http://www.youblisher.com/p/1220654-Регина-Мариц-Алфавит-язычного-испуга/

= 1 =

обожаемая Re
прости, что так редко

жизнь происходит скорее меня
утро начинается тем, что я бегу искать реку
[говорят, она где-то бывает]
потом оказывается, что уже опять утро
и надо быстро поспать

иногда думаю про собаку
о том, как это жестоко
вместо пробежки по ближнему парку
очередная говяжья галета

П. много думает обо мне
и много играет на скрипке
нанося этим непоправимую пользу
моему культурному росту

Л. думает о сверчке из рисованной книжки
сверчок думает о лете
где никто ни о чём не думает
[даже Д., а он думает всегда — у него борода!]
все живут на реке
рисуют письма и прочие фенечки
одноразовыми плоскими палочками
которые, как правило, обнаруживаются во внутренних карманах
после ужина в лапшичной

на самом деле, обожаемая Re
не всё то мёд, что так сладко
сверчок, говорит википедия
страшный зверь
каннибал
поедает молодь и кладки



= 2 =

веня бескорыстно большой и красивый:
я тракторист, пашу я морe

у вени стишики в сообществе на майл.ру
про любовь, секс и всякую всячину

ещё теги децтво и армия

от вениных букв
художница ксана, татарочка нелли
другие прекрасные аватарки
становятся гулкими, будто колодцы в степи
или космические сферы

веня же знает, как наше слово

поэтому время от времени ставит still gоt the blues
и вакарчука

а какую нежнейшую сельдь постил в том году
из норвежского ставáнгера

<<
нелли на шесть лет старше
александер забалтывал с ней эмигрантство
взамен угождал по мелочи
например, вместо как прошёл день
спрашивал букетики впечатлений

и она собирала, слегка стесняясь банальности:
крокусы от курсантов, кактусы от шефуса
анютины глазки в метро

однажды приснилось, что пожилая женщина
целует в затылок

к весне все цветы облетели

позже пришло сообщение

целую неделю на аве цвели чёрные
с желтоватыми подпалинами
центифолии

нелли вообще любит сепии

<<
пожилой женщине хорошо
все дома
все спят

время собирать пазл

<<
ой, чий там кінь стоїть



= 3 =

любящим Kirsty Elson и L. S. Lowry – Гале и др.

когда человечки лáури ешё не переселились в индастриал,
дома умели говорить здравствуйте и вечно толпились у моря,
ялики держались за пальцы просоленных пирсов, чтобы не потеряться,
и каждая девочка мечтала получить на тринадцатилетие небольшую собаку
[я бы взяла шоколадную таксу. ладно, можно и мраморную] —
приличный повод для прогулок по набережной
от фонаря к фонарю, чтобы море — то слева, то справа,
в голове полосатые торсы, флаги на кораблях.

таксы исполнились вместе со спичками труб,
серными глазами и надбровными котелками.
дома ушли с берегов, перестали здороваться.
пришлось придумать им домофоны,
подсказывать: здравствуйте, здравствуйте.



= 4 =

я не собиралась об этом говорить
вы не собираетесь это слышать
и чудненько
приступим

чаще всего темно
а иногда кажется вот же они
хоры голубые

что характерно
мама заставляла учить бородино зимнюю дорогу другие стихи

тут многоточие по ширине страницы

о ком я брут
такие могут выживать
только между старинным торжком
и торжественным стеарином

где на клише давно лежачем
влажный пролежень
они в туда ложатся дышат
о чём ни вздумать ни взгадать
время от времени переставляя слоги

от перемены мест известно

все дела

а почитаешь
как-то и прекрасно

я больше этой песни не хочу,
но и держусь её всё больше.

где стыдно петь [х.з. почему] —
июля опрокинутая плошка
и я красивей, лучше, чем внутри.
как милого узнаю по походке,
[смотри горбатая, смотри]
так и порхаю.

а где не стыдно?!
гой, портняжка хайм,
ты раскроил мне горло по лекалам
раздёрганных дунайских рукавов
и в твердь буджакскую воткнул
калёную иглу.

конвой гудел, дрожали на развязках
две железнодорожные струны́,
обрывный лай вдогонку — ласка
ссобачившейся доли.
из сумы
торчали колья струганных отцов,
всё чаще детям не показывали снов,
лишь иногда — лозу, колодец, на тряпице соль.

от этой каменной не отколоться.
вольно.
пой.

>>
всё что придётся потом полюбить
намываешь себе из потерь
вот тебе рыба моя
ласковый пыточный зверь
реки запястные
звонкая прель
сыпь золотая

лишние из небесных
ловят кого с листа
трогают лоб воскресный
не находят лица́

<<
объявили салочки, говорят: води.
на поребриках люди твои.
ширина дороги – на покат креста,
ниже уровня совести – высота,
а ты больше самой себя.
гоп_ля.

>>
а между тем
лето
чёрная вишня

платье льняное
не отстирать

1

— ты коростель! — кричал, — я знаю лучше.
последний злак поёт, ложись и слушай.
по горлу — родина, исход неведом,
и звук колосьями — по сердцу неба.

а небо, что оно? columba Domini.
ты коростель — шептал, — ты птица дольняя.
твой голос — лезвие, твой голос — ухо.
споёшь небесное, и станет глухо.


2

он так просил!..

он чёрной милости просил:
дойти, дойти! нет боли, голоса и сил,
и мёрзнет лоб, и небо ходит ходуном,
и пот — взахлёб, и свет — навзрыд...
но всё одно
негадан вход, неволен выход,
а в полях
всё та же кровь
и тот же пересыльный шлях.

о, слово — плоть того, кто непроизносим...
...и кто на зов — дарует зов.

он так просил!..


3

ей имя было рай
ей голос был в аду
по лезвию шаги
голубка против сердца

проросшие слова
в глухую борозду
и злаки до земли
и небо до младенца

2012

>>

троллейбусный народ
бренчит на остеклевшей леске

подмёрзший аpple
дрожит в изломе брови

норштейн —
ворсистый, чуть подслеповатый свет

купить имбирь, кокосовую стружку
форму домика

<<

выбежали на минутку
крикнуть «народ, мы тут»,
вернулись – нет никого.

наутро пили шампанское, запивали чаем,
выколупывали мясо из холодных пельменей,
смотрели на розовую малышеву в несгибаемой юбке,
на домик на её голове –
наверное, туда уходит праздник.

>>

фонарные ножи нарезают свист лежачего ветра
на длинные китайские колокольчики.

идущий замирает,
складывается божьей коровкой
о семь чёрных нот на красной спине.

ли, китайчонок, напой-ка про небко —
там тепле́нько,
здесь холодне́нько.

<<

где свет уходит поперечно
в продольный срез высокой двери
не останавливайся дольше
чем на цветок
для маленькой иды

***
клейкий запах дождя.

убежавшие пойманы,
перемыты, запущены в дом.

скатерть
сползает под стол,
точно ребёнок,
внезапно сомлевший
за минуту до новогодних курантов.

тут, пожалуйста, выдох.

и пару щеглов,
чтобы помнилось —
тремоландо.

***
тот дождь был больше растворённых окон

но я цеплялась за его подол
валилась под ноги
и прикрывала рты краснеющими листьями

стихи переставали быть летящими словами
лицо – бессменным именем
и оправданием

лишь совершенный георгин
в бутылке с тонким дном
подрагивал

***
..кроме спесивых сосен
в окнах, ереси птиц
на прутьях бесхозных страниц,
что ещё?.. сонное
утро легло на руки —
простоволосое и поруганное.

всё обретает форму
возраста.
кроме...

***
когда ещё нам будет так смешно
чтобы забыть
что тут
не мы, не мы

нас начали терять

обнимем же, друг
восклицательный знак
круглыми скобками

казалось —
вот свернём за угол на какой-нибудь стекольной,
и что-то шедевральное, такое,
что только раз бывает, и с разгона.

прорвёмся к берегу,
навстречу туча вельзевулов,
за ними прогер, с виду — коэн
из глубины в сто тысяч поцелуев,
с глазами ссыльного и в чистоплюйской сбруе.

а мы такие, браза, обалдуи...

мы, кучно: хай! откуда, мордехай?
пошли бухать пока лехаим, вайфай, и край очкует в облаках!
гуляют все! оле и ап! чума и фарт!

и он не плюнет в нас, хотя и леонард,
и в чистоплюйской сбруе.

сначала мы захватим журавлиный клин,
забыв про почту с телеграфом,
пойдём на боль, яволь — манхеттен и берлин,
и красный марс, прекрасный марс:
мы взяли вас, мы взяли вас, вы не возьмёте нас!

затем засядем там, в окне
ловить кровищу и кис-кис,
восьмую серию в огне,
в рекламе гон и парадиз,

схватив детей, как ватерпас,
держась за страх, как за карниз,
на безымянной глубине
в сто тысяч нет,
в сто тысяч без,
в сто тысяч оловянных нас.

я тут живу.
пожалуй, наяву.

тут перехлёст, размыв:
сентябрь — пятно и линия, кандинский.

всплывает полый дирижабль — он слышен за версту.
ему не спится — мнится,
что он король, а королю,
по наивысшему родству,
дозволено подоблачные души тискать,
а тем — дрожать от верности.

стою.

тут всё стоит на чём-нибудь большом
и непреложном, вроде алфавита.
вот «а» — аарон, алоха, амба, антишок,
вот «я» — ягóда, ягода, ярмо,
и всё — созвучия: хамсин и ваххабиты,
петит и твиттер, мастер, маргарита...

тут все кругом должны, и все по кругу квиты.

приблудный веркин женишок
гуляет выпившую дрель.
щенок
глядит и влажно дышит в неразменный «л».

наутро, после светлой пасхи.

пуэр без сахара, пиано джаз,
дрожащий холодком на мочке уха.
дитя — лови/пусти/бобо/на руки,
пятно на скатерти — павлиний глаз.

и глаз весны — из цвета абрикоса,
и глаз дождя косит на голубей,
и пёс в коленях — грузный, мокроносый,
и крохи сна роятся на губе,

и в спину мне — в мою банальность, в счастье, в утро:

ты знаешь, дочь,
а я скатился в детство.
рисую всяких там щенков глазастых
с большими бантами на раскудрявых лбах,
то в травах, то под вишней.
...а то в дверях — дворца или сарайки
/но непременно с круглым дымом на макушке крыши/,
и лето в крупных бабочках.

как будто это вам с маришей — маленьким.
потом выбрасываю, чтобы не прознала мать.

и я захлопнулась, свернулась и разбилась
на жалость и расплавленный желток
в ломте пасхального апреля.

о, сколько это длилось?!
мы смотрели
и видели себя: поток
одних — горячих, многоцветных, плотных,
других — прозрачных, бережных, простых,
седьмых, десятых, сотых... самых первых.

...и родинку над рыжеватой бровью,
и на плече зарубцевавшийся стежок.

«а там — дельфины»
Егор Мирный


«синие маленькие гоночные автомобили
лето, школа»
«тёмное стёклышко, вставленное в железное забрало»
Сергей Тимофеев

------------------------------------------------------------------------

собака бежит по южному снежному городу.
в одном глазу шелковѝца,
в другом — можжевелина,
в каждой шерстинке ветер,
в каждой шерстинке ветер,
север в ноздрях.
понимаешь, север.

в кухне темно и кофейно,
надкусано яблоко,
густо клубится верлибр тимофеева,
а там —
дельфины:
синие маленькие гоночные автомашины,
тёмное стёклышко, вставленное в железное забрало,
рижский /парижский/ вокзал
и кит даунз...
/ — кажется, кѝта, всё же, там не было.
— как же... из джаза, с любовью./
я выбираю лето и школу.

из лета выходит курчавый дассен,
снежным комом,
вернее, монро
в белом люстриновом фраке.
пуговиц нет, но блестящие ягоды:
вот шелковѝца,
вот можжевелина.

троллейбусный визг.

свист молодого эвенка
где-то на севере.

***
каждое лето
в нашем саду родятся персики

бархатистые
и тугие

щекочут нам губы
и мы улыбаемся

услаждают языки
и мы говорим золотые слова

дерево же
просто живёт

материнское счастье бесхитростно

***
игра «найди сына»
подсказка в хазарской сказке
страница заложена розой
сухой от восторга

***
он смотрел на мать
чуть брезгливо

она – со страхом

но правда ещё никому
не облегчала ноши

***
где степь натянута, как платье
на узловатые колени реки
шпаклюют ульи, ладят бочки
сетуют на ослепший от жары дождь
и варят вино с обжигающим перцем

после
танцуют цепкие сны
о рыбе плывущей на душных волнах
о детях, вернувшихся в рыбьих глазах
из греций каких-то
персий
или других богемий

цепче
только лоза
в отцовских землях

глазок айвы в оконных створках,
как между первым небом и вторым,
а до седьмого – пенный лорка,
пуантилистский дождь из мишуры,
две девочки в зеркальном шаре.
моя – вот эта, но и та.
тыгдым-тыгдым, тыгде-тыгда,
лошадка – ты, лошадка – я.

тут, как и прежде:
хемуль любит тишину,
холмы, работу, злую крошку мю.

где снег приходит в мумми-дол –
закладка с именами к лету:
на синей ленте – голубой олень.

дин-дон дин-дон
кудрявый звон,
что грошик медный,
что слепой.
лети по слуху
и не помни тела.

ресница на щеке не держится,
щека не держит рот –
небочерпательный и спелый.
он говорит:
народ,
вот вам на жизнь,
прекрасную на страшном.
берите что есть сил:
одно окно,
в окне – айва,
в айве – тепло.

всё так и было.
рождество.

всё так и будет.
здравствуй.

эта нежность глупа, всё стоит за спиной и толкается,
и так жаль её гнать – ну куда – ни кола, ни двора.
что ли супу налить, и чего там ещё – полстаканчика,
что ли выйти самой, пусть останется в доме одна.

пусть откроет шкафы и зароется в пёстрые радости,
на булавку наткнётся, захнычет, как детка: бобо.
я вернусь и подую на то, что не стало царапиной,
доедим и допьём, и споём что-нибудь про любовь.

21.10.2013

всё это — алфавит язычного испуга.
наборщик турок, у него одышка,
он рассыпает шрифт.

всё это только спит и видит спину звука,
и силится расслышать,
но — слепит.

водяная собака

я говорю тебе обо всём.

например, о том,
что внутри дождя тепло,
там живёт водяная собака
с тонкими длинными лапами,
базиликовыми глазами
и плавниками.

её имя начинается на «о»
и поётся,
примерно, как joe dassin
или mon chagrin.
/тут важно хорошо утопить назальное «эн»./

когда кончится дождь,
собака закроет собачий рот,
скажет себе: охохо, —
и уснёт.

её сон совсем не похож на человечий,
потому что идёт наоборот.
спящую водяную собаку не видно,
а она видит

тебя, неусыпную /мама, ещё!/,
меня, говорящую обо всём.

например, о том,
что внутри дождя тепло,
там живут водяные овечки.

snoopy

лидуша кряхтела.
не так много места между snoopy и папой,
но без них не заснуть.

дед смотрел на её возню.

я смотрела на деда,
на детку,
на собаку с заштопанной лапой
и дышала в стишок,
чтобы как-то согреться.

ничего не начнётся,
пока не разорвётся сердце.

про волчка

пробраться в сон степенной кобылицы
где молоко
вперёд иголкой пришивает жеребёнка к степи
и ждать волчка

и чтобы полночь близится, волчка всё нет
он пропадает, мама, пропадает
его тысячерукая спасает
а у меня колени, пах, живот
дунай-дунай по горлу — плыть не переплыть

а что дунай? лишь оправданье берегу
и птичий рай

шелкографичное китайское кино

шелкографичное китайское кино.
пионовая дева, размягчённый солнцем пруд.
золотые рыбы на лепестковом кимоно
грызут сладковатые луковицы сердец.

когда сердец не останется,
острые рыбьи кости спадут,
проткнут расписную тишину,
и жилистая песня всплывёт на поверхность.

потом придёт петя, мы нальём себе чаю,
станем греть губы
и узкие китайские кружки,
иногда посматривать на видеоняню.

так музыка становится ненужной.

суок

правды не будет.
случился сверчок.

все живут на реке,
носят большие фланелевые уши
с дырочками для песен.

суок, суок,
замри на «о».

всенощная
до лета.

как эти девочки горят, как говорят!..

– оставьте нам наш ужас-ужас детский:
пододеяльный, подворотный,
пороговый, предменструальный.

мы прятали его в поточной скуке
проточных лекций,
эрекций дружеских побочных
и самочинных вивисекций.

мы чистили его до рвоты,
икоты рифменной
и подлого, завирусованного ворда.

мы из него творили журавлей,
как дети делают детей –
скорей, скорей,
пока на кухне мама рубит сельдерей
и накипь чёрную снимает с жирных щей.

и вот мы –
стоим по бёдра в майской землянике,
капустницы
грызут нам выи девьи
и ланиты /в несносных чёрных точках/,
влетают в пафосные ноздри,
в филологические тельца
и в сердце – тысячу одно.

эфиров цвет: офелия con фрида, –
и розгой взмокшей бьёт либидо
по сгрызеной разбойной строчке.

о, вы ли выли, вымя вынув, о вере, вверенной нам, овцам,
в надежду, молоко, кисель и берег скользкий?!
ну что же, войте.

съешь ещё этих мягких французских булок,
да выпей же чаю.

– я птица сойка.
– я птичья тушка.
– я птица чайка.

*
встречаешь вот так своего человека
из рваного фотоальбома
и видишь, где тонко: слепые побеги
на сморщенных розах у дома,
обмасленный полдень, pink floyd, чебуреки,
по списку на лето — обломов.

о главном — нельзя, но — заглавными, с точкой.
что левин и кити?! что правда?!
что чиркано было тогда между строчек —
так важно, так важно,
так страшно, так страшно,
как ножиком новым по парте.

**
от первой звезды до последней гордыни,
до тихой тщеты от кичливой сарыни
всходили и падали головы:
черешенка, яблоко, колокол,

и лисья, и пёсья, и рыбья, и рачья —
их грызли горячка и быт на карачках,
их вёл по завинченной мёбиус,
и лопались писанки, лопались.

пожалте вовнутрь, чтобы выйти наружу.
мой враже, мой друже, всё туже, всё уже
мертвимый совиный разгневанный
живимому львиному левому.

***
встречаешь потом человека — вот так:
песочница, пыльные львы,
два бога /о, ямочки на локотках!/,
цветок на куличике — стяг и рейхстаг,
пологое небо, недолгое «мы»,
сердце взамен головы.

25-27. 08. 2013

«а у меня всего лишь карандашик
в моем чехле»
Константин Кроитор

***
прилетал перепончатый гнев
иерихонский
горланил и выкал
полугусь-полулев-полублеф
полный хоботов на мотоцикле

ах, савранский, – славянский авось
по весне так роскошно и хлябко
и так надо, чтоб громко жилось

мятый фантик – гусиные лапки

***
лестничный такт и фермата двери,
целая нота глазка,
тридцатьвторыми: до_ре_ до_ре_ми,
пауза.

издалека:
- кто там? – тарелки, железная дрожь.
- я! – оборвётся струна.

так поиграешь, и снова живёшь.

родина, что ли, весна?..

***
У заправочной, по весне
лёг на лавочку
и запел
непотребный, осоловелый
на ветровке – «Walt Disney»

Шла чужая
да обошла
видно выплакана до дна

но хватилась его
родная

ухватила
за обшлага

***
сыр и киндзмараули
яблоки

переулок
в дождике набекрень
хрумкает сны

апрель

в ящике из-под света
тесно
собака, детка

чур меня

тишина
сборчата и длинна

***
где нет звонков, и писем нет
ты гладишь трещину на чашке
она причудливо причастна
к моей вине, к моей весне

потом придумываешь быть
и про безбашенность апрелей
и ставишь чашку на тарелку
чтоб не разбить

***
ни гром не грянул, ни славянка,
во облацех светла вода,
и одноногий оловянный
стоит, влюблённый, у пруда.

летают хищные стрекозы,
обмякла на весу сирень,
и хлещет востроногий воздух
ручных людей и дикий день.

мужчины сходят на галеры,
а женщины вершат супы.
их спины потные от веры,
их плечи на покат судьбы,

их солнцу солоно и вкусно
крыло ребячьего утра,
в котором лебеди и гуси,
и оловянный у пруда.

04.2013

Шум человечий, чешуйчатый снег.
Выключи звук.
Боже, как вычурно машут руками актёры.
Видишь — стоит, смотрит на всех,
будто бы хочет нащупать — который.

Снег превращается в свет, если молчать, -
в солнечный брют.
Это для порченых нежностью,
а уцелевшим —
чай /брокен/
и сказку о ловчих и певчих:
как собирались и ночь demi-sec
пили из рук.

Пот над губой, распашные колени актрисы,
музыка рыбья, чешуйчатый свет.

Антониони —
от века и присно.
Антониони
и снег.

день, день, день, день
плещется слово в строчке
словно и не был апрель, апрель
вымолчанный в рассрочку

тенькает где-то: разлей, разлей
легче нести пустое
день-одолень, день-одолень
на посошок и стоя

***
где упала ничком перекатная дрожь
неоплатная ложь
/отвернись и не трожь/
я живу и не верю ладонным

и в трясучих держу перочинный стальной
/завиток золотной
да слеза над скулой/
а в закушенных русское слово

ничего тяжелей перевитых корней
перебитых стеблей
/всё о ней да о ней/
ничего ненадёжней заслонов

и святых не отместь, и земных не отвесть
и весенняя взвесь
как дочерняя месть
поперёк, вперехлёст, по ладонным

***
как сойти с убегающей улочки
и не встать соляным в перекрёстке,
если речь не по месту получена,
и места небесам не по росту?..

перемелется ли, перебродится,
я вернусь ничего не забывшей,
приложить подорожником родину
к этой незаживающей жизни.

Личный анамнез:
анабиоз,
симптоматичный холод нательный.

Рекомендовано:
метаморфоз
со следующего понедельника.

Буйный фарфор, финтифлюшка-финифть,
узкоколейный романчик смертельный,
далее — витый смирительный шрифт
для рукоделия.

Гаревой гласной в глухое ушко —
где-то по водам, а где-то по броду.
Гладью — согласную Ж.
— Как «жаркое»?
— Вроде бы...

После, глаза напролёт —
ай да ну —
прекраснодушные струны на выбор.

А в эпикризе — обратно в луну,
по вою собаки,
наружу вывернутому.

29.03.2013

Семнадцать лет и лето нараспашку.
Вспотевший двор хрущёвской трёхэтажки,
рукастые каштаны
в балконные карманы —
без спроса.
Чу! Из казанов —
вишнёвое стаккато: Ки_ши_нёв.

Вирджѝл Васильевич выносит мусор —
румянец и послеинсультный шаг,
фанат Вертинского и женских бюстов;
как выпьет — плачет, кроет Сибирлаг
и русских: тех, что увели корову
и папу — ни за что и навсегда.

Опять бушует рэбе со второго!
Поёт, кричит ли, молится?..
Седа
в его окне колючая джидà.

За гаражами тень, и три девицы
гадают на сыпучих лепестках:
останемся, уедем, что случится?..

Всё будет хорошо.

А будет так:
вот этой, с левантийскими глазами,
цвести, толстеть и соблюдать шаббат;
вот этой, длинноногой, в Алабаме
рожать разнокалиберных ребят;

а этой вот, молчунье близорукой,
ходить за словом, за вишнёвым звуком:
неузнанной маруськой,
по памяти по узкой,
оттуда,
где был русский мир
натянут между «доàмне» и «вэй'з мир».

-----------------
джидà - листопадный или вечнозелёный кустарник или дерево, часто колючий; дикий маслин.
доàмне [ˈdo̯am-ne] - боже мой! (с румынского)
вэй'з мир - боже мой! (идиш)
----------------