым паяльником делаю кротко
бешеный ор заглушает ламбадой транзистор
август, художник, электроприборы и лодка

Отдай мне всё. Отдай мне душу, тело,
верни долги – частями не хочу.
Я – недострой. Но быть собой сумела,
раздав себя тебе по кирпичу.
Во мне сквозняк ведёт себя как дома,
я – пустота в одежде наготы.
А в окнах глаз синеет глаукома:
зачем смотреть, когда не видишь ты?
Отдай мне всё. Верни в проёмы двери,
залей бетон в ступени-этажи.
Мы влюблены… – по крайней мере, верим,
что не умеем друг без друга жить.
Согрей меня, поклей б/у обои,
а шапкой будет небо вместо крыш.
Вернись в меня. Я – домик для обоих.
От голубей же нет спасенья. Кыш!

...Она ждала. Надеялась. Устало
по небу плыл утиный караван.
А поутру раздался лязг металла:
с ней рядом рыли новый котлован.

1
«…И сознание качается, как цапля,
над трясиною столичной тишины,
где окошки полуночников. И каплет
недовыжатое грузное белье.
И звенит беззвучно темное пространство….
…А бессонница одна – ей не угнаться
за прозрачным бредом полусонных фраз
… то ли просто переливчатые ткани…
А в трясине пробегают огоньки…
Вот забулькал телевизор у кого-то.

2
…Из буфета достаёшь прозрачный мёд
и любуешься прозрачностью медовой.
Пьёшь с водою и выходишь на балкон.
Смотришь вдаль и видишь всполохи неона.
Где-то прячется невыловленный сон
в звёздных водах тёмно-синего затона.
И галактики вокруг тебя лежат.
Всё смещается – планеты и заботы…»

"Бессоница", Гонохов Игорь
....................................................................
....................................................................

1
Перебрали с поеданьем белены:
оттого на черепушках наших – грыжа.
В результате часто мы удивлены,
что бельё загрузло: кто-то недовыжал.

Ты в надир идёшь, а я иду в зенит,
кто-то цапнул цаплю, кто-то с бренди сбрендил,
у глухих – в ушах беззвучное звенит.
Тот – в бреду прозрачном собирает сплетни.

Много девушек хороших и парней;
Viber выбираешь ли, WhatsApp ли,
у медведя орган сна чуток стройней
и длинней, чем клюв сознания у цапли.

Заверни своё сознанье в крепдешин,
инсомнию, соня, не сомни при этом.
Если к Музе рифмой, смыслом не пришит,
значит, будешь графоманом, не поэтом.

Что же делать? Головою потряси,
булькнешь водки – в Арагоне спляшут хоту.
Ты ж не чукча, не дурак. Ты из трясин
по ночам выходишь цаплей на охоту....

2
…Ты выходишь. Месяц ровно дышит на
полутрезвый запах полуперегара.
Ни лягушек, ни квакушек – тишина
переливчатый гипюр оберегала,

и фланель оберегала, и нейлон,
чтобы чёрт не затесался в омут тихий.
Это – город? Непонятно: он – не он
отпускает шутки и шутихи.

Вот балкон, очко на оке, зуб – неймёт,
глаз за глаз, а нос не нужен тёмно-синий.
Ты прозрел, когда узрел прозрачный мёд,
будто ум твой изнасиловал насильник.

Всё сместилось в дом Облонских – в арфы туб,
в два гобоя, два кларнета, три фагота.
Поутру ты понимаешь, как ты туп,
если нет с тобой тебя внутри кого-то.

Лёгкая кислинка табака. Вечер, послевкусие разлуки.
Летом обожжённая слегка, стенку подпираю в переулке.
Вот идёт большой велосипед: две корзинки – спереди и сзади.
«Ваш билет?». Молчит: билетов нет. Значит, заяц. Или ходит в садик.
Так приятно тупо раскисать в темноте с намёками интима.
…Мне бы к маме… мне бы в детский сад. Я хочу туда, в неповторимый
город, где целуют малышню, и по попке хлопают шутливо;
с папой становиться на лыжню, покупать бутылочное пиво,
подбирать окурки возле урн, у прохожих спрашивая спички;
чтобы пел из окон Азнавур, пацаны таскали за косички…
Я хочу… Чернеют облака… Давит, давит… Строятся форсунки
для полива дур без чердака. Вечер. Послевкусие разлуки.

"В августе и жнет баба, и мнет баба, а все на льны оглядывается" (народная мудрость)
+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++

И жну, и мну, а всё гляжу на льны.
От краснобоких яблок нету спасу;
медовые слова – иконостасу,
спасти больных. Они не мной больны.
Они проходят мимо. Здравиц жир
течёт с елейных уст, кропя дорогу;
и всё равняет ночь: в холодной ржи,
спиной дрожа, ищу дорогу к Богу.
Я строю в небо узкий коридор,
чтоб по нему пройти вдвоём … хотя бы,
потом краснею – спелый помидор –
иду, цепляя звёзды. Божий дом
не лицезреть душой, проникшись в ямбы.
Так непорочен ночи монолит,
но стержень тьмы доступен проходящим:
внутри у них не стонет, не болит
тоской не воспалённый сердца хрящик.
А утром солнце ставит небо в печь
и облаков ко дню румянит тесто;
над «тили-тили» плачется невеста,
сверкает серп, и льны стоят прелестно
да в поле разливает август желчь.

Ты присел, допустим, на
кальций и железо –
в огороде бузина,
бузина полезна.

Фосфор, магний, цинк и медь –
для твоей диеты.
Хорошо б тебе иметь
все ингредиенты.

Вот эфирные масла.
Знаешь, кто такие?
Я случайно их нашла
по дороге в Киев.

Для пройдох и бестий хит
здесь написан. Глянь-ка!
Я пишу тебе стихи.
А в столице – дядька.

"Маркиз собачку укусил
За левое колено.
А камердинер, что есть сил
В него швырнул полено....

"...Тут камердинер, верный дед,
От левого колена
Прицельно, с чувством и в дуплет
Швырнул по ним полено.

И вот убитые лежат:
Маркиз, Бяк-Бяк, поручик.
Маркиза пьет из ванной яд
Не разжимая ручек".


Гонохов Игорь, "Драма из жизни высшего света",

_________________________________________________
_________________________________________________

Их либе дих, ай лав, же тэм…
Чего ж вам боле, сука?
В поэзии – безбрежье тем –
Пак, чемодан и сумка.

Пиши, казалось, не хочу:
Любовь – магнит на веки.
Так нет же: описал ворчун
Мокруху в доме Верки.

…Приходит на обед Маркиз –
Голодный, злой, взбешённый.
Поел борща, а борщ прокис:
Не доглядели жёны.

В одну – котяра полетел,
В другую – пёс смердячий.
Он месиво из этил тел,
Как винегрет херячил.

Мочил их шашкой наголо,
Катаной и мачетой.
В живых оставить никого
Надумал он зачем-то.

Зухра, Маруся, Зульфия
В крови лежат, сдыхая.
Пальнула б тройкой пуль и я
По телу Мордухая

За то, что Саре он сказал,
Что говорила Ася,
Что рукожопая коза –
Сварила борщ вчерась я.

"…дзинг, джанк, дранкс…
…есть корейка, есть салями…

…чавк, чавк, чавк – передовой
жлоб огромнейшего роста.
с хлюпом яблоко жует.
а в руке его дубина.
не сказать, чтобы урод
но могучая детина….

…каждый пьян и каждый лих –
флажка пива, фляжка кваса…

… в копьях – сила, в сумках – сало….

…кто-то пукнул ненароком.
весь отряд обводит враг
круглым выпученным оком….

…ну а наш-то контингент
прошлой удали осколок.
кто очкарик, кто доцент,
кто совсем уж энтомолог.
если б, вровень, за горой,
в молниях червленой стали
тихо не стоял герой,
мы давно бы убежали…."

Гонохов Игорь – "бам, бам, бам, идет отряд"
___________________________________________________

только жлоб меня поймёт
с хлюпом яблоко жующий:
воздух портится – помёт
ароматней будет, гуще.
за горой присядь, урод;
предварительно залей-ка
фляжку кваса; скушай вот:
сало с чесноком, корейка.
ты ж детина, ты могуч,
око выпучено – зырит.
распечатался сургуч,
гонит мочевой пузырик
на врагов грозу, дожди.
ты напрягся, как дубина.
дочитай же, подожди:
сила знания глубинна
про салями, и бекон,
нежный шёпот сальтисона.
переходит рубикон
это войско. ночь – бессонна.
тяжело про это всё
мне писать, мой жлоб, неловко…
где василия осёл?
где его бензоколонка?
три – побег, пять – за детсад,
годик был у васи вроде.
он тюрьма идёт назад,
разглядев себя в уроде.
да, сан-саныч, был там пруд
за горой, и были лужи.

…каждый – лих, и пьян, и крут –
подпоручик и хорунжий.
бам, дзинг, чавк, бам, чавк, бам, джанк!
контингент – удал и ладен:
это не азербайджан,
так лепечут в таиланде.
чёрт сломает ногу, но
только чавкнут дранксы стали,
посмотри скорей в окно:
за горой – герои встали!
на машине и пешком,
все ко мне! зимой и летом
я делюсь, мой жлоб, стишком,
и блистаю интеллектом.

на "Заказное стихотворение"
(Гонохов Игорь)

Меня просили что-нибудь с накалом,
о наболевшем. Рад бы – не болит.
И без меня написано немало
про яблонь дым, рыданье аонид.

И снято от «Мушетт» и «Теоремы»,
до «Красного» с красавицей Ирен.
Я плакался, что нет достойной темы,
а сочинил меж тем второй катрен.

Теперь бы не жевать в инете сопли,
усесться поудобнее за стол –
ещё чуть-чуть, ещё немного – опля!
К четвёртому катрену подошёл!

Что мне осталось? Сущие безделки:
у дяди мэтра передрать приём.
Дали не помнит где усы, где стрелки...
А Гауди поссорился с углом...

Ну, баста! Хватит! Что? Морали нету?
Скорей хватайте! На! (едрёна мать) –
Не следует заказывать поэту,
Гуманнее поэта «заказать».
_________________________________
_________________________________

У дяди мэтра умер куст азалий,
и кажется, что мой листочек вял.
Меня вчера гуманно заказали,
пока стишок дурацкий сочинял.

Разумное, товарищи, не сейте:
в нём вечное – сопливая сопля.
Перемешал про милую в корсете
с «Ругон-Маккары» от Эмиль Золя.

Теперь бежать. Тому виною – рифмы:
«безделки – стрелки», «стол» и «подошёл».
В поэзии – о чём ни говорим мы,
накал накалить должен хорошо.

Но вот и ассасин: как смерть зубаста!
Безделки – сущи, а пустяк – без дел.
И баста мне, и баста мне, и баста
за то, что весь талант свой просвистел.

…Вы спросите: какие здесь морали,
к чему цветочки-лютики и шум?
Отвечу: тут коты всю ночь орали.
Не выспался. Дурацкий стих пишу.

…Ночь. Полощется пиво в брюхе,
ветруганы мотают флюгер,
и готовится к маршу Мюнхен.
Это будет сто лет назад.
Кыш под лавку, мой пёс, не гавкай:
диктатура за каждой лавкой,
а на свастике ткани маркой
зоосад людской. Зоосад.

Я гармонию в нём не нарушу,
но погибну, если наружу
попытаюсь выбраться. Душу
не успею молитвой спасти.
Распустился пушок на вербах,
сапоги начищает вермахт.
Это будет вчера, наверно.
Остальное – не помню. Прости.

…И не пробуй пробиться сквозь лёд ты.
С галереи глядят пулемёты.
Анекдот бы какой искромётный
тут припомнить, да юмором – бац –
повалить растерявшихся на пол.
Только завтра случилось гестапо,
и калечило судьбы не слабо
тем, что вышли на Одеонсплац.

…Я не знаю ни вкуса пива,
ни людей, которых убило,
даже нынешних, тех, что мило
улыбаются мне, не знать
я мечтаю. И, став моложе
после этого крика, Боже,
я надеюсь, что Бог – поможет.
Или не
рожай меня, мать.

на "Считалка" (Гонохов Игорь)

Простой, банальный, как считалка –
когда такой родится текст,
тогда его совсем не жалко.
Но время эту дичь не съест.

Не съест. Пускай и не допишешь
и сам куда-то пропадёшь.
А тишину, что станет тише
перелетит с жужжаньем брошь.

Найдёшься после. Вспомнишь: птицы
пронзали ту же тишину,
и так захочешь возвратиться
пусть даже в нищую страну!

В других местах, как ни усердствуй,
не выйдет нужной простоты.
Где народился, там и сердце –
срослись тут гайки и болты.

Пускай не даст соседка Галка,
сочтя тебя за дурака.
Но текст обычный, как считалка,
твой текст – запомнят на века.
_____________________________
_____________________________
В тиши, банально там, где броши
жужжат, за птицами летя,
родился текст – простой, хороший.
С болтами-гайками хотя.

Читает металлург у домны,
и плавит из руды чугун.
Такой уж текст – простой, удобный:
сармат читает, дикий гунн.

Читают Надя и Наталка,
читают нищий и богач.
На самом деле, то – считалка.
Расчувствовался? Ну, поплачь.

В других местах не выйдет боле
красивой красоты иной:
что ты читаешь, тем и болен,
гордясь поэтом и страной.

Нигде не пропадает наша,
и этот текст – мой фаворит.
Пока даёт соседка Даша.
И на столе свеча горит.

Ночью - одиннадцать; утром - тринадцать.
Время подвинуться, но улыбаться;
время подружек, ахов и охов,
мокрых подушек, «бедненькой плохо»,

пира, Шекспира и Тмутаракани,
тестов, пробирок, анализов ткани,
перегоревшего, что не светилось,
Ёжки и Лешего - на совместимость,

мётел и ступок, столов доминошных,
время гордыню запихивать в ножны,
время янтарно светиться в медовом,
ласки сиротам, сочувствия вдовам,

время арбузов, болгарского перца,
тенор Карузо усваивать сердцем,
лепки фигурной, кистей и мольбертов,
время бодаться с когортой поэтов,

время везувиям не извергаться,
время безумия, термо-матрацев,
матрицы, эроса, эритроцита,
бегать по кругу, и прятать концы там;

время футбола, разрыва мениска,
космоса, ролла, и кланяться низко
шефам и боссам, завхозам, генсекам,
время голодным скрести по сусекам.

Время тебя. И Полины. И Вани.
Время счастливых существований.

"О любви бессмысленно писать,
если всё что пишешь – о любви.
...
Если всё вокруг любовь, как есть,
то не так уж важно кто со мной:
...
Трёт оруженосец абрикос
о рубаху, сидя на осле..."

"О любви бессмысленно писать"
(Гонохов Игорь)
_________________________________

Все друг друга любят – здесь и там,
трутся все, предались неге, вот.
Трёт гиппопоштырь гиппопотам,
трётся с бегемоткой бегемот.

Всё вокруг – любовь: и мир, и труд;
с ними трётся май. Ты видел сам,
что Луну о звёзды ночью трут,
небо натирая небесам.

Трутся сыр на тёрке, кум с кумой,
лёгкие и воздух – им легко.
Трутся Мойдодыр – (лицо умой) –
в спальне мамы, ты и Сулико.

Трутся о бокалы алкаши,
о туман колючкой трётся ёж.
Если тоже трёшься, помаши
огурцом, которым шорты трёшь.

на "Собака" (Елена Наильевна)

Занавеска чуть желтее с краю,
рыскает позёмка по степи.
Снилось: я внезапно умираю,
и собака плачет на цепи.

Долгое животное терпенье
не оценит мёртвый человек.
Как же отвязать её теперь мне,
если сам отвязанный навек?

Тропка не протоптана к сараю,
старая фуфайка на крюке.
Вот лежу и тихо остываю,
зенками увязнув в потолке.

Не ломить костям, не мокнуть ране.
Надо было юркую, как вошь,
отпустить тебя ещё вчера мне.
А сейчас —
сейчас уже чего ж...

Хочешь, вой да цепью громче звякай,
человечек твой обрёл покой.
Лишь душа кружится над собакой,
в неизвестность лающей с тоской.
_______________________________
_______________________________

Расцветали у сарая груши ж,
юркие, как вши, кружили вши.
Юмора ты здесь не обнаружишь,
если ты собака без души.

Если ты – Яга, а в ступе – мётлы,
жёлтый с краю если ты слегка.
Нах тебе фуфайка? Ты же – мёртвый,
острый нос торчит из парика.

Мне аргументировали веско:
зенки вязнут – тропку не топчи.
Кости ломят? Это – занавеска
на груди, а давят кирпичи.

Те, что от строительства сарая:
ране в кране целый был поддон.
Будет, значит, серия вторая.
А сейчас –
сейчас уже пардон…

Скоро потолок раздавит очи ж,
обретёшь, намоченный, покой.
Мне приснилось: ты меня не хочешь,
импульсивно дёргая рукой.

водух из неба соткан
из кирпича высотка
тыква из ты и кваков
круглый везде одинаков
хвостик пархатых птичек
меткам плеча идентичен
баба из ба вот тупо
ступором красен ступор
суть на суде пасут
чёсом известен зуд
аплодисменты из браво
эго моё собрало

попробуй фразу заменить
инфинитивом
попробуй тихо, как они
а хошь – ретиво
расслабь живот, и глубже вдох
но без агоний
не то подумают: издох
твой серый пони

когда настанет море – всё
дела закончи
ковчег уплыл, его несёт
вздохнул твой копчик
пока на обжиге горшок
с пометкой срочно
сходи сначала хорошо
под стол пешочком

будильник только прогони
пускает корни
икают нервным тиком дни
и серый пони
танцует слово краковяк
то вальс, то полька
язык мой вякнул: вяк да вяк
не помню, сколько

Жили Лебедь, Рак и Щука
– Птица и тандем речной.
Ели сытно, спали чутко
Под небесной синевой.
Нет реки? Тогда – избушки
Для котомок и поклаж.
Места хватит: это ж Пушкин
Алексан Сергееич наш.
Стенку, вену, море с горкой
Можно вставить здесь и там.
Битый глаз, бутылка горькой,
Бегемот, гиппопотам.
Глобус, логос, топос – опус
Не развалится, не жди.
Вот шофёр – рисуй автобус,
Зонтик вот – рисуй дожди.
Вот седая головешка:
Гениальный маргинал
Алексей Максимыч Пешков
Клима пишет Самгина.
Вот постель, она помята
Машей и Медведем. Ой!
Здесь немного непонятно:
Ракурс тут совсем другой.
Хорошо бы крокодила
Помянуть, и ерь, и ять.
Но и так наворотила.

Как бы суть не потерять.

Нет наиболее безнадежного занятия, чем рисовать пустоту,
нет ничего труднее, как живописать однообразие.

Стефан Цвейг
___________________________________________________

Луна рисует пустоту,
размазав краски по холсту
мольберта.
Лимон ликёра, льётся джаз,
летит по небу дилижанс –
комета.

Рисует пустота луну;
напьюсь и побегу по дну
нагая.
Впитаю звёздный аромат,
тебе поставлю шах и мат –
другая.

Мольберт стыдится пустоты,
краснеет густо: просто ты –
волшебник.
В наручниках танцуем джаз,
и на двоих один у нас
ошейник.

Относительная тишина
вызывает перезагрузку ушей.
Видишь ли, их же нам
не пришивают, и ты не шей,
не вышивай молоточек
и новую наковальню,
дублируя канал слуховой.
В тебе мало точек
для «У»? Выходи на кабанью
тропу, и атмосферно вой
волком и тем,
чем обычно воют при вое.
Сито систем,
когда невменяемы двое, –
наглядное подтвержденье тому,
что изложено выше.

Работаешь на дому,
зашёл в интернет, и вышел
вторым лицом единственного числа.
Стыда не имеешь, и прочих слав
чураешься, лысея стыдливо.
Новостные коктейли
разбавляешь седьмой водой,
а тоски зелёной олива
требует совместимости с той,
что в числе таком же,
но лицом оказалась третим.
О, лучше сразу
садо и мазо
выдать солёные плети.

Относительная тишина
делает из нас мёд.
Летят на него
смертоносные жала.
Сдалась тебе эта комната?
Выходи, выходи из неё же на
тишину. Всё равно никто не поймёт,
почему в огневом
краю ты осталась
и не убежала.
Какофония – музыка бездны;
в созвездиях врак и лжи –
обычное нотное дело.
Он – олух, твой царь небесный.
Бросай свои падежи:
пусть полежит
до лучших времён
словоблудие.
Слышишь? Опять прилетело.

На сапоги-скороходы и выбор знамён –
зеркальной гримассе молись
до самого сервера прокси.
Промедлишь, и твой медок растворён,
как старческий максимализм.
Никто ничего не просит.
Ни солнца у солнцепёка,
ни зимы у потенциальных снегов,
ни тире у тира и пуль,
ни запятых у чаек.
Раздаёт войны караван:
это – вам, это – вам,
вот вам боги для иегов.
А тебе – перезагрузку, лапуль:
страница не отвечает.

Символический напиток. Этикетка – звёзд до чёрта.
Продирает до макушки – совершаю круг почёта.
Если б не была поэтом, не держала бы в руке я
то ли Хоу, то ли Гретцки (– славный труженик хоккея).
Где-то между ними Бобби; не заметил Бобби Орра?
Если б не была поэтом, то с ума б свихнулась скоро.
Я бы шай бы стала клюшкой, и пробросом, и буллитом –
прямо перпендикулярной хоккеисткой (не бубни там).
Я б выигрывала матчи – восхищённо, насухую,
а валежник и ракеты – истерически бракую.
Насухую, насухую… Нет в носу ни нас, ни НАСА.
Что ты слышишь? Что ты видишь? Колбаса иль кол у баса?
Как сказал один подросток, граф Оман Курицын-Рябов,
на макушке – мак и ушки (я хорею с этих ямбов).
Слава Славе, Мордухаю, слава мне и Саре Тусклой!
Если б не была поэтом, я была бы Заратустрой.

на "Он берёт ружьё и палит по уткам"
(Елена Наильевна)

Он берёт ружьё и палит по уткам,
иногда с бандитами жарит спирт.
Но зато не читает стихов проституткам,
а из шлюх - вот выбрал одну и спит,

никогда не учит меня, не ноет,
отпускает запросто - улетай,
я и улетаю смотреть иное,
или улетаю на курултай.

Но я рядом с ним, если пух утиный
бесконечно нежно несёт вода,
и бобры укрепляют свои плотины,
и прозрачны долгие холода.

А когда в руке его незабудка,
воздух тих лесной, никакой стрельбы,
это сердце бьётся моё, как утка
посреди реки, посреди судьбы.
_______________________________
_______________________________

Я беру перо – благородно, чинно,
и концом, что пишет, в чернила – плюх.
Отпусти меня на панель, мужчина:
всё равно нет счастья с одной из шлюх.

Отпусти, родимый, слугу Пегаса:
я к бобрам подамся, плотины ждут.
Там моя свеча никогда не гасла,
проспиртован воздух – противный тут.

Мне утиный пух утепляет плечи;
из песца манто бы – бобёр не съест.
Отпусти к иным, к тем, что уж далече,
ну, а сам – лети на партийный съезд.

Вот и вышел стих – загляденье, дивный;
долгожданный рост или фарт попёр?
…Пристрели меня посреди плотины:
изменил с бобрихами мне бобёр.

на "Доберман" (Елена Наильевна)

Переплетаясь вольными стволами,
потягиваясь ветками в туман,
деревья вечные склоняются над нами,
пока шуршит листвою доберман,

пока ведёт на звуки острым ухом,
пока синицы скачут по верхам.
Так смерть идёт к зажившимся старухам
и петухам.

Где осенью дворы мокры да зябки,
холодный дождь ли состраданье смыл?
Петух трепещет под рукой хозяйки -
а смысл?

И в рань господню нет ни слов, ни мыслей;
блестит на кедах кожаных роса;
и всё на свете не имеет смысла,
лишь долгий взгляд коричневого пса.
_______________________________________
_______________________________________

Старушка в белых кедах, поп, кадило,
господня рань, костлявая с косой…
Ты думал, смерть? Старушка победила
привычку жить, устав ходить босой.

Она не умерла, она ленится
из гроба встать; комфортно ей, лежит.
Всё вечно в мире: дерево, синица,
листва, роса, холодный дождь и жид,

поэзия, туманы, доберманы,
и рифма безупречна «смысл – смыл».
От манной каши ждём небесной манны,
от мыльных опер – ароматных мыл.

Замри, поэт, сей опус прочитавший;
здесь – не дыши, не порти нервы тут.
…Старушку – жаль. Но больше жаль гамаши,
которые совсем ей не идут.

Два цвета дня: на входе – сер,
но бел – среди. Пчелою жалит
медовый полдень. По росе
туманчик бусинки-скрижали
рассыпал в зелень пряной травки;
выходят гуси из канавки,
а я спиной о небо трусь.
Почти кипит поверхность кожи:
не тот фасон, формат негожий
у загорающих бабусь.
...Два цвета дна: черным-черно,
где мыли гуси лапки – дно,
но безупречна синева
во взрывах солнечных пожарищ.
И воздух чист, как в полынье
зимой омытый. И не вам
судить, кому свинья – товарищ,
всегда ли лужа той свинье
бывает впрок. Средь чёрных луж –
вполне достойно, право дело,
я лето стрекозой пропела,
потом взялась за чей-то гуж,
не сдюжила, другой схватила,
да в мутных водах я удила,
и закусила удила.
…Пришла, разделась и легла.
Пусть первый встречный индивид
придёт, увидит, победит.

В безбрежном городишке, где жизнь идёт к кулям,
жил воин, беспощадный, как перпендикуляр.
Он целый день сражался о колокольный звон,
и был похож на птицу породы Салабон.
Все люди – человеки, и к бабке не ходи:
проснулся, посмеялся – гортанный грех один.
Но перпендикуляром не перпендикулярь,
а раз уже проснулся, то всё – иди, гуляй.
В безбрежном городишке – по-горькому на дне –
обычно просыпались в стеклянном волокне.
И снова засыпали надменно по нулям,
а воин бил скотину о перпендикуляр.
Роскошно, равнодушно теки, вода, теки.
Рогатые подушки, храпят фронтовики.
Приснится же, зараза, цветущая, ага:
вода течёт налево – на голове рога.
Когда тебе пятнадцать, и тридцать, и полтюх,
в солдаты набиваться, теряя вкус и нюх, –
опасно для здоровья – ваще и вообще.
Расти красивым, в общем, палаткою в плаще.
В безбрежном городишке однажды утром встань,
проверь бутыль с винишком, прополощи гортань,
и разбуди ошибку, дай денег на такси,
а чудо спрячь стандартно. Помилуй и спаси.
…Роскошно, равнодушно теки, вода, теки.
Целует мама-птица, играй в солдатики.
Проваливайся глубже в уютную кровать:
ты очень маме нужен. Не стоит воевать.

По синему ватману – кисточка; белого шлейф
снежком-мотыльком оседает на станы и ноты.
Ветров оркестровое соло ты ценишь у флейт,
а я восторгаюсь бездонным в глубинах фагота.

Я быстро лечу, не сгорая в кострах атмосфер;
зелёные пятна лесов утопают в гористом.
Забытое прошлое кисточку тянет к Москве,
о будущем… скоро узнаю: колдует бариста.

Закатана осень в бетон, нержавеющий цинк,
дождливых пощёчин в окне – разветвлённые плётки.
Тяжёлое сердце схватили и тянут щипцы,
шасси натирая до блеска по лужицам взлётки.

Добавит ли цвета художник – решать уж не мне;
горящие пасти дракона уходят к закату.
Пристёгнута истина бляхой на сером ремне,
и что-то большое поставлено небом на карту.

…Чуть-чуть опоздаю с прибытием в десять ноль семь;
я быстро лечу, но во всём виновата погода.
Скорей затеряться беспомощной, глупой совсем,
той маленькой пикколо в страстных объятьях фагота.

Что может быть примитивней, чем просто живи,
качай колыбель, вынашивай честолюбивые планы?
Глядишь, и поделится частью несметной роскоши мир,
в котором обосновался, отнюдь, не главным.
Ты молишься в бездну неба, по сути – Сцилле в овал,
допустим, в овал лица; ну, как без лица-то?
На ту, от которой сбежал, а потом целовал
до изнеможения. В блокноте она – тридцатой.
И юмор такой же простой: Джером как Джером,
да босс твой не Хуго, но буквы посыла те же.
Она живёт в шоколаде, хоть пишется ей тяжело:
чувствуешь, как слово извилину режет?
Огарок последней свечи сейчас догорит до
лексемы «водоворот», божества морского.
Лети стрелой до скалы – поселишься с нами скоро.
Во имя инжира и фиги*, твоя Харибда.

_____________________________________________
*В гомеровской «Одиссее» Харибда изображается как морское божество, обитающее в проливе под скалой в расстоянии полёта стрелы от другой скалы, которая служила местопребыванием пещерного чудовища Сциллы. Харибда обитала под огромным фиговым деревом (инжир или смоковница).

А у нас на районе – экзотика: ворон, воронка,
натюрморты с цветами и фруктами от Караваджо,
светофоры без тока, трамваи, идущие робко,
анемичные лица, которым всё по и не важно.
Не топи за топлёное масло картин, не топи за
черноту червоточин домов, загорающих топлес,
колокольню из белого мрамора в городе Пиза,
и в стихах не топи за морально-этический комплекс.
Наслаждайся возвратным движением от коленвала,
удивляйся походке красавицы с кренделем шпица.
Вот старушка прошла; о себе про себя напевала…
Всё, как прежде: родиться, влюбиться, а после – напиться.
...Ну, с утра, расчехлившись, пивком освежиться сугубо,
оживляя нейронные связи убитой кукушки,
и припомнить мадам, кувыркался с которой у дуба,
у зелёного дуба, который описывал Пушкин.
Обещал позвонить, а кому?! Голова, как в тумане ж…
Романтично свидание страстное. Думаешь, вредно
кувыркаться у нас на районе? ...Пивком не обманешь
котелок, что придумал кобылу от сивого бреда.

Брожение ума, где Муза вьёт
гнездо: таскает ветки, пух и перья.
В нём высидится каждому своё;
я высидела, вот, пишу теперь я.

Любовь, любовь… Неуловимый кайф,
слова – такие сладкие, до боли,
что истинные чувства побороли,
но стерпится потом. Ты привыкай,

как привыкаешь к дождику, к снегам;
контраст температур, паденье града
и разума туман... Чему ты рада?
Не будет настоящего, не дам.

Пиши, пиши… Но около, вокруг;
не в бровь, а в глаз – не пробуй: не удастся.
По крайней мере, будет небу цаца:
играться пеплом. Всё сгорело вдруг.

Придут другие – слово исцелят,
признаниями клин вбивая клином.
…В гнезде комочек – в пухе тополином
по осени несчитанных цыплят.

…Воздушный шарик лопнул – бах и нет;
с горячим солнцем плачем горячо мы.
Высокий дуб, неправильные пчёлы
в том бабье лете бабы бабьих лет.
Неправильно мы жили, правда, зай.
А может, мир – немного не доделан?
Назвался груздем – в кузов полезай.
Оттуда выйдет ангел. Или демон?
Куда ни сунься – похоть правит бал:
то тело молодое тянет к заю,
то, став хозяйкой, заю я бросаю –
и к досочке, к бычку… А тот упал.
Таких тамар – не пара: пруд пруди;
красавица с улыбкой гуинплена
и квазиморда с травмою колена –
кунсткамера. Взглянул – и уходи.
До «посторонним в.» возьми трамвай,
а чтоб соблазны больше не мешали –
надуй меня: я твой воздушный шарик.

И больше никого не надувай.

Шелудивые псы обрели имена человечьи;
от паршивых овец отделяют стада пастухи.
Вавилонская башня прогнулась под грузом наречий,
а синоптики дождь обещают. Про это – стихи.
Одурманить живое стараются ветки черёмух;
до циклона из Африки – сухости душит хомут.
Прослезится погода в четверг – убеждают Ерёму.
Говорю по секрету: в заложниках держат Фому.
Не спеши ликовать, о, поклонник Потопа и Ноя.
Похороним молчание в золоте рыцарских лат.
Длинноногий кулик не поверит в болото иное,
и собаку прогонит уставший от боли Пилат.
Развлекаются бисером свиньи; Содом и Гоморра
уничтожены Богом: распутные – в пищу огню.
Что безоблачно небо Испании – каркает ворон;
я его кочергой за кудыкину гору гоню.
Над горой облака-одиночки сбиваются в стаю.
На горе отдыхает с дороги ходок Магомет.
Я из тени ночной привидением злым вырастаю,
и тушу в атмосфере хвосты обнаглевших комет.
Там прохладно вверху: не забудь свитерочек и кепи.
И построже с детьми – прикажи гувернантке Мими.
Может, времени взять из машины? Ну, ясно: потерпит.
А потеха и дело? Хотя бы тайм-аут возьми.
Под защитой моей виноградник и дщери Сиона,
в городах осаждённых спокойны шатёр и шалаш.
Серп и молот оставь; погоняем в полях торсионных.
Молоко не сбежит. Остальное – чистейшая блажь.
All inclusive. С ковром-самолётом – щербет, медовуха.
От данайцев троянские кони приносят дары.
День рождения Смерти в субботу отметит Старуха.
На косе – приглашение: встреча у Чёрной Дыры.
В бесконечных капризах природы – беда урожая.
И война против всех переходит на новый виток.
Я с надеждой и верой смотрю, кулаком угрожая,
в Небеса. И стихи написала. Про это и то.
…Возвращаясь к Адаму, я думаю только на идиш.
И критически мыслю на греческом острова Крит.
Ты меня не поймёшь. Но, возможно, однажды увидишь.
Где звезда со звездой по душам о любви говорит.

В стенозе окна – солнечно-зайчатый тик.
Дома не все: медведи потопали к Маше.
Если тебя посылают, значит, надо идти.
Все мы куда-то идём. И я на – марше.
Солнце не ходит, лучами щупает мост.
Котиков и собачек (дрыг-дрыг) проверяет на вшивость,
жертвует вазе на желторотик мимоз,
и зашивает печаль. Я в ней зашилась.
...Разбить ему зеркало, что ли? Какого хре...
мальчик из дома напротив мается дурью?
Если играешь, делай же ставку в игре;
риск – невелик: пошлю. Я так наколдую.
...Клавиатуре подсветка сейчас не нужна:
света хватает клацать по кнопкам QWERTY.
Скорбная музыка, полтора землекопа, и много рожна –
портфолио жизни с тем письмецом в конверте.
День копирует день, такой же, точь-в-точь.
Рыба мельчает: колдуй, не колдуй, – сквозь сети.
Потом заратустрится мудрая тёмная ночь,
в которой мне ничего, ничего не светит.

Среди есенинских скандалов
и гумилёвских соловьёв
одна несчастная искала
высоких образов новьё.
Бродила в доме Пастернака,
в сквозном проёме зимних дней,
и шар цветаевский, однако,
никак не уплывал под ней.
Всё было скучно и не к месту.
Так, похудевшая на треть,
она шагнула в эту бездну:
её приходят посмотреть.

…В своём умывшись роднике,
своих стихов гуляю полем.
Я не больна, мой друг, никем.

И, к счастью, мной никто не болен.

Ужаленная потоком сознания жажду противоядий:
антидот первого уровня – вишнёвый ликёр и тирамису.
Лунный шприц звезданутый предлагает инъекцию савоярди
с эником, фиником, драником – кометный фарш; не перенесу.
Астры, Алябьев, астролябии, соловей из романса,
шарлатаны, шалтаи, болтаи, шарлотки – полно вам, полно.
Судороги маскарпоне, агония… Окоченеть и сломаться
суфлёром суфле в кондитерском и космическом порно.

Это – совсем не стихи. Стихи возникают стихийно,
когда антидот уровня два – эстерхази нежная скверна.
Поздний боржоми – критичен, как доза стрихнина.
Уровень три – снотворное; наглухо вырубает, наверно.
Ляжку циферблата не мучай; эй, дубинушка, рухни
на скатерть и самобранку, ядовитый дефис долой.
Тяни меня, мой бурлак, подальше от сладостей кухни,
Тяни, но без фанатизма. Иначе – стану вдовой.

За стеклом – одиночество, скука, тоска и унынье…
Почему одиночество? Ну, потому, что – одна.
Остывающий кофе грустит в аромате полыни
да бесцветное небо вонзилось в решётку окна.

Перерыв на обед. Успокоились офисы, банки.
Телевизор заткнулся. Надолго ли? Уши болят.
Не работает днём казино и не делают ставки
одинокие дамы, в окно окунувшие взгляд.

Вот тоска-потаскуха: прогонишь – прилипнет к другому.
Я ей водки налью. Неужели! Смотри-ка: не пьёт!
Может, пива? Вина? А стаканчик гавайского рому?
Сверху – веточку мяты и в кубиках колотый лёд?

Ах, сегодня день трезвости – кофе, чаёк и водичка?
Это – скучно. Бармена своей красотою пленю.
Он женат? Ничего. К таковым есть простая отмычка:
напишу телефон, положу под обложку меню.

Интересно: с букетом придёт или красную розу
презентует по бедности – от чаевых не опух.
Вдруг привыкну к нему? Получите в сердечко занозу.
А семью разбивать? И по виду – типичный лопух!

...Мне пора. Ухожу. Погрустили – и будет, подруга.
Это просто июнь. Это солнце прилипло к виску.
Так решил Демиург? О, тогда совращу Демиурга!
Мы вдвоём победим одиночество, скуку, тоску.

Вода по улицам, ночь штормит, весь мир – бассейны.
Фрегат плафонный – серьёзный вид, а свет – рассеянный.
Желтинки уличных фонарей, висящие груши.
Отдай швартовы и стань на рейд. Послушай, слушай…

Плыви, не думая ни о чём, по волнам бездны,
Дома не плачут тебе в плечо, молчат подъезды,
Но в окнах кружится танец тьмы зеркальной плёнкой,
Плывут фонарики, да не мы, – к звезде далёкой.

Вода смывает остатки слов – внутри, снаружи,
Фрегат плафонный гребёт веслом, трепещут лужи.
Желтинки уличных фонарей и неба туша.
Давай скорее, давай скорей – ко мне. Послушай…

Вода по улицам носит слух, пустые вести.
Плыви навстречу, считай до двух, и будем вместе,
Ложись на курс моего тепла, на звуки ультра.
…Он в ней пылал. А она плыла. Однажды утром.

Всю ночь она дрожала вдалеке,
мороз своим дыханьем согревая.
Луна купалась в звёздном молоке,
и, полая внутри, мечтала свая
забитой утром быть в бетон земли,
не для корней, но углублённый стержень
для прочности иметь. Одни и те же
метелицы по станции мели,
под шарфами снежинок шли вагоны,
печалились безлюдные перроны;
хвосты поджав, бродили кобели.
Голодная зима велит хранить им
густой собачью шерсть. Надежды нити
вели ту свору к девушке. Она
в узорах-украшениях окна
Его черты искала. Силуэты
во тьме галдели – вороны-поэты.
Пугливо озираясь, над товарной
локомотивом ночь плыла в огни.
…А Он за сотню вёрст, у стойки барной
глушил коньяк, подружка пела в ванной,
и всем казалось: счастливы они.

Она стоит, как будто ждёт войну,
рукою нервной поправляет чёлку.
Он подойдёт и будет гнать волну,
выпячивая мышцы на ручонках.
Она жалеет: юбочку б длинней;
да всё не так! И мысли ходят кругом.
А он закурит. У таких парней
должна быть некурящая подруга.
И на втором свидании уже
второй букет, второе «без тебя я…»
Квартира на четвёртом этаже,
коньяк. И свечи, разум затемняя…
Он увлечён. Внимателен. Ей льстит,
но утром оба не поймут спросонья
зачем вчера остались до сегодня.

И что такое – основной инстинкт.

Сухая булка, пшеничная, – с зелёной плесенью.
Ландышев май, полированный ливнями, – спит в грязи.
Мне аппетитных эпитетов хватит, наверно, на весь июнь:
ты приобщайся, случайный прохожий, бери и грызи
хлебушек. Если не вкусный, маслом намажь его;
без холодильника масло прогоркло. Тебя напротив
пачка початая. Тут тебе не музей Микеланджело,
и я не «Мадонна с младенцем» Буонарроти.
Что? Нет, не гоню пургу – чай, до зимы ещё далеко.
Голод свой утоли, и поймёшь, на фига искрит
солнце на мокром стекле. Запей – вот кисельное молоко,
прямо из речки: выменяла на прошлогодний бисквит.
Соли б тебе? Дефицит. Кстати, подорожала пшеница.
Слыхал? Доу Джонса индекс прыгает кузнечиком в огороде.
Праздник желудка объявляю закрытым. Весь народ веселится
с «Попутной песней». А мне за индекс обидно. И Глинке. Вроде.

Дотянуть до зимы – потихонечку, без капремонта,
снегопадом укрыть седину на соломе стрехи.
Не люблю никого. Потому, что влюбляться не модно.
И свои отмолить – и чужие – придётся грехи.

Лимонадится август феерией яблоко-груши,
феромонятся астры. О, боже, пора мне в утиль.
Зарядила природа горячими искрами души.
Не люблю никого. До морозов – безветренно, штиль.

Может, где-то расклеилась – в частности, в целом и в общем,
затяжная магнитная буря, проделки Луны.
Не люблю никого. Измотало, унынье полощет.
И букетик ромашек не радует: прост и уныл.

О букетике, кстати. Уж месяц, как спрятала вазу.
На лугу бело-жёлтое племя – не скосишь косой.
А следы на полу? Не заметила, дура я, сразу.
Домовой заходил. И пометил дорожку росой.

…Замороженным окнам – январское небо в гравюре,
а на колотом сахаре облачном – жёлтый жетон.
Я живу с Домовым. Представляешь? Де факто, де юре.
И грехов – никаких у бедняжки: влюбился же он.

...Дотянуть до зимы. И проснуться в постели помятой.
Ну, а там до весны и до счастья – рукою подать.
Я не верю глазам: на руках у меня домовята!
Никого не люблю. И с чего бы? Я всё-таки мать.

09.08.2020

Перезвон колокольный – звонкая медь, не басы –
глубокие мысли принёс. Втягивай глубже
ментоловый дым, размышляя над «неба сыр
плавленный отражается в гуттаперчевой луже».
Глубокие мысли – бессмертны, они никогда не сгорят
с распадом сложных молекул, в смолах не улетучатся.
Главное – непростое лицо, задумчивей глоток вискаря,
чтобы окончательно охренела твоя попутчица.
И стану я вечно твоей, с философией – в бездну:
подругой, тёлкой, чувихой, подстилкой, шваброй.
Такой проницательный взгляд – я от зависти тресну
десятой в робком десятке, ни разу не храброй.
...Правильные мысли о мире, постепенно сходящем с ума,
плодящем, подобных нам, покорных, доверчивых индюшат, –
к тебе не пришли. Потому, что твой виски вкурила сама.
Мы их не торопимся чувствовать. А они убивать спешат.

Заколочены окна,
пепелища в снегах,
и туманов полотна
на крутых берегах.
Мне бы выйти наружу,
да заело засов:
время гадящих в душу,
время бешеных псов.

Задыхаюсь от гари:
перекрыта труба;
мы – дрожащие твари,
это – наша судьба.
Нам бы стать на колени
посредине весов:
время щучьих велений,
время бешеных псов.

Не хватает разбега
убежать от себя,
и по чистому снегу
пепелища скорбят.
А для совести – груда
запасных адресов:
время править иудам,
время бешеных псов.

Грейся, грейся, туманный месяц,
мёрзни в проруби, волчий хвост.
Не плошай, на себя надейся,
если тянешь хвороста воз.

А возница-то – худосочна,
не богиня, не дочь Наяд.
Но в студёную пору – точно –
силы копия точ-на-я.

Мокрый снег залипает обод,
рвёт застёжки тугая грудь.
Задыхается, смотрит в оба:
где пенёчек, чтоб отдохнуть.

Вот один – под зипун прогнулся,
за версту – вереница изб.
Не ругай мужичонку, Дуся:
он ушёл побеждать царизм.

Он вернётся, а с ним и лошадь,
разместится в селеньи полк.
Добрый молодец твой – хороший,
только маленький – с ноготок.

…Без труда из пруда – не рыба, –
мелочёвка: плотвичка, ёрш.
Дуся – камень, скала и глыба.
Где такую сейчас найдёшь?

Да и Царь уж другой, надёжа:
по квартирам сидят полки.
Держат, молодцы, полулёжа,
мироздания потолки.

Ты не злись, мужичок, не дуйся, –
я – без умысла, божезбавь!
…Тащит хворост по снегу Дуся,
чтоб согрела тебя изба.

Тоски оскал – скалистая луна
на перекрёстке звёздного индиго.
Когда-нибудь останешься одна
в заложниках поверхности и дна,
в краю цивилизованном и диком.
Там лёд – отец и мать, и плоть, и дух.
На белый свет – табу: исчадье Ада.
Огонь остыл, вулкан любви затух
в таблице умножения до двух;
второму ничего уже не надо.
…Ещё чуть-чуть – и тихой сапой гимн
с мурашками спою, смиренно, смирно.
Надену скороходы – сапоги,
(портянки намотать мне помоги),
шинель с шанелью дерзкого жасмина,
ремень – не раз видавший смену блях,
фуражку (к ней пристёгнута кокарда),
и пустоте, запутанной в нулях,
как раньше – при панах и холуях –
я послужу. Прислуживать не рада.
…Ты сделал выбор? Эй! Ау! Алё!
Ах, зрение и гамма цветовая?
Иди служить водителем трамвая,
а с неба неизвестный самолёт
на посошок – чего-нибудь споёт,
неправедных и праведных карая.
…Тоски оскал – скалистая луна
на перекрёстке звёздного индиго.
Так безупречно смотрится она
в заложниках поверхности и дна,
в краю цивилизованном и диком…

…Чёрт, хреновато: взопрею –
жарко, погода не в масть.
Я посвятилась апрелю,
прямо в него родилась.

Ежеминутно ломаю
голову (что там ломать?)
Вот, посвятилась я б маю,
легче мне было бы, мать?

Или июньская дева –
солнца рыжьё и луга…
Ты бы веночек надела,
чтобы Господь не ругал?

Тьма оплеух и пилюлей,
тот же глобальный компресс
новорождённым в июле.
Думай, куда ты полез.

Август, арбузный купчина,
яблок сентябрьская хмарь…
Ты бы читать научила
эсэсэсэрский букварь?

А в октябре – пионерский
галстук, костёр и салют.
Жаль, что жлобы-хлеборезки
время застоя сольют.

Жили спокойно мы, правда,
хоть и тужили. Но я б
и декабрю была рада,
новорождённый в ноябрь.

Всякие жизни закваски –
вовремя и хороши.
Вот и снежочек январский,
санки, мороз, малыши…

Носик от холода синий,
март и портки – ву-а-ля.
Стычку сезонов просили
души детей февраля.

…Я ж ничего не просила;
глазки протёрли и нос.
Мама сказала: «Красива!»,
братику – «Аист принёс».

Аист, наверное, бесится,
матом кроя со стрехи.
...Слышь, а какого ты месяца
эти читаешь стихи?!

Летняя баба моргом не успела глазнуть – телу труба,
а домик не выращен, дерево не построено, сын не посажен,
конь не валялся, козёл не отпущен, и словом груба:
соревнование между высоким искусством и эпатажем.
Язычную длинность – думать, не ляпнув лобную медь –
восторженная немота наломанных дров со всеми
отёчными обстоятельствами: Саша не Пушкин, (заметь),
Иосиф подсознательно Бродский, Серёжа почти Есенин.
Дети трудных ошибок не выходят из комнаты, ждут
барина, который приедет, рассудит, баклуша биты,
на байты оптоволоконного мозга наложит жгут,
а те, кто далече, давно и неправда – уже убиты.
В исходную возвращаясь позицию, простить прошу
за извращённое отношение к морфологии; просто
эдакий я болванчик и скоморох, синтаксический шут,
хотя нахожусь в процессе поэтапного стихороста.
…Тебе говорю по секрету, чтобы пудру не мозговать
домиками и деревьями, нравоучением долго:
в начале стиха написано про многодетную мать.

А между строк – про глаз, не бабнущий моргом.

Поэту сказали: ты мастер от Бога, брат, –
аллюзий, иллюзий и … чёрте ещё что было,
но он сомневался... Воистину прав был Сократ:
кумиров и судей – стрелять и пускать на мыло.
С тех пор он боится: а вдруг наступит террор?
Как в 37-ом, сгребут без разбору, черти.
Он выбросил шпагу, на рясу сменил перо.
И служит заутреню в церкви.

А спит – в мечети.