Мать говорила:
«У всех есть свой ад.
У старика-узбека,
кладущего нам плитку в бане, –
это страх быть выгнанным
за ворота чужого пастбища.
У тёти Куралай ад –
это сын с глазами шайтана, когда
он поёт ночами пьяные песни.
Мой ад – это твой отец, который...»
Мать замолкала, и я думал:
«Когда вырасту,
уеду отсюда подальше.
И никто не узнает про мой ад».

Я спросил у сына своего друга,
семилетнего балапанчика:
«Как ты думаешь, Галымжан,
что такое Родина?»
Его раскосые глаза заблестели.
Он вытер с губ остатки шубата:
«Родина? Хм… Посмотри вокруг».

Кругом расстилалась степь
с островками асфальта
в жёлтой песчаной пыли.
Караваны умолкнувших фур
дремали после дальней дороги.
Одноглазая собака
заглядывала с тоской
в сытые лица людей.
Покачивалась ржавая тележка
с остатками окаменевшей земли.
Из неё,
как маленький казахстанский флаг,
выглядывал голубой цветок.

«Родина – это ты и я», –
закричал Галымжан и побежал, –
Мо-о-й же-ре-бё-нок Ку-бас –
то-же Ро-ди-на!»

Ветер подхватил слова и
понёс их по земле вдаль.

Когда под первым снегом у Кремля
Я грел в карманах мёрзнувшие руки,
То думал о тебе, моя земля,
Как думают о матери в разлуке.

Теплы в твоих владеньях октябри,
И солнце, как борик, лежит на крыше.
Горячую мелодию домбры
Имеющие уши да услышат –

Она летит сквозь щели прошлых дней
В квартиру к нам, где манты лепит мама,
И дед при свете лампочных огней
Мне кажется похожим на Хайяма.

Там прячу я в свои черновики
Сухое зарифмованное лето.
И бабочка срывается с руки,
Не ведая, что заморозки где-то.

Под взглядом остывающей зари,
Мы, выжженные, словно пустыри,
Подсчитываем раны и пропажи.
Обиженно поёт вдали домбра.
Нас больше нет, мы умерли вчера
Для бабочек и ангелов бумажных.

Сжигай мосты и с ними догорай.
Как прав был рассудительный Абай,
Считая, что в любви течёт отрава.
Глотнёшь, и там, где были миражи,
Лишь ворон обездоленный кружит,
И песнь его полынна и картава.

Помнит август огни заката,
дом в предсердии Астаны,
где сроднился подъезд щербатый
с горькой музыкой тишины,
где любовь по ступеням длинным
шла, не зная, что там обрыв,
где, укутавшись в песни «Сплина»,
был я болен, суров, ревнив.
Злился, плакал, стоял часами
у закрытой родной двери.
Дребезжала тоска ключами,
холодящая изнутри.
Но никто не впустил, не обнял.
Ночь качала паучью нить.
Сквозняки усмехались злобно,
и соседка звала курить.