убеждаю себя - безбожник я.
что мне твой опостылый храм?
моё сердце из подорожника -
само лечит себя от ран.

видишь - больше тебя не трогаю.
не приду, не зажгу свечи.
что молиться немому богу о
той блажной, что во мне кричит?

и ночами чифирьно-чайными
не садись на моё плечо.
но ты входишь - такой нечаянный,
и в ключицах моих печёт.

под тобой - вся земля изогнута,
кипарисовый крест в ней врыт...

я стою на пороге огненном
у разбитых к чертям корыт.

вот он – мир, и в нём всё – по закону подлости.
незаметно подводит на край у пропасти,
мол, смотри – просчитаешь, насколько низко там?
а там – бездна
дремучая,
сатанинская.
и поверь мне, поверь, мне до стона боязно
стать повешенной в ней на моём же поясе
перед всеми другими земными мразями.

но пока я наивная, большеглазая,
среди грохота мира, до жути людного,
говорю тебе
(слышишь?)
что я люблю тебя.

Ещё начитка. Любимый стишочек. Автор - Defin

Продолжаю начитывать, простите, декламировать, то, что мне нравится.
И помните! Мы - буквы! С нами текст.



А тут текст моей любимочки, котички моей, хорошечки, богини слова!

Ни-ко-му. Автор - Риммристая

Когда ночь ударяет неслышно в глухой там-там,
И на город опускается темнота,
Она штрих за штрихом затушует твои черты.
Бьётся города сердце, и весь этот город - ты.

Простираются вены дорог и аорты трасс.
Этот город тебя не выдаст и не предаст.
И неоном кровит на проспекте его лицо.
Время сказок и тайн замыкает шаги в кольцо.

Едкий дым подворотен - и воздух, что снова свеж.
Этот город даёт тебе переступить рубеж.
Принимает в себя и вливает сырую тьму
В твои губы причастием тайной, что ни-ко-му...

© Риммристая

Так как я пока в стабильном неписунстве, а что-то делать душа (которой у меня нет) требует, то я начитываю (или как тут принято правильно, по уму и с оттопыренным мизинцем - декламирую) чужие стихи.

Я не люблю поливать цветы. Автор - Red Cake



а вот сам чудесный текст

я не люблю поливать цветы,
но тогда они сдохнут
будет неловко

им не стать ни приправой,
ни изысканным чаем,
но я их поливаю
и они благодарны

это грустно и больно
быть зависимым телом,
и на месте цветов я
давно улетел бы

но цветы не летают
и цветам остается
шевелить лепестками,
закрываться от солнца

уговаривать свет
не сжигать их побеги,
собираться в совет
целлюлозных коллегий

изучать ритуалы
и оккультные свитки,
ожидая пиалы
с драгоценным напитком

вглубь оконных раструбов
погружаются тени
вызывать демиургов
одиноких растений

среди штор вислоухих
и таких же котов
бродят сонные духи
неполитых цветов

Red Cake

то не лес и не травы, не вод прохлада -
раскалённый песок, золотое море.
окунись, коли дышишь уже на ладан.
оставайся и грейся под тенью Хора.
оставайся, танцуй исступлённо, дико,
чтобы плоть, натянувшись, звучала сталью.
непокорное солнце в тебе велико,
как в пески погребённая страхом тайна.
улыбайся же ярче, дурное пламя!
за зубами пусть вьются словами змеи.
ты была столь наивной, прямой и пьяной,
а теперь становись веселей и злее.

___________

я потеряна в этом глухом пространстве.
в лабиринте руин курс на белый шум.
прилепляя на тело надцатый пластырь,
дышу.
ощущаю - мне будто содрали кожу.
кожи - нет. ни какой-то там, блядь, брони.
и одна только мысль постоянно гложет:
"забери меня, Господи.
забери".

карусель бесконечная. на афише
гроздья сахарной ваты, прикрывшей дерьмо.
я не думаю, как пережить. мне б выжить
в круговерти событий, что шлёт мне рандом.

кто из нас здесь смотритель, а кто на горках?
ни ко дну провалиться, ни вырваться ввысь.
не катай меня – страшно! разрывно! горько!
отболись.
отболись от меня!
отболииись…

жить, одичав в тени вековых деревьев,
в мари речной, болотной причуде. верить
предкам, во мне живущим - в костях и крови.
стать их достойной. встать рядом с ними вровень.
тьмы не бояться, помнить, что свет - во мне же.
выучить: слушать душу, округу - реже.
и босиком по травам, камням и лужам
только туда, где мне оказаться нужно.

Солнца не было здесь лет сто уже.
Небо вымучилось линять.
Тихо курит церковный сторож и
Слепо пялится сквозь меня.

Я заученное «простите мне»
Повторяю, как в душном сне.
Рассыпается снег спасительно
По растрескавшейся земле

И ложится бинтом на трещины.
Остужает горячий лоб.
Будто свыше теперь обещано
Всепрощение и любовь.

Снег, как ластик, стирает улицы,
Храмы, площади, чёрный порт.
Я смотрю и боюсь зажмуриться –
Мой подходит сейчас черёд.

здесь тишина и снизу до неба всполохи,
колкий туман, пропахший седым порохом,
потом, железом, мёртвыми, вспоротыми аортами.
здесь тишина.

здесь тишина, хоть лёгких мешки выверни
в крике охрипшем из Твоего имени,
в шёпоте, дрожью выгрызшем рытвины в коже грязных шей.
здесь тишина.

здесь тишина. во веки веков безголось.
соль в молоке. земная моя сбилась ось.
голоса, как положено, жду твоего я, боже, но
здесь тишина.

Просыпаюсь засветло. В приоткрытое окно льётся сумеречная прохлада. Выскальзываю из-под тёплого одеяла и, так в чём мать родила, подхожу и отдёргиваю сонно колышущуюся занавеску. За окном - сосны. Туман ещё укрывает их стволы, скользит меж ними едва заметно, робко поднимается к ветвям. Вдыхаю глубоко, жадно, желая узнать, каков он на вкус, но тот далёк, улавливаю лишь малую толику аромата: лёгкую смесь звенящей росы, мокрой хвои, лунного молока...
Кожа покрывается мурашками. Зябко.
Туман поднимается выше, к тёмным верхушкам сосен, розовеющему небу. Замечаю - по подоконнику пугливо крадётся первый рассветный луч. Хватаю его тут же и, спрятав в ладони, несу на кухню. Скорее, пока горячий! Кладу в заварник, в котором с вечера собраны бодрящие травы, пряности, яркие кругляши рябины, и не мешкая плотно накрываю тяжёлой крышкой.
Солнечный будет чай.
Ставлю кипятиться воду и бегу в душ. Такой чай нужно пить чистой, потому смываю с себя прилипшие сны, ночные мысли, запутавшиеся в волосах звёзды и выхожу новая, готовая к радостям и печалям рождённого дня. Осторожно заливаю горячую воду в заварник, отмечая золотое сияние раскрывшихся трав. Дом наполняется дивным запахом и волшебством утреннего света, а я - мягкостью мха и шёпотом осенних листьев.
Иду одеваться. Меня ждёт мой лес.
_____________________________________________

.↟.↟.↟. прогулка в холодное утро .↟.↟.↟.
чёрный чай, бадьян, рябина и эвкалипт

Заварите ваш любимый чёрный чай из расчёта 1 ч.л. с горкой на стакан воды. Пускай настаивается минут 5, а в это время растолките в ступке звёздочку бадьяна вместе с 2-3 ч.л. сушёных ягод красной рябины. Вдыхайте сладко-терпкий аромат, наполняйтесь утренним добром. Посыпьте щепоткой эвкалипта и перемешайте. Пересыпьте смесь в термос и залейте настоянным процеженным чёрным чаем.
Ступайте в лес, зная, что бодрость и сила с вами, а холод не страшен.

.↟.↟.↟. беседы с пасмурным лесом .↟.↟.↟.
сосновая хвоя, чабрец, веточка вишни и можжевельник

Для создания такого чая, неплохо бы найти в саду пару небольших веточек вишни. Поломать их, положить в кастрюлю, добавить сушёные шишкоягоды можжевельника, залить кипятком и на медленном огне протомить 10 минут. Сладкий волшебный вишнёвый запах проберётся даже в самый укромный уголок вашего дома. Пока ягоды и ветки томятся, соберите горсть свежей хвои, мелко нарежьте и сложите в термос. Добавьте к ней чабреца. Затем растолките разваренные шишкоягоды и залейте сквозь сито травы в термосе можжевельно-вишнёвым отваром. Ежели у вас нет сада, заварить можно и найденные у травников сушеные вишнёвые листья и хвою.
Теперь даже самый дремучий и хмурый лес примет вас ласкового, прошепчет на ухо все свои мшистые тайны.

.↟.↟.↟. солнце за туманом .↟.↟.↟.
иван-чай, ягоды облепихи, апельсин и стручок ванили

Грибы сами себя не соберут, как и целебные коренья сами себя не выкопают. В лес пасмурный, в лес туманный, в лес волшебный - солнечный, греющий, яркий чай. Кипрей, родной, узколистный - в ваш термос (с расчётом прежним 1 ч.л. на стакан воды), к нему же ягоды облепихи и кругляши апельсина - свежие или сушёные, не суть, - стручок ванили. И выжжет солнце заблудшие туманы.

.↟.↟.↟. путь домой .↟.↟.↟.
морковь, боярышник и розмарин

А этот чай разгонит туман в вашей голове, даст ясности и памяти. Самую сладкую морковь натрите, сложите в термос, к ней - гость алого боярышника и веточку душистого розмарина. Пусть настоится как следует, и среди множества извилистых лесных тропинок, укрытых жухлой листвой, вы отыщите ту, что выведет к дому.

Злыбь сидит у реки, умостившись на мшистом камне, вырывает из собственной шкуры клоки шерсти и плетёт сеть. Плетёт аккуратно, разглаживая каждый волосок гладкими чёрными пальцами, и тянет грубую, рубленую мелодию. Песня стелется по стылой земле, водной глади, качает ивовые гибкие ветви, проникает в дрёмные норы и пустующие гнёзда. Всякий, кто слышит эту песню, проваливается в зыбкий сон.

Злыбь откладывает сплетённую сеть в сторону, сладко тянется, похрустывая застывшими от долгого сидения суставами, и идёт собирать спящих. Она бережно складывает жуков, синиц, полевых мышей, ужей и мотыльков в тёплую и влажную сумку на своём животе. В сумраке её глаза сверкают жёлто и полынно, а зубы светятся на безгубом лице. При охоте Злыбь прикрывает рот длинным хвостом, чтобы луна не смогла выдать её кривой оскал, но сегодня другая ночь.

Ночь чудищ и кошмаров.

Злыбь вновь спускается к реке, входит в ледяную воду – лапы вот-вот сведёт судорогой, и эта грань кажется настолько сладкой и восхитительной, что Злыбь закатывает глаза и тихо стонет. Потом она припадает к набухшему вымени тумана и жадно сосёт шершавое, пряное молоко. Из сумки вылезают крылатые, скользкие и густые страхи, цепляются за тёмную шерсть и ползут вверх к груди и плечам. Злыбь нежно снимает чудовищ и вплетает их в сеть. Когда последний оказывается привязанным, она закидывает сеть в реку.

Под утро Злыбь осматривает богатый улов: крики и молитвенный шёпот, сломленные души и безмолвный ужас, смятые простыни и украденные тапки.
Злыбь медленно и с наслаждением ест, откусывая небольшие куски, и безбоязненно щурится на всходящее солнце.

Её шерсть дымится, но уже не горит…

за речною мельницей бело деревце,
шелестит листва - наземь стелется,
и не вьют гнезда ни грачи, ни певчие,
в кроне спит луна веки вечные.

засыпай, сынок, светлы глазки смеживай,
завтра крылья вырастут нежные.
полетишь над речкой, над старой мельницей
в колыбель ветвей бела деревца.

оно желудёвыми перестуками
отпоёт тебя, отбаюкает.

а если захочешь - тебя полюбят: с босою душою и голоштанным.
иди по тропинке к сосновой глуби, вливайся в потоки незримой праны.
позволь прикоснуться холодным травам к коленям, спине, исхудавшим рёбрам,
так нежно касается только мама больного дитя - осторожно, робко,
так птица под крыльями носит ветер, так мышь засыпает в кругу собратьев.
иди по тропе, пока взгляд твой светел, иди попытайся в себя вобрать и
дыхание тёплое круторогих, и голод, увязший во рту багровом.
вот лес открывает свои чертоги, где каждая тварь в нём единой крови
с тобой, убежавшим от вавилона. впусти их, веди или будь ведомым.
смотри: это травы в твоих ладонях...
в начале был Лес и Лес был домом.

моя радость спелая, боль моя,
посмотри - насквозь я тобой безумна:
то молюсь, блажная, а то, кляня,
твоё имя хрипло цежу сквозь зубы,
то катаю мягко на языке,
прикусив губу, облизнув бесстыже.

лучше рот держала бы на замке:
моя боль и радость слепая, ты же
сатанинским выкормлен молоком,
окрещён в холодной воде болота,
ты - застрявший в горле колючий ком.
я давлюсь тобой до кровавой рвоты.

но однажды, радость моя, я выну
из себя болючее твоё имя.

мама шамана задумчива и тиха.
руки молочные - венного нет штриха,
пахнет морошкой, линнеей, корнями мха,
в волосы впутан туман и оленья шерсть.

я подхожу. она нитку берёт, иглу,
наживо рану сшивает, и я терплю
первых три шва, а затем меня тянет в глубь
мёртвого мира, и мне оставаться здесь.
_____________________________

- что у тебя в клетке рёберной так стучит?
- это закрытые наглухо все мечты,
к ржавым замкам не подходят теперь ключи.
сами они потерялись давным-давно.

- что у тебя там под кожей горит, печёт?
- это тропинки, я знала их наперечёт:
вот от запястья под локоть и на плечо
или по шее, спускаясь в сухое дно
между ключиц, до овражека живота.

- что у тебя в нём?

- морская стоит вода.
слова не стоит. что дальше?

- скажи тогда:
что так чернеет в твоём сухогубом рту?

- терпкая выжимка росных приречных мят,
пепел и соли. всё это - чистейший яд.
но отгоняет три тысячи лет подряд
смерть, а быть может, я просто себе же вру.

- что же под сердцем?
- беременный океан.
скоро родятся большие материки.
их пуповины, как русло кривой реки.
лодки дрейфуют и маются моряки,
а капитан их бессовестно гол и пьян.
_________________________

мама шамана помешивает отвар.
в нём волопас и созвездие гончих псов,
к ним добавляет тимьян и краюшку снов.
мне наливает, протягивает без слов.
кутаюсь в шкуры, вдыхаю горячий пар.

мама шамана земной обнимает шар.

лес мой - тугая топь и глубокий вдох,
чёрное небо, насаженное на ели,
с мутной луной, будто с мёртвым зрачком форели.
бродит под ней бесстрастный олений бог.
чёрт сломит ногу, сгинет небесный сын.
тропы не выведут к храму ли, Мекке, Риму...
лес поедает улыбчивых, светлых, мирррных
тысячеротым зверем глухих трясин.
лес мой вмещает сотни теней немых,
мхом обрастающих, пьющих полынный сумрак.
кто заплутает на тропах - пусть шепчет сутру:
"только без резких, тихо, тихонько, тих..."

И когда без сил упадёшь в пороги ледяной реки, что граничит с лесом, изогнётся месяц блестящим рогом и за шкирку вытащит под завесу вековых деревьев, что безразличны ко всему и всякому, кто приходит. Отдыхай, родной, под свирели птичьи, посмотри, как святы мои угодья: здесь такая тьма, недостойный солнца! Здесь такая тишь, позабывший речи! Сонный лес с твоей темнотой сольётся, изменяя облик твой человечий. Не пугайся тени сырой, мой милый, засыпай во мшистой лесной утробе, как мертвец в прогнившей своей могиле, прорастая в землю корнями рёбер.

Возродится здесь под прохладной сенью мой рогатый бог, господин, владыка.
Но пока ты - злое немое семя, что однажды землю расколет с криком.

в городе,
сшитом из тысяч кривых дорог,
под завязку забитых людьми, как коробка спичек,
вынимаешь одну за другой - под картины линча
жжёшь, наблюдая, как крутит их в чёрный рог.

как давно это стало твоей потайной привычкой,
бог?

вот немое бессонство ночи,
что доводит до ручки, точки,
я, наверное, скоро чокнусь,
наглотавшись ночных чернил.

что до крика - всегда сподручней
притворяться живой и звучной,
чтобы не был кому докучлив
мой ебучий душевный мир.

и не мир вовсе - так набросок, -
раскуроченный, безголосый.
он не то чтоб летит с откоса -
просто катится не спеша.

солнце зыркнет рассветно: "хватит.
пролежала дыру в кровати,
ты большая, жена и мать, и..."
боже, как тяжело дышать.

и такие тут сны в терминальной коме:

наугад вынимать из себя же ливер:
это - печень. спиртована от "знакомы...",
пара лёгких, прокуренных "...раньше были".
вырезать блудных бесов сердечной мышцы,
что на бабочек крыльями так похожи.

но, как дар, с роговицы сгрызают мыши
отпечаток его ненавистной рожи.

похоже, что черти во мне все сошли с ума
и душат похлеще острейшего из стенозов:
сквозь горечь, горящей в гортани, не прут слова,
и это сродни пробуждению при наркозе.

а если по Данте, то это - девятый круг,
его основание, вымерзшее начало,
где я понимаю внезапно навзрыдно, вдруг,
что мне тебя мало, кошмарно, до дрожи мало.

Изо дня в день Фамарь сшивает души — невесомые пепелинки, тонкие перламутровые лепестки. Кусочек к кусочку, трепетно и осторожно.

Ей нравится, как звенит игла, как тянется и вибрирует в пальцах золотая нить, как шов, сверкнув яростно и горячо, исчезает, будто и не было никакого разреза. Тогда Фамарь улыбается, разглаживая мягкую, тёплую ткань.

В каждом углу у неё по кучи разбитых, рваных, навзрыд кричащих, обесцвеченных и слепых. Фамарь выбирает души навскидку, распарывает каждую на кусочки и перешивает: сюда — улыбку, медовый голос, любовь к поэмам; а здесь останется боль и холод ключиц, способных свести с ума любого — и будут тыкаться в эти ключицы десятки мужских носов. Фамарь смеётся «Когда-нибудь ты оценишь!» и отправляет душу в обитый бархатом сундук, точно в чрево самой вселенной.
За сундуком приходят тени, такие густые, как чёрные дыры, с глазами мёртвыми, полными звёздной пыли, и внутри у них воют северные ветра. Они уносят сундук за двери. Фамарь к двери приникает ухом и слышит, как растворяются там, в задверье, тяжёлые шаркающие шаги.

Фамарь их не спрашивает ни о чём. Она просто — немой портной, а работы непочатый край: нужно сшить ещё сорок тысяч душ до того, как солнце влюбится в горизонт, разлив по небу румяный застенчивый поцелуй.

Иногда к ней Господь заходит и садится подле. Растирает уставшее лицо руками со вздутыми венами и долго-долго молчит, вслушиваясь в тонкий звон иглы.
А затем его накрывает:

- Как они все мне надоели со своими молитвами и елеем. И горло дерёт от ладана, и руки зудят от сухих поцелуев их. Дай, реши, покажи, направь — сами просто лежат в кровати, мол, чего трепыхаться — ведь всё наверху расписано. Разгреби, помоги, дай выстоять. Я как будто в аду, Фамарь. В человечьем аду, - и смеётся звонко так, переливчато, и смех высоко дрожит.

Фамарь откладывает душу в сторону и берёт его ладони в свои. Зашивает сквозные дыры.

- Как ты всё это терпишь, Фамарь, скажи мне? Вот на пальце твоём нарыв, но игла у тебя играет, как стрекозка в камыше. Помнишь, раньше, как криво было? Не обижайся, но кривокосье. И они недовольные такие, светлоокие бесы, ей-богу.

А потом он, вздохнув, с улыбкой:

- Что ж, не буду тебе мешать.

Фамарь шьёт да перешивает, не чувствуя пальцев, не помня, сколько раз кусала их звенящая игла. Души ластятся, как собаки, и не стонут — скулят. Ну право, как их бросить, ну как их бросить?

Солнце жаркие губы вытягивает к земле.

Солнце стекает по груди тонким косым лучом, собирается жаром в ключичной ямке. Запекает голос в горле, ворует проклятья с губ и, наконец, бессовестно жжёт ресницы, окончательно вырывая меня из ночной экзальтации и бросая в дневное уныние.

Поднимаюсь. Стряхиваю солнечную пыль, смываю остатки росной прохладой. Мои чудовища меня ждут. Кутылый приплод сатанинских болот. Голодные твари, кормящиеся с моих рук изо дня в день. Старые и жирные, молодые и жадные - одинаково ненасытно слизывают с пальцев моё пламя. Лают и беснуются, выпивая меня всю так, что к концу дня я тлею невзрачным угольком, крохой жалкой, оставшейся от пожара. А сегодня в ежедневную цепь кошмара вплетается новое звено - очередная приблуда, почуявшая тепло. Однорогая тварь в бахроме багровой оленьей шкуры.

Подходит ближе, ветвистым изогнутым рогом тонко и ровно вспарывает, как рыбёшку, меня от лобка до солнечного сплетения. Из раны выпархивают искорки-мотыльки с крыльями - переливчатой чешуей. Падаю спиной на мох, зарастаю мхом и лишайником. Смотрю, как мои мотыльки устремляются в погасшее небо и растворяются среди звёзд. Лежу и чувствую эти звёзды и землю, и лес, и мягкий туман от болот, и осоковую росу - как себя. Я - часть настоящности, её крохотный позвонок в ветхом, но гибком теле.

Тварь проходит по мне, копытами рёбра ломая с хрустом сухой травы, и смеётся до жути по-человечьи.

Я замерзаю. Луна обещает меня беречь и заползает по сломанным рёбрам в сплетение, где было когда-то солнце.