Павел Кричевский. Над плечами минут. – М.: ЛитГОСТ, 2021. – 58 с.


Стихам, как винам, черёд наступает не всегда. Иногда человек как вино – и дозреть должен именно он, а стихи придут вслед. Именно это – случай Павла Кричевского. Несколько десятилетий (!) он писал конвенциональные тексты, а на шестом десятке, поставивший всего себя на кон – перечеркнул себя – а точнее, свои тексты – прошлого.

Это смелый шаг – а я знаю, что Кричевскому пришлось столкнуться с непониманием и даже осуждением близких друзей. Так освобождение (а рифма и избитые темы/образы его очевидно сковывали) бьётся о взгляды тех, кто привык видеть узника в конвенциональных тисках.

Или ещё живого существа, сдавленного со всех сторон традициями, как в фильме Шьямалана «Таинственный лес».



Павел Кричевский совершает маленький подвиг над собой, перестраивая свой мир, оправдывая слово «своеобычный»: из обычных стихов он создаёт свои.

Необходимое условие – пусть и на шестом десятке лет. Особенно на шестом десятке. Это вызывает уважение – и робкую радость и гордость. Переход из конвенциональных кущ в верлибр – зачастую и есть единственный путь для человека, который, отряхиваясь от чужих слов и образов (обычно застрявших на уровне Серебряного века или шестидесятников, ну хорошо, от Пастернака до Бродского), находит, наконец, свои.

Примеров немало: Ирина Котова, Мария Малиновская, Александра Шевченко, Андрей Костинский, Егор Мирный и т.д. Те, у кого получилось. Тех, у кого не вышло, – куда больше.

Рецензируемая книга – небольшая. Я бы сказал, удачно небольшая, потому что публиковать все стихи, случившиеся после личного обряда перехода, было бы ошибкой; всё же язык автора пока неустойчив, и наряду со стереоскопично прописанными текстами, такими как «свет вянет по хрупкому лучу осени…» или «кода реквиема», в книгу помещены и не, скажем, совсем обязательные, вроде «кот норкин» или «фрагменты дневников первых колонистов Марса».

Книга нужна, чтобы зафиксировать изменения, произошедшие в авторе, стать отправной точкой для дальнейшей работы.



В текстах Кричевского объединён его прошлый опыт, новая техника, а главное – новое видение. Оптика и её регистры. В них множество выхваченных из мира наблюдений, флоры и фауны. Кажется, оппозиция «человек – природа» (а это путь по направлению «человек – мир») для него сегодня ключевая. А метафора, через неочевидные регистры которой просматривается мир, – основной троп.



свет вянет по хрупкому лучу осени

пчелы стали воспоминаниями

последних хризантем



ткут нитями неслышимых запахов тело ветра



кожа воздуха истончилась –

и если присмотреться

в каплях дождя спрятаны зародыши снега



или:



вода в озере становится гладкой чувствительной

дышит пытается вернуть к жизни отражения

давно нашедшие в ней покой имена будущих жизней



дыхание воды тень ветра



Здесь не только отражения. Но и проникновение за грань неведомого, прорыв (в прямом смысле от «разорвать») в небо. Кричевский доводит приём негатива до абсурда (см. текст Хельги Ольшванг «Я не ворон, я мельник…» – отражение известного пушкинского текста), тем самым расширяя пространство слов.

Он и расширил – и разорвал узилище пространства, выйдя на павичевской оборотной стороне ветра наружу. И вот – с этой оборотной оптики и описывает то, чего касается взгляд/мысль. Здесь две основные оптические модели:

– отстранения от субъекта говорения:



…где воздух

уплотнившись в воду достиг черного горизонта

он смотрит рыбам в зрачки и знает

о чем их молчание



– приближения к нему, через (пере)воплощение в рассказчика:



когда нас унесло в море

в крошечной резиновой лодке

взятой у кого-то на плоском как ночь без снов

утоптанном криками смехом плачем городском пляже

унесло настолько что стало ясно

дороги назад не существует

даже в воспоминаниях скользящих куда-то вниз

где должно быть дно но его конечно нет

когда мы поняли что смерть – это всего лишь

капля небытия в этом море



Поэтика Кричевского строится на вычитании, личной форме минус-приёма: вначале он отказывается от рифмы, затем от пунктуации, после – от прописных букв. Освобождая и очищая текст. Видимо, это необходимая форма обнажения – и истончения, когда языку больше не нужно проговаривать всё.



В текстах Кричевского ещё чувствуется словесное излишество – но оно редуцируется, стёсывается чичибабинскими пунктирами; он оставляет мир без себя, как Чичибабин оставлял помидоры, и сам себя высылает из прошлого мира (заключения) в новый (свободы). Вот она, вывернутая перчатка ветра!

А вот предчувствие поэзии, что важно – данное в начале сборника:



рисуешь ночь

на тонком пергаменте сна



кляксы выпавших звезд –

тайнопись неба

о наших еще не прилетевших

днях



Длинных текстов в книге не так много, про одно («когда нас унесло в море…») мы коротко сказали, остановимся ещё на одном. Это: «Астронавта Армстронга похоронили на дне океана…» Оно апеллирует к известным строкам Виталия Пуханова: «Гагарин соврал лишь раз в жизни…» – но Кричевский опрокидывает месседж пухановского текста. Не просто десакрализируя мысль космос – это где-то рядом с Богом, а помещая полёт к звёздам в декорации античной трагедии.

И это получается лучше, чем в недавнем фильме Йоргоса Лантимоса со схожей аналогией «Убийство священного оленя» (там олень Артемиды приравнен к отцу бога-героя, что, на мой взгляд, как минимум неубедительно).



жизнь Армстронга – вдох взлета и выдох посадки

смерть Армстронга – прилив океана и отлив



прилив <…>

видит изнанку отражений –

из чего сотканы движения и паузы

из чего соткан лунный свет в котором он плыл

думая что идёт по твердой поверхности

Луны и Земле слов и мыслей



отлив

при чем здесь паузы? <…>

прилив

Армстронг сух изнутри <…>

где воздух

уплотнившись в воду достигает черного горизонта

смотрит рыбам в зрачки и знает

о чем их молчание



Армстронг предстаёт в роли Бога, а явная театральная бутафория (приливы и отливы – конечно же, античный хор) снижают пафос текста.



Но главные стихи – о мире и – уже – о природе, через которую происходит познание мира и себя. Практически из таких стихотворений составлена подборка Павла Кричевского в недавней «Артикуляции», чуть отстранённее (но не без главных интенций) получилась публикация в «Цирке “Олимп”+TV» – я называю главные пока публикации Кричевского после трансформаций, произошедших с его поэтикой.

В книге есть и переводы – с английского и украинского языков. Первый – профессиональный язык Кричевского-педагога (тут уместно вспомнить о его победе на конкурсе Кембриджа и стажировке в Великобритании), второй – родной (автор родом из украинского города Сумы, но с начала 90-х живёт в Подмосковье).



Константа, на которой держится сборник Павла Кричевского – мир изменён. Вопрос, возникающий у критика: приручен ли? Не произойдёт ли возвращение к себе прежнему, в условия комфорта и местечкового одобрения? Я думаю об этом сейчас и спрашивал себя, когда читал книгу и писал эту рецензию.

Демиург себя раз за разом переживает семь дней творения в попытках его приручить. Изучать других и бродить проторенными тропами – в этом нет ничего плохого. Но клубок поиска должен когда-нибудь привести к себе – дать возможность говорить собой, найденными словами, найденным миром.

Каждым текстом творения.

В каждый из бесконечно проживаемых дней.

(Опубликовано: журнал "Волга", № 1, 2021. URL: https://magazines.gorky.media/volga/2021/1/vyvernutaya-perchatka-mira.html)

Юлия Крылова. На фоне белого. — М.: Воймега, 2022.

Назвать книгу «На фоне белого» — решение в некотором смысле смелое, но и закономерное для дебюта — поскольку, с одной стороны, перечеркивает написанное кроме (если мы воспримем эту фразу в значении «на фоне белого листа»), а с другой — становится точкой отсчета для будущего. Речь именно о книжном дебюте — в журналах (например, «Арионе», «Новой Юности» и др.) Крылова публиковалась с 2014 года. Нормальный срок, чтобы собрать сборник.

И настроить собственный голос, поскольку Крылова как поэт — выходец из провинциальных ЛИТО, а на переработку местечковости, которая часто привязывается даже к очень интересным авторам, нужно время.

Вот и «воймеговский» сборник — результат этой переработки себя, отступление от «традиции» узнаваемого письма, которое встречаешь во множестве, сброс (но не до конца) атавизмов любительского прошлого. И все же мне особенно дорого то, что приподнимается над ним, отличается всеми фибрами букв, смыслов и интонаций.

Я помню Юлию Крылову с начала 2000-х как сосредоточенного, смотрящего в себя человека — внутренняя работа и жизненные впечатления занимали в ней больше места, чем жизнь внешняя. Показная яркость была заменена мыслью, вдумчивостью; шум — тишиной. Эта же личная черта напрямую отражена и в стихах. И то, что она отложила книгу почти на двадцать лет, — говорит в ее пользу. С одной стороны, не стоит бояться выпускать книги (в этом была уверена, например, Римма Казакова), с другой — если чувствуешь, что еще не можешь перенести всего себя на страницы, если еще подводит внутренний поэтический слух, — лучше отложить.

Какая тема центральна для книги? — материнство, передача жизни (как говорит Юлия Крылова, памяти) — сыну; разрушенный кокон одиночества с приходом нового человека. Таинство зачатия и рождения Крылова обожествляет, в книге религиозные мотивы закономерно соединены с мотивом обретения жизни. При этом сразу, с первого текста, автор подчеркивает: ее история не связана с Новым Заветом; мир, который окружает ее, — библейский новодел, и если ангел и находится рядом, то на брелоке. Это моментально сбивает пафос отождествления с религиозным каноном, демонстрируя условность объединения сюжетов — перед нами обыкновенное чудо, чудо жизни, доступное каждому из нас.

Книгу «На фоне белого» запросто можно прочитать как дневник. О жизни, полной потерь, разбалансированной напрочь, до появления якоря и смысла в виде сына. Одиночество тут явное, скорее даже: одиночество в коконе нахождения с другим человеком: «на краях кровати / мы дальше друг от друга, чем в краях, / что за морем». Следовательно, книга — поиск. С раз за разом гибнущей надеждой. Когда звучат слова: «улетает голубка в океан голубой» — мы понимаем, что она не вернется. Отсылок к одиночеству, бесприютности, необратимости жизни и пути к смерти в книге очень много, но это свойство всех поэзий и поэтик всех времен — с древности и до самых инновативных техник. «и отправляешь жечь пустой огонь, часами наблюдая за конфоркой» — об этом же, еще и под руку с другой стержневой темой. Огонь-то не благодатный, а выжигающий.

Проговаривается она странице к 17-й, когда напрямик пишет про Марию, 30 сребреников за аборт (это на тонкой грани, но не кажется богохульством; очевидна метафора, как и сентенция о том, что любая жизнь священна) и о том, что «наверху казалось — будущая семья». Вот и еще одна тема книги: поиск семьи и дома.

я останусь не месте — море уже во мне

бьется в сердечном ритме. И кажется, между нами

нет ничего. Лишь качается на волне

мальчик с носом твоим и моими глазами.

Безотцовщина, с которой столкнулась сама Юлия Крылова в детстве, обернулась безотцовщиной для ее сына, и понимание/проживание этой ситуации травмирует как ее саму, так и ее стихи; несмотря на то что рождение сына она рассматривает как рождество, а материнство как мессианство.

Анна Нуждина в рецензии в журнале «Формаслов» точно заметила еще одну особенность книги: «Эта поэзия совершенно не экстатична, в ней нет утопического запала, только тихое чудо рождения или счастье от осознания, что быт становится комфортным». Ключевое слово здесь «становится», поскольку условно комфортный быт собирался по паззлам-осколкам некогда единого целого, совершая некое пересобрание себя.

В книгу попали тексты с середины 2010-х по 2021 год, и, если такое сравнение возможно, они росли вместе с ее сыном, захватив некоторый временной коридор до его появления на свет.

Это не эгоистичные стихи, тут «я» не выпукло — и многое сказано о других; Крылова наполняет сосуды строк мыслями о тех, кто был рядом, но оказался чужим, кто стал близок по высокому закону человеческой дружбы, кто ушел, оставив за собой незакрытую калитку боли… Даже в стихах о коронавирусе она концентрируется на умершем старике или девушке в хиджабе (хиджаб не скрывает улыбку — тонкое замечание).

Самое откровенное стихотворение о себе, на мой взгляд: «я пират одноглазый джо»:

помню только страх ошибиться в ее кабинете1

и советский прибор —

алюминиевую пластину с рисунком черной эмалью

где кораблик скользит по трем полустертым волнам

и если коснешься металла ручкой на проводке

то будет ужасный п-и-и-и-и-и-с-к

переходящий в крик

инны-так-и-не-вспомнила-как-ее-там-по-отчеству

крылова ты что слепая

аккуратнее не заходи за линию

В целом в этих текстах немало отсылок к незрению и отсутствию звука, где-то это имеет физиологические корни (например: «единственный видящий глаз заклеен»), где-то речь о восприятии мира, от которого прячешься в кокон («и зимуешь в глуши — у Бетховена в голове»; «зрачки ты заменил стеклом»), что трактуется как попытка спрятаться от обжигающего болью мира.

О людях, которые обижали героиню текстов книги, Крылова пишет… с нежностью: и о собственном отце, и об отце сына, не оставляя внутри себя злости; даже не просто отпуская, а обнимая словами и сохраненной где-то внутри любовью. Любовь сильнее обиды, даже если любовь твоя, а обида — результат действий другого. Даже если отца — в том числе небесного — лишили родительских прав.

Я бы назвал книгу полной светлой тоски, поиска, в котором перед руками так часто оказывалась пустота, и, наконец, — нахождения себя — в своем сыне и будущем. В некотором смысле, «На фоне белого» — это и старт, и точка. Она и открывает, и закрывает проговоренные (иногда пробормотанные) темы — и новые стихи должны отталкиваться от новых реалий, новой жизни, новых травм и обретений. Только бы новое молчание не затянулось еще на двадцать лет.

1 Имеется в виду медсестра. — Прим. ред.

ООпубликовано в журнале "Знамя", № 12, 2022. URL: https://magazines.gorky.media/znamia/2022/12/vymolchannoe-budushhee.html

Опубликовано в журнале "Зарубежные записки", № 22, 2013
http://magazines.russ.ru/zz/2013/22/9k.html

Владимир Коркунов

"Дачные каникулы" Михаила Бахтина

Как известно, «дачными каникулами» называла пребывание в Кимрах вдова опального поэта Осипа Мандельштама Надежда Яковлевна. В летние и осенние месяцы Мандельштамы временно жили в Кимрах — на Савеловской стороне, отбыв в начале ноября в Малый Ярославец, а оттуда — в Тверь. Однако незадолго до их отъезда, в Кимры приехала другая чета (также обосновавшаяся в районе Савелово) — Бахтины. И «дачные каникулы» выдающегося мыслителя длились куда дольше — до лета 1945 года…

Это время вместило в себя отчаянные попытки Бахтина вырваться из числа «неблагонадежных», издать книгу о Рабле; преподавание в местных школах (в том числе и районной — уникальный эпизод биографии Бахтина), а также тяжелую операцию — ампутацию ноги. Он погибал без книг, рабочего материала, и получал их ящиками, работал на износ — в школе и после, в комнатушке, наполовину заваленной книгами.

В этой статье приоткрывается малоизвестная и малоизученная страница биографии мыслителя — его «Савеловский период» [1].



Мытарства школьного учителя

О жизни Бахтина в Кимрах написано так мало, что радуешься малейшей детали, дополняющей скупую на сегодняшний день информацию. По сути, единственное исследование о пребывании Бахтина в Кимрах проведено в начале 90‑х годов минувшего века, когда город посетили тверские исследователи: доктор филологических наук из Тверского университета Михаил Строганов и его ученица Елена Пономарёва. Однако в исследовании Пономарёвой и Строганова («О пребывании М. М. Бахтина в Калининской области»), включившем в себя архивные данные и беседы с очевидцами, допущены неточности, часть данных требовала уточнений. Впрочем, начинать надо с истоков — попадания Бахтина в Кимры.



* * *

После возвращения из кустанайской ссылки, куда он был отправлен благодаря протекции друзей и вескому слову А. М. Горького взамен Соловков (при немалом содействии супруги Елены Александровны), Михаил Бахтин попробовал было обустроиться в Саранске. Однако, проработав в местном пединституте год, перебрался в Москву. Там он, будучи внештатным сотрудником в Институте мировой литературы им. А. М. Горького, работал, в основном, над книгой о Рабле [2]. Однако, после того как Бахтиным было отказано в предоставлении права на проживание в столице, супруги переехали в небольшие приволжские Кимры, уткнувшиеся в самую границу Московской области. Бахтин признавался, что выбрал Кимры потому, что «это самое ближайшее место на Волге от Москвы» [3]. Думается, и железнодорожное сообщение со столицей сыграло роль: в этот период Бахтин достаточно часто посещал Москву. То были и личные поездки, и попытки ускорить публикацию книги о Рабле, устроиться на работу… К тому же здоровье мыслителя стремительно ухудшалось, необходимо было найти спокойное временное пристанище.

Итак, в 26 октября 1937 года Михаил Бахтин с супругой прибыли в Кимры [4]. Зоя Николаевна Бабурина, тогдашняя соседка Бахтиных, вспоминает, что «проживали они на квартире у Смирновой Галины Васильевны в деревне Крастуново (г. Кимры, ул. Интернациональная, 19, таков адрес Бахтина, указанный в его же письмах. — В. К.) <…> Жену Бахтина все звали Лена, Леночка. <…> Они приехали очень усталые, изголодавшие. Михаил Михайлович еще хорошо держался, а на Лену было жалко смотреть. Лицо, руки, ноги — все опухло от голода. <…> Она подружилась с моей матерью, очень часто к нам ходила. Мать как могла им помогала одеждой, питанием…» [5].

Второе свидетельство пребывания Бахтина в Кимрах (поистине трагичное!) — 13 февраля 1938 года — в этот день ему сделали страшную операцию — ампутировали ногу [6]. Хирургическую «процедуру» проводил пожилой, но великолепный, по словам Бахтина, хирург. Причем речь шла и об ампутации второй ноги. На вопрос В. Д. Дувакина в ходе знаменитого 18‑часового интервью: «Вам предложили, чтобы спасти вторую, да?», Бахтин ответил: «Да. Нужно сказать, там хирург был великолепный, великолепный был хирург, пожилой такой…» [7].

Вероятно, не сохранились либо не найдены и сведения о приеме Бахтина на работу. Первое документальное свидетельство о том, что он являлся школьным учителем в Кимрском районе, обнаружено в архиве местного районо и датировано 1941‑м годом, когда Бахтина освобождали от занимаемой должности [8].

Приказ № 64
По Кимрскому району от 15 ноября 1941 г.
В связи с сокращением количества классов по Ильинской средней школе считать освобожденными от работы в данной школе 15.XI.41 г. след<ующих> товарищей:
1. Наумову преподавателя рус<ского> яз<ыка>
2. Рожкову матем<атики>
3. Танаева биологии
4. Бахтина нем<ецкого> яз<ыка>

Зав. районо К<лавдия> Галахова



Эти данные расходятся с воспоминаниями Зои Бабуриной, приведенные в своем исследовании Пономарёвой и Строгановым: «Михаил Михайлович поступил работать в 14 школу, Елена не работала. Через некоторое время Бахтин заболел. Что было у него, я не знаю. Помню, что началась гангрена, и ему ампутировали ногу. После этого он все равно продолжал работать, ходил на костылях» [9].

Судя по приказу районо, сложно представить, что инвалида, лишившегося ноги, увольняют из находившейся близ Крастунова (около одного километра) 14‑й школы и переводят за полтора десятка километров — в село Ильинское. Скорее всего, было наоборот. Бахтин, по приезду в Кимры, устраивается именно в Ильинскую школу, затем (или непосредственно перед этим) следует операция, после которой его увольняют из Ильинской школы и переводят в 14‑ю городскую. Подтверждением этому являются следующие приказы.

Приказ № 12
Кимрского гороно от 22/I — 42 г.
Назначить заведующим учебного сектора шк<олы> № 14 тов. Лебедева Т. В. с 13/I — 42 г. со ставкой 325 руб.; учителем немецкого языка т. Бахтина М. М. с 13/I — 42 г. со ставкой 5–7 классов 400 руб., в 8–10 классах 425 руб.

Зав. гороно К<лавдия> Галахова



Приказ № 47
Кимрского гороно от 9/IV — 42 г.
Назначить тов. Класс преподавателем немецкого языка в школе 14 на 5–9-7 классы. Одновременно освободить от преподавания немецкого яз<ыка> в этих классах преподавателя Бахтина, поручив ему преподавание истории в старших классах с 16/IV — 42 г.

Зав. гороно К<лавдия> Галахова



Впрочем, в автобиографии о начале работы в Кимрском районе Бахтин говорит: «С осени 1941 года я работал преподавателем средней школы в с. Ильинском Кимрского района (ст. Савелово), а затем преподавателем средней школы № 14 и жел. дор. школы № 39…». Вероятно, здесь имеет место ошибка, поскольку осенью 1941 года Бахтин приказом районо был уволен из Ильинской школы. Сомнительно, что его работа в Ильинском продлилась всего месяц. Более того, по воспоминаниям Зои Бабуриной, Бахтин приступил к работе до операции, то есть не позднее начала 1938 года. Стоило ли указывать местом работы школу, где он работал такое незначительное время? Определенные разъяснения мог дать архив Кимрского гороно, однако данные того периода собраны хаотично и частично утеряны.

Не сохранились в архиве и данные о назначении Бахтина в 39‑ю школу (полное название: школа № 39 Ярославской железной дороги. «Коллективная жизнь» 1948 г.). Однако в его личном деле, хранящемся в архиве Мордовского госуниверситета им. Н. П. Огарева, указана дата начала работы в ней — 15 декабря 1941 года [10].

Чтобы как-то прояснить жизнь Бахтина в Ильинском, в ноябре 2010 года я отправился в местную школу, на мероприятие, посвященное 115‑летию мыслителя (о сохранении памяти пребывания Бахтина в Кимрах и Кимрском районе см. ниже).

Вячеслав Алексеевич Каретников, бывший учитель физкультуры ильинской школы, которому, в пору пребывания Бахтина в селе, было шесть лет, вспоминал: «Помню, нам показывали хромого учителя. Он жил напротив церкви в то время, там была церковно-приходская школа» [11]. Старая школа была снесена — в корпусах новой хранятся только ее фотографии, да и располагалась она в другой стороне села. Однако память о «хромом учителе» сохранилась.

К сожалению, другие воспоминания собрать не удалось, хотя попытки предпринимались. Отметим только — Вячеславу Алексеевичу казалось, что Бахтин (или человек, походивший на него — кто может поручиться в точности памяти через столько лет?) провел в Ильинском не менее года; и здесь сама собой всплывает версия об описке в автобиографии. Однако не будем заниматься домыслами.



«Франсуа Рабле в истории реализма»

К моменту приезда в Кимры Бахтин вовсю работал над книгой о Рабле. Первые «савеловские» письма полны просьбами о необходимой литературе. «Я погибаю без книг», — писал он в 1938 году Борису Владимировичу Залесскому (1887–1966, русский ученый-петрограф — специалист по горным породам. — В. К.). Ленинская библиотека была закрыта для Бахтина, и отсутствие книг тормозило ход работы.

Из Ленинграда присылал посылки профессор Иван Иванович Куняев, из Москвы они передавались с оказиями, так же и возвращались [12]. С книгами приезжала из столицы М. В. Юдина (1899–1970, русская пианистка, входила в состав круга Бахтина. — В. К.) с юных лет бывшая другом мыслителя и не оставившая и в это нелегкое время. О ее приезде Бахтин в самом начале 1939 года писал Б. В. Залесскому: «На Новый год у нас была Мария Вениаминовна<,> и мы встретили его весело. Вообще же у нас все по-старому. Мерзнем, но умеренно».

О том, что Бахтин не оставался без поддержки друзей, свидетельствует и воспоминание его ученицы из 14‑й школы Гали Морозовой, помогавшей собирать вещи ученого, когда Бахтины уезжали из Кимр: «Михаил Михайлович пригласил нас с Михаилом Владимировичем (М. В. Лебедев, коллега по школе — В. К.) к женщине, у которой он снимал комнату — полдома, чтобы помочь упаковаться. Мне запомнился закопченный потолок комнаты (сама комната была большая) и книги… Одни книги. Я заметила, что бытовых предметов в комнате мало. Разве что сундук запомнился. И книги, книги. Он подарил очень много книг Михаилу Владимировичу» [13]. К сожалению, с Михаилом Владимировичем встретиться не удалось — он умер за несколько лет до нашего исследования; первые исследователи, Пономарёва и Строганов, с ним также не встречались. Таким образом, вероятно, утеряны книги, использованные Бахтиным в работе.





* * *

Труд «Франсуа Рабле в истории реализма» Михаил Бахтин закончил осенью 1940 года. Его машинопись составляла 667 страниц.

Произнося вступительную речь во время защиты диссертации 15 ноября 1946 года, Бахтин отметил, что работа над «Рабле» продолжалась более десяти лет. А во время беседы с В. Д. Дувакиным 22 марта 1973 года признался, что приступил к созданию труда о Рабле еще в Кустанае. Но добавил, что основная работа проделана позже. В то же время имеются свидетельства, что если бы «Рабле» создавался без помех извне, он был бы закончен к 1933 году [14]. Эта дата вызывает сомнение, поскольку, в таком случае, Бахтин попадал бы в жесточайший цейтнот: на сбор информации, ее обработку и написание труда практически не оставалось бы времени. Поэтому, учитывая промедления, вызванные переездами и прочими сложностями, назовем 1940 год едва ли не оптимальным. В пользу этого говорят и первые фрагменты будущей рукописи, относящиеся к 1938 году [15].

Приблизительно с начала 1941 года Михаил Бахтин предпринимает безрезультатные попытки опубликовать «Рабле». Тормозила процесс и политическая ситуация, и начавшаяся вскоре Великая Отечественная война. В письме Л. И. Тимофеева, обращенном к Бахтину, сказано следующее: «…Издательских возможностей мало (книга Виноградова — это еще инерция первой половины 1941 г.), издают книги не более 10 печ. листов обычно, но все же кое-какие возможности находятся, если тема книги в достаточной мере “актуальна”» [16].

Благодаря поддержке друзей, пытающихся пробить кордоны издательств и получить добро на печать, дело то сдвигалось с мертвой точки, то снова утыкалось в бюрократическую либо идеологическую стену. Последнее, впрочем, парадоксально. Бахтина обвиняли в том, что работа… не отражала в своем тексте достижений лучших литературоведов страны, таких, как В. И. Ленин и И. В. Сталин. Эти абсурдные обвинения высказала в адрес Бахтина кандидат филологических наук М. П. Теряева. Помимо этого она отметила, что автор вообще не раскрыл заявленную тему [17].





* * *

22 марта 1941 года А. А. Смирнов писал Бахтину из Ленинграда: «Что касается напечатания, то <,> к сожалению<,> у нас только что сдан в производство очередной «Западный сборник» (№ 2) Инст<итута> Лит <ературы> Ак Н СССР, не то я непременно предложил бы включить в него одну из Ваших глав или некое извлечение из Вашей работы». 5 июня того же года он написал следующее: «… не скрою, что если бы в принципе книга была принята, Вам пришлось бы пойти на двоякого рода уступки: 1) сокращение объема почти вдвое: я знаю, что такую большую работу они не смогут напечатать; мне думается, согласятся maximum на 20 листов, 2) в связи с этим понадобится смягчение или частичное изъятие многих физиологических и соотв<етствующих> лексических деталей… (во времена Рабле язык менестрелей изобиловал обсценной лексикой. — В. К.)».

Ничего не изменилось и спустя три с половиной года. Разочарованный Бахтин не скрывал горечи: «Дело очень затянулось, — говорилось в черновике письма Александру Смирнову в декабре 1944 года, — и я боюсь, что благоприятный для книги климат мог измениться. Для меня это дело имеет первостепенное значение, от него зависит возможность выбраться из Савелова, где дальнейшая <…> работа становится невозможной…». А в следующем черновике: «Я рад, что Чагин не отказы<вается> [еще] от попыток напечатать Рабле…» [18].





* * *

18 июня 1944 года Бахтин, вероятно, воодушевленный возможностью скорой публикации работы, начал «Дополнения и изменения к “Рабле”». Но проваливается и эта попытка. Тогда и было принято решение о скорейшей защите рукописи в качестве диссертации. Что и произошло в 1946 году, когда Бахтины уже жили в Саранске (тогда же была предпринята еще одна попытка издать книгу — на это раз во Франции). Подобно истории с «публикацией», получение ученой степени также имеет «детективную» окраску. Ходатайство о присвоении докторской степени долгие годы пролежало «на верхах». Бахтина заставили переработать текст (часть доработок попала и в состоявшееся позднее издание книги, что, однако не произошло с «идеологическими изменениями). Но даже выполнение этих условий не позволило Бахтину получить степень доктора наук. И лишь в 1952 году он наконец-то получает диплом о присвоении кандидатской степени. Напечатан «Франсуа Рабле в истории реализма» был лишь в 1965 г.



Заметки и статьи кимрского периода

Список созданных в Кимрах работ Бахтина не исчерпывается трудами о Рабле. Здесь им создается ряд текстов, большинство из которых являются черновыми либо подготовительными. Говоря <О Маяковском> (начало — первая половина 1940‑х гг.), отметим, что текст представляет собой схему планирующейся статьи, наработку на будущее [19]. Часть работ «савеловского периода» автором не озаглавлена. В таких случаях то или иное название выбиралось редакторами, готовившими текст к публикации (статьи назывались по первым словам произведения, либо условно, в угловых скобках). Благодаря кропотливой работе создателей семитомного собрания сочинений Бахтина известен список работ, написанных или причисляемых к написанным в Кимрах. Их, включая «Рабле» и «Дополнения к “Рабле”» — пятнадцать.

Одна из них — «Сатира» — единственный опыт Бахтина написать энциклопедическую статью, заказанную 26 октября 1940 года для десятого тома «Литературной энциклопедии». Были поставлены жесткие условия: «Сатира» должна быть готова к 15 ноября.

Ответив на предложение положительно, Бахтин отправляется в Ленинскую библиотеку, куда ему на этот раз был выдан пропуск [20]. Статья была готова в срок, позднее, по требованию редактора, доработана, но… так и не вошла в книгу. Десятый том «Литературной энциклопедии» увидел свет лишь в 1991 году в Мюнхене, статья «Сатира» была написана С. Нельс.

Отметим, что готовый текст «Сатиры» Бахтина на сегодняшний день считается утерянным, доступна лишь черновая версия статьи, опубликованная, как и другие работы, о которых пойдет речь, в пятом томе собрания сочинений М. М. Бахтина (1997 г.).

Возвращаясь к наметкам статьи о Маяковском, важно подчеркнуть, что ее написание Бахтин мог связывать с надеждой перейти из статуса полулегальных писателей в ранг легальных. Неизвестно, чем обернулась затея, но показательны воспоминания ученицы Бахтина того времени, Валентины Георгиевны Рак. Однажды, когда по программе должен был следовать Маяковский, «Михаил Михайлович пришел к нам в класс и резко отчеканил: “Маяковского я не люблю и читать его не буду”» [21].

И это, когда Сталин назвал Маяковского первым и лучшим поэтом страны. Что побудило Бахтина негативно высказаться о Маяковском? Поздние реплики мыслителя о поэте, его силе в представлении «карнавальности» мира, провозглашении «живой жизни в низах, где нет ничего устойчивого», противоречат воспоминаниям учеников. Да и ранее, в лекциях середины 1920‑х годов Бахтин подчеркивал значительность Маяковского для русской поэзии [22].

Помимо перечисленных работ, в Кимрах Бахтиным написано еще несколько текстов: «К философским основам гуманитарных наук» (дата написания: приблизительно в промежутке между 1940–1943 гг.), «“Слово о полку Игореве” в истории эпопеи» (1940–1941 гг.), «К истории типа (жанровой разновидности) романа Достоевского» (1940–1941 гг.), <К вопросам об исторической традиции и о народных источниках гоголевского смеха> (первая половина 1940‑х гг.), «К вопросам теории романа», «К вопросам теории смеха», объединенных в одну публикацию вместе с заготовкой статьи <О Маяковском> (первая половина 1940‑х гг.), <Риторика в меру своей лживости…> (1943 г.), «“Человек у зеркала”» (1943 г.), <К вопросам самосознания и самооценки…> (1943–1946 гг.), <О Флобере> (конец 1944–1945 гг.), «К стилистике романа» (конец 1944–1945 гг.), «Многоязычие, как предпосылка развития романного слова» (1940–1945 гг.), «Вопросы стилистики на уроках русского языка в средней школе» (1945 г.) [вероятно, также прочитана им в школе] [23].

В связи с последней работой интересна записка, сделанная рукой Бахтина якобы от лица директора 39‑й школы. «Индивидуальная работа М. М. Бахтина на тему: «Вопросы стилистики на уроках русского языка в VII-ом кл.» может быть закончена и выслана только 10 июня, т. к. М. М. Бахтин в настоящее время очень занят на своей основной работе как преподаватель и член экзаменационной комиссии в X кл. 14‑й школы. Директор 39 шк.» [24].

Вызывает удивление тот факт, что записку о занятости Бахтина в 14‑й школе должен был подписать директор 39‑й.





Школьный учитель Бахтин

Отношения Бахтина-учителя с учениками не всегда были ровными, более того, с определенной прохладцей общался он и с коллегами, сдружившись, по воспоминаниям Галины Ивановны Мозжухиной (Морозовой), лишь с одним — Михаилом Лебедевым, которому подарил при переезде в Саранск часть книг.

В «савеловский период» Михаил Михайлович вел активную переписку, периодически сам бывал в Москве. Известны его выступления в 1940 и 1941 годах в ИМЛИ с двумя докладами по теории романа, участие в конференции по творчеству Шекспира, проходившей в ЦДЛ [25].

Важны и воспоминания учеников, проливающие свет на взаимоотношения учителя с подопечными и коллегами. В исследовании Елены Пономарёвой и Михаила Строганова приводятся воспоминания учениц Бахтина — В. Г. Рак и М. И. Крыловой.

Мария Исаевна Крылова, у которой в 1943–1944 годах Михаил Бахтин был классным руководителем, поведала о новой грани характера учителя: «Он вел также литературный кружок. Нам было мало его уроков, и весь класс ходил заниматься в этот кружок. <…> Он ужасно много знал наизусть из Гете, Шекспира. Нам с ним было интересно, и нам иногда казалось, что он благодарен нам за то, что мы его слушаем».

Валентина Георгиевна Рак в 1944 году училась в 10 классе: «Он голодал и мерз в холодной школе так же, как и мы все. Но как только начинался урок, он забывал обо всем. Рассказывал нам взахлеб, размахивая руками, и неустанно ругал школьные учебники: «Какого черта вы их читаете, — говорил он нам. — Надо читать произведение, само произведение, целиком и полностью. И мы все сидели с раскрытыми ртами, забыв, что уже давно прозвенел звонок» [26].

По сведениям архива гороно, Бахтин преподавал в Кимрах немецкий и историю, однако в воспоминаниях учеников он остался словесником. Его уроки литературы — сложные, но интересные, врезались им в память. В мае 2009 года я посетил ученицу Бахтина Галину Ивановну Мозжухину (Морозову). В 1944/45 учебном году она занималась в 8 классе и, как ей казалось, нашла с «нелюдимым» преподавателем свой, особый контакт. Более того, уроки литературы так запали ей в душу, что, спустя годы, окончив филологический факультет, она сама стала преподавателем литературы.

Несколько лет назад Галина Ивановна передала в местную библиотеку записки, в которых постаралась восстановить в памяти образ необычного преподавателя… «Не хочу утверждать, что именно он (М. М.) оказал на меня влияние, что я стала тоже преподавателем литературы и русского языка, но уроки литературы в старших классах я вспоминала именно его» [27]. Впрочем, до этого я услышал от Галины Ивановны некоторые не известные ранее подробности.

«Мы называли его Бахтиным, с ударением на первый слог, — начинает рассказ Галина Ивановна. — Лишь потом, по телевизору, я неоднократно слышала, что все его называют Бахтин. Он нас ни разу не поправлял. Был очень интеллигентным».

Девочка запомнила, что каждый день преподаватель приходил на уроки на костылях. Он редко сидел за учительским столом, обычно стоял, опираясь на костыли, и с увлечением рассказывал о литературе. «Он был очень осторожен в разговоре, — вспоминает Г. И. Мозжухина. — С учителями держался обособленно. Да те и не стремились принять его в свой круг. Я точно знаю, что дружил он только с одним учителем — Михаилом Владимировичем Лебедевым. Когда уезжал, подарил много книг ему». К сожалению, судьба этих книг неизвестна. Михаил Владимирович несколько лет назад скончался, а ученице, присутствующей при передаче книг, Михаил Михайлович ничего не оставил…

Воспоминания о внешнем виде учителя Галина Ивановна отразила и в «библиотечных воспоминаниях»: «На костылях ему добираться, видимо, было трудно, дороги еще не были асфальтированы. Труднее всего зимой и осенью: грязь, бездорожье, а расстояние — более километра. Помню его в зимней одежде: на голове папаха, добротное пальто на лисьем меху».

Что до общения с коллегами по школе, вышесказанное подтверждают еще два факта. Мария Васильевна Ванцева, преподававшая в 14‑й школе в то время, поведала тверским исследователям, что Бахтин был замкнут и с учителями практически не общался. А что касается друзей, она вообще усомнилась, были ли они у него в Кимрах [28]. В апреле 2010 года я встретился с Борисом Ивановичем Зориным (умер в 2013 году), в 1945 году вернувшимся с полей сражений Великой Отечественной войны и назначенным преподавателем в 14‑ю школу. Подробно рассказывающий о военных днях и школьных буднях, Борис Иванович удивился, когда я рассказал ему о Бахтине, уехавшем из города непосредственно перед возвращением Зорина в Кимры. «Никто из учителей не рассказывал мне о нем», — категорично заявил 93‑летний ветеран.





* * *

«У Бахтина, — Галина Ивановна делает привычное ударение на первый слог, — во время уроков не было реакции на весь класс. Он не добивался, чтобы все его слушали, как заставляли другие учителя, вещал для тех, кому это было нужно. Но с дисциплиной был строг. А требовал и того больше». По имеющимся свидетельствам (в первую очередь, мы имеем в виду работу Пономарёвой и Строганова), отношения с учениками у Бахтина налаживались сразу, с коллегами — наоборот. Галина Ивановна рассказала, что это было не так: «Михаила Михайловича недолюбливали в классе. Он был очень требовательным, а годы были голодные. Военные годы. Нам, ученикам, приходилось ездить за торфом, отапливать школу… Было очень сложно». Я задал вопрос о том, не могло ли «натянутое» отношение к Бахтину быть следствием того, что он — не местный, либо по причине болезни. «Нет, — уверенно ответила Галина Ивановна. — Время было сложное, дети — голодными, не одетыми, не обутыми… Когда нам давали хлеб, за него чуть ли не драки устраивали — кому-то хотелось с большой корочкой… Нет, только строгость и жесткая дисциплина была причиной. Вы знаете, один раз класс устроил подобие «саботажа» — нарушали дисциплину. Он не выдержал и ушел с урока. Директор вызвал родителей, были разбирательства. Но больше такого мы не делали». Что именно учинили дети, Галина Ивановна не рассказала — может быть, не помнила, может быть… было по-человечески стыдно за одноклассников…

«Особого расположения к Бахтину не было. Нас в классе было больше 30 человек, далеко не все хорошо учились (однако, в своих воспоминаниях Галина Ивановна писала, что класс был небольшим. — В. К.). А у Бахтина — очень высокие требования. И не любили его из-за строгости. Хотя те, кто учился хорошо, с ним сближались. Так, мальчишки из десятого класса с ним дружили. А на следующий год, когда он ушел от нас, я поняла, кого мы потеряли. Нам поставили другого учителя, он был просто скучным. Михаил Михайлович умел увлечь».

«А вы знаете, почему потолок был закопченный?» — вдруг спросила Галина Ивановна, когда мы заговорили о доме, в котором жил Бахтин. «Чтобы получить немного денег, его жена, Лена, варила сахар плиточками и продавала на рынке. Жили они бедно. Михаил Михайлович был худой, очень много курил. Мне запомнились его желтые пальцы… А еще запомнилась сила воли. Большая сила воли. У нас в школе работал еще высланный из Москвы физик Феткович. Так вот, он не выдержал, начал пить. А потом был страшный конец. То ли самоубийство, то ли что еще… не помню. Помню лишь, что ушел он плохо, страшно».

Между прочим, по воспоминаниям Зои Бабуриной, жена Михаила Бахтина Елена нигде не работала [29]. Причина отчасти понятна — больной муж, ни за что бы не согласившийся стать иждивенцем, работал в школе, она ухаживала за ним, поддерживала порядок в доме, и по мере сил старалась подработать.





* * *

Я спросил у Галины Ивановны, как Бахтин относился к ученикам: «Он общался с нами, как с равными, никогда не было пренебрежения, — ответила она. — И продолжила: — Однажды я рассказывала “Медного всадника”. Стою у стола, а он сидит за ним (он редко сидел, обычно вел урок стоя)… Я начинаю читать: “Люблю тебя, Петра творенье…” и вдруг слышу, что Михаил Михайлович причмокивает. Это было одобрением. Когда он причмокивал во время ответа, значит, доволен учеником. Мне показалось, что Петербург много значил для него…»

Потом мы говорили о том, как Бахтин проводил уроки, на что обращал внимание.

«Когда мы проходили “Евгения Онегина”, он давал нам самим разобраться в поэме, в героях. Ленский нам нравился больше. Потому что, в отличие от агрессивного Онегина, он представлялся более романтичным. А потом Бахтин рассказывал, как Пушкин смотрел на Ленского, доказывал, что Пушкин не признавал Ленского за писателя…».

Воспоминания Галины Ивановны приведены и в исследовании Пономарёвой и Строганова. Там этот эпизод описан ярче: «Помню дискуссию-спор в классе по “Евгению Онегину”. Образ Ленского.

— Каковы, на ваш взгляд, стихи поэта Ленского?

— Отличные, — говорим.

— Плохие!

— Как, вы отвергаете (порицаете, что-то в этом роде) Пушкина?

— Да не Пушкин плохо написал, а Ленский…» [30].

Увы, но фотографий Бахтина со школьными классами, не сохранились.





* * *

Я спросил, можно ли сейчас найти дом, где жил Бахтин, но Галина Ивановна категорично заявила: «Улицу снесли. Там теперь завод. Да и школа выглядит по-другому. Фасад пристроен. Хотя кабинет, где он вел уроки — сохранился. Если память не изменяет — кабинет математики на втором этаже».

Потом она рассказала, что бывал Михаил Бахтин и в 11 городской школе в качестве члена экзаменационной комиссии — там сдавали экзамены учащиеся школы № 14.





На пути к Саранску

Зима 1944–1945 годов тяжело далась Бахтиным. В письмах того времени раздавались сетования на то, что плохое здоровье создает помехи рабочим планам «…я проболел все это время и только сейчас несколько поправляюсь…» писал он в марте 1945 года А. А. Смирнову. Позже, в письме М. В. Юдиной сообщал, что зима выдалась непростой: «…мы за зиму и отощали, и влезли в долги, частенько прихварывали, в общем чувствовали себя очень неважно». Добавила беспокойства Бахтиным и очередная попытка издать многострадального «Рабле», и, как следствие, нервные, напряженные письма по этому поводу, ощущение бессилия от невозможности лично ввязаться в ход дела, проконтролировать, переговорить с кем нужно, выехать в Москву… Оттого и звучали слова, напоминающие крик души: «Для меня это дело имеет первостепенное значение, от него зависит возможность выбраться из Савелова, где дальнейшая научная (?) работа становится невозможной». Это опять о «Рабле» — той соломинке, которая могла вытянуть из «творческого небытия», дать возможность нормально и продуктивно работать. Выбраться из Савелова Бахтину хотелось и раньше. В 1943 году была предпринята попытка устроиться в столичный институт, в 1945‑м забрезжила перспектива работы в Ленинграде… Все это время он вынужденно находился между ними — друзьями, беспрестанно пишущими из обеих столиц, нормальной научной деятельностью, к которой стремился и той сублимацией, что выходила в Савелове.

Безрадостное существование скрашивала относительная близость Москвы, которую он мог регулярно посещать. Так, в письме А. А. Смирнову в июне 1945 года Михаил Бахтин сообщает, что смог пробыть в Москве несколько дней. О готовящейся поездке загодя сообщал М. В. Юдиной: «Сейчас у нас начинаются экзамены, но с 3 по 15 июня у меня будет перерыв, во время которого я и смогу приехать».





* * *

Последними свидетельствами пребывания Бахтина в Кимрах можно назвать приказ Кимрского отдела образования о предоставлении ему отпуска, а также дату (24/VI — 45. Савелово), поставленную Бахтиным на одном из последних писем, отправленных из Кимр.

Приказ № 4
Кимрского районо от 31/V — 45 г.
Предоставить отпуск <…> с 18/VI — 45 г. Бахтину, Ордеевой, Городовской.

Зав. гороно К<лавдия> Галахова

В августе 1945 года приказом Наркомпроса РСФСР Михаил Бахтин был переведен из 14‑й школы г. Кимры в Мордовский пединститут и назначен и. о. доцента по всеобщей литературе. А в сентябре того же года был уволен из 39‑й школы.



Сохраняя память

На несколько десятилетий имя Михаила Бахтина исчезло из поля зрения кимряков. Да разве мало было их — заехавших ненадолго, а потом растворившихся в калейдоскопе железнодорожных станций? Время репрессий 1930‑х годов, позднее — годы войны, заставляли едва ли не хаотично перемещаться по городам, то останавливаясь, то вновь собираясь в дорогу. Да и не обращали на них особого внимания — самим бы выжить. Воспоминания кимрских школьников военных лет еще раз подчеркивают, в какую атмосферу окунулся Бахтин. Школьники работали в торфоартелях, помогали колхозам. Даже сбор грибов — в пользу Красной Армии! А еще — расчищали взлетное поле на местном аэродроме. Потому и забылись, скрылись из памяти гости предвоенных и военных лет Осип Мандельштам и Михаил Бахтин, в определенной мере, обессмертившие эту землю, подарившие русской культуре словосочетание «савеловский период».

И только ко времени перестройки возникают первые попытки восстановить прошлое. В декабре 1990 года в местной газете «За коммунистический труд» объявляется поиск очевидцев пребывания в Кимрах Осипа Мандельштама. Чуть ранее — Михаила Бахтина. Удивленные кимряки читали газетный материал, в котором рассказывалось о великом ученом и мыслителе, который жил в их городе. Автор статьи живописал о трудах этого человека, о его международном признании. И просил откликнуться тех, кто помнил [31]. К сожалению, как сообщил автору данной статьи М. В. Строганов (в 2009 году), на призыв так никто и не откликнулся.

Спустя еще 15 лет, в 2005 году, в Центральной районной библиотеке города состоялись первые Бахтинские краеведческие чтения: «Михаил Михайлович Бахтин и кимряки», собравшие неожиданно много почитателей его трудов. Выступали учителя и библиотекари, журналисты и гости из областной центра — Твери. В библиотеке открыт стенд, посвященный Бахтину, пополняемый новыми газетными публикациями об ученом.

В конце 2006 года состоялись вторые Бахтинское чтения: «Три имени, три судьбы», посвященные судьбам знаменитых писателей, связанных с Кимрами: Бахтину, Мандельштаму и Никифорову-Волгину.

Нашло отражение пребывание Бахтина в Кимрах и в трудах местных поэтов. Так, в стихотворении «Кимры» одного из них есть строка: «Правда, бывали, как белые пятна на сером/ Грустный Бахтин и гонимый судьбой Мандельштам».





* * *

Очередной этап сохранения памяти о мыслителе начат в 2010‑м году, когда в Кимрском районе состоялось «возвращение» его имени. Незадолго до этого, в начале осени 2010‑го года, из Твери в Кимры приехала Юлия Овсянникова — корреспондент областной газеты «Тверская жизнь». Поводом послужили публикация автора данной статьи о Бахтине в «Юности», а также грядущая «круглая дата» мыслителя (115‑летие). С Юлией и фотокорреспондентом газеты мы побывали во многих «ключевых» бахтинских местах Кимр — посетили железнодорожную станцию, полюбовались на корпуса завода, выросшего на том месте, где располагался домик, часть которого снимала чета Бахтиных, заглянули в четырнадцатую школу, где он работал. К нашему удивлению, директор школы недоуменно взглянула на нас, когда мы заговорили о мыслителе. Память о нем была утеряна. Тем не менее, нас пустили в отдыхающие после учебного дня кабинеты, где было сделано несколько ценных фотографий — в двух кабинетах математики на втором этаже. Судя по воспоминаниям учеников, в одном из них и вел свои уроки знаменитый «отверженный учитель».

В Ильинском тем временем готовились к праздничной дате. 17 ноября 2010 года, в день 115‑летия со дня рождения Михаила Михайловича Бахтина, в селе прошло первое «бахтинское» мероприятие — открытие уголка Бахтина в пришкольном музее. Через год, также в день рождения Бахтина, в школе состоялся круглый стол, на котором выступили местные бахтиноведы, учителя и ученики, а директор школы Нина Моисеева поведала о проделанной за год работе. «Независимая газета» писала об этой встрече: «Они в самом деле любознательны, эти ребята из села — которое и на карте-то не сразу сыщешь! — взахлеб рассказывали о поездке в Орел, на родину Бахтина, где их приветил директор музея, один из последних учеников мыслителя Валентин Костин, пообещавший в ближайшее время приехать в Ильинское. Некоторые новые эпизоды из жизни Бахтина (на основе книги бахтиноведа Николая Панькова) открыла Елена Боровикова, библиограф районной библиотеки» [32]. Наконец, 11 мая 2012 года произошло еще одно событие — музейный уголок в ильинской школе стал официальным филиалом музея имени М. М. Бахтина (базирующего в Орле). Открыли филиал директор музея Валентин Костин, глава администрации Кимрского района Сергей Таланов и директор ильинской школы Нина Моисеева.





* * *

Кимрское бахтиноведение переживает очередной виток развития. Появляются публикации о пребывании Бахтина в Кимрах и Кимрском районе в местных, областных и центральных изданиях, дополняется и фиксируется биография писателя. Хочется верить, что данная публикация подводит своеобразный итог теме «савеловского периода» Михаила Бахтина. Но это не значит, что она исчерпана. Работа завершена. Работа продолжается.







Примечания:

1. Данный материал — исправленная, переработанная и дополненная новыми сведениями статья, созданная на основе предыдущего исследования автора о М. М. Бахтине: В. В. Коркунов Подрезанные крылья. «Савеловский период» Михаила Бахтина // Юность. 2010. № 9 (656). В частности уточнена дата приезда Бахтиных в Кимры, представлена история сохранения памяти Бахтина в Ильинском, добавлены новые воспоминания очевидцев, откорректированы многие другие части материала.

2. Конкина Л. С. «У мира есть смысл…» Филолог и мыслитель XX века М. М. Бахтин // Литература в школе. М. 2004. № 8. С. 20; М. М. Бахтин Автобиография // Архив Мордовского университета им. Н. П. Огарева. Ф. 2. Оп. 1. Д. 34.

3. В. Д. Дувакин Разговоры с Бахтиным // Человек. 1994. № 5. С. 126.

4. Михаил Бахтин: «Pro et contra». Личность и творчество М. М. Бахтина в оценке русской и мировой гуманитарной мысли. Антология. Том I. Серия: «Русский путь». Сост. К. Г. Исупов. СПб. Издательство Русского Христианского гуманитарного института, 2001. С. 521.

Дата приезда Бахтина в Кимры до последнего времени давалась по «Хронографу жизни и деятельности М. М. Бахтина», составленному В. И. Лаптуном и опубликованному в книге. Однако исследователь Н. А. Паньков уточнил дату (она и приведена в статье) в книге: Н. А. Паньков Вопросы биографии и научного творчество М. М. Бахтина. М. МГУ, 2010. Здесь же укажем, что деревня Крастуново официально вошла в состав города Кимры в 1934 году («Собрание узаконений и распоряжений Рабоче-крестьянского правительства РСФСР» 20.08.1934. № 31. Ст. 185. С. 246.)

5. Е. Н. Пономарёва, М. В. Строганов О пребывании М. М. Бахтина в Калининской области // М. М. Бахтин: проблемы научного наследия. Издательство Мордовского университета, 1992. С. 146.

6. Clark K., holquist M. Mikhail Bahtin. Cambridge; L., 1984. P. 261. Там же сообщается, что операция Бахтину была сделана 13 февраля 1938 года, а в больнице он пробыл до 14 апреля 1938 года. Другая дата проведенной операции — 17 февраля — приведена в «Хронографе…» В. И. Лаптуна — С. 527.

7. В. Д. Дувакин Разговоры с Бахтиным // Человек. 1994. № 5. С. 126.

8. В исследовании Пономарёвой и Строганова сказано о заведующем гороно Галахове, однако, это ошибка. При изучении архива гороно, обнаружено, что заведующей была женщина — Клавдия Ивановна Галахова.

9. Бахтин приехал в Кимры уже больным. Хронический множественный остеомиелит стал основной причиной, на которую указывала жена Бахтина Елена Александровна, когда в августе 1929 года писала в ОГПУ Ленинграда прошение о смягчении наказания репрессированному ученому. Незадолго до этого Бахтин был арестован по обвинению в участии в контрреволюционном кружке «Воскресение», и 2 июля 1929 года был осужден на 5 лет лагерей. Л. С. Конкина в статье «У мира есть смысл…» сообщает, что хотя конкретный лагерь указан не был, имелись в виду Соловки.

Письмо Елена Александровна отправила не только официальным лицам, но и друзьям, а также в Политический Красный Крест, откуда оно попало к Максиму Горькому, который прислал в защиту осужденного две телеграммы.

Все эти хлопоты привели к тому, что Бахтина решили выслать в Казахстан на оставшийся срок. (Конкина Л. С. У мира есть смысл… С. 20.)

10. Михаил Бахтин: «Pro et contra»… С. 541

11. В. В. Коркунов Возвращение // Литературная гостиная. 2010. № 12–13.

12. М. М. Бахтин Собрание сочинений в семи томах. Том 4 (1). «Франсуа Рабле в истории реализма» (1940 г.). «Материалы к книге о Рабле» (1930–1950‑е гг.). Комментарии и приложения. Под ред. И. Л. Поповой. М. Языки славянских культур. 2008. С. 877, 878.

13. Беседа автора очерка с Г. И. Мозжухиной печаталась в районной газете «Кимрский вестник» в мае 2009 года. Коркунов В. В. Михаил Бахтин: «Савеловский период» // Кимрский вестник. 28 мая 2009.

14. М. М. Бахтин Собрание сочинений в семи томах. Том 4 (1)… С. 1018, 841.

15. Там же. С. 837–840.

16. Там же. С. 940.

17. Там же. С. 1027–1035.

18. Переписка М. М. Бахтина о судьбе книги о Рабле приведена в четвертом (1) томе вышеуказанного собрания сочинений. С. 925–973.

19. М. М. Бахтин Собрание сочинений в семи томах. Том 5. Работы 1940‑х — начала 1960‑х годов. Под ред. С. Г. Бочарова, Л. А. Гоготишвили. Комментарий к статье «К вопросам теории романа. К вопросам теории смеха. <О Маяковском>. М., «Русские словари». 1997. С. 424–426.

20. М. М. Бахтин Собрание сочинений в семи томах. Том 4 (1)… С. 877.

21. Е. Н. Пономарёва, М. В. Строганов О пребывании М. М. Бахтина… С. 148

22. М. М. Бахтин Собрание сочинений в семи томах. Том 5… Комментарий к статье «К вопросам теории романа. К вопросам теории смеха. <О Маяковском>. С. 439.

23. Даты написания произведений даны на основе анализа, проведенного над рукописями, и опубликованы в пятом томе собрания сочинений М. М. Бахтин. С. 386, 416, 420, 426, 457, 464, 467, 492, 493, 507, 511, 512, 534, 535. Авторы текстов и комментариев: Л. В. Дерюгина, Л. А. Гоготишвили, И. Л. Попова, С. Г. Бочаров, Г. И. Теплова, Н. А. Паньков, Л. С. Мелихова, С. О. Савчук.

24. М. М. Бахтин Собрание сочинений в семи томах. Том 5… С. 512.

25. М. М. Бахтин Собрание сочинений в семи томах. Том 4 (1)… С. 897; Михаил Бахтин: «Pro et contra»… С. 527; Н. Паньков М. М. Бахтин и теория романа // Воп­росы литературы. 2007. № 3.

26. Е. Н. Пономарёва, М. В. Строганов О пребывании М. М. Бахтина… С. 147, 148.

27. В Центральной библиотеке г. Кимры в папке о Михаиле Бахтине хранится рукопись Г. И. Мозжухиной, в которой та вспоминает о жизни Бахтина в Кимрах.

28. Е. Н. Пономарёва, М. В. Строганов О пребывании М. М. Бахтина… C.148.

29. Там же. С. 146.

30. Там же. С. 147.

31. Е. Пономарёва, М. Строганов Страницы истории // За коммунистический труд. 1 мая 1990.

32. В. К. [В. В. Коркунов] День учителя // Независимая газета (приложение Ex libris). 1 декабря 2011.

Опубликовано в журнале "Знамя", № 8, 2013
http://magazines.russ.ru/znamia/2013/8/24k.html

Для узкого круга

Русская проза. Выпуски А и Б. (Санкт-Петербург).

Появление нового литературного журнала — факт, безусловно, отрадный, хоть и принимаешь его с резонным недоверием. Даже для того чтобы назвать проект «Русская проза», необходим немалый запас смелости и самоуверенности, поскольку заглавие предполагает в предшественниках у создателей журнала весь пантеон отечественной словесности, а значит, и ответственность на них падает соразмерная.

При этом оценки нового журнала могут быть диаметрально противоположными. Анна Голубкова акцентирует внимание на внешнем, практически не обращая внимания на внутреннее (В своем углу: О «Русской прозе» // Новая реальность, 2011, № 29). Это отчасти справедливо: журнал, словно шипами, оброс защитной броней усложненного текста и вычурного стиля — вызов юнцов, время которых, на их взгляд, пришло. В проекте чувствуется протест против того, что у нас принято называть «профессиональной прозой». Но это не просто молодость и задор, не только попытка опрокидывания столпов прошлого, это вызов общей опрощенности литературной жизни, массовому изданию детективов, любовных романов и чисто прикладных текстов. «Русская проза» — анде­граундный проект, создатели которого заявляют, что существует другая, иная проза, и показывают нам ее срез.

«Чтобы утвердиться в литературном процессе, достаточно настоять на своем присутствии; чтобы найти себе место в истории литературы, нужно заново выстроить системные связи внутри нее», — говорит о журнале Александр Житенев (Антре Лямер & Файгиню: заметки о «Русской прозе» // Новая реальность, № 29, 2011). Провокация крылась бы и в этих словах, если бы не одно «но». Заявить о себе в литературном процессе, который интересен весьма ограниченному кругу (по)читателей, в сущности, несложно — в профессиональной среде все и так друг о друге наслышаны. А место в истории — в том числе и литературы — определяется, конечно, не нами.

Тем не менее, претензии обоих критиков «к размытому вступлению» отчасти верны. Да, тезисы, предложенные редакцией, не находят должного подтверждения фактическим материалом, ну да и краткое вступление — не литературоведческая статья.

Реакция члена редакционной коллегии Дениса Ларионова на обе критические публикации была вполне предсказуемой — высказанные замечания, не касаясь оценок собственно текстов, оказались оспорены (справедливо или нет — вопрос совершенно иной), а ключевыми словами Ларионова стали следующие: «Наш журнал — издание текстоцентричное, в первую очередь нас интересует текст, а потом уже возникающий вокруг него рефлективный материал…» (http://rsk-proza.livejournal.com/3727.html).

Итак, «Русская проза» — это прежде всего текст, а не околотекстовая мишура, это «(пере)открытие языка новой чувственности…» (От редакции. Выпуск А). И если в первом выпуске журнала (2011 г.) во главу ставилась проблематика переплавки «личного опыта в литературный опыт, в стилистический блеск», то во втором (2012 г.) очевидно смещение акцентов к эксперименту, тематическому расслоению и даже отсутствию пресловутого «блеска» в ряде текстов.

Можно рассмотреть всех авторов «Русской прозы», благо их немного (и факультативно мы сделаем это чуть позже), но куда продуктивнее поговорить о ключевых публикациях, в которых, по признанию Дениса Ларионова, заключена цель создания журнала: «Мы предпочтем сконцентрировать свое внимание на наиболее важных текстах (как архивных, так и актуальных), внимание к которым нам кажется недостаточным» (в беседе с Андреем Левкиным, http://polit.ru/article/2012/08/10/al100812/). Цель благородна, поскольку сохранение памяти о людях, живших и писавших до нас, заставляет не только задуматься о бренном — увериться в небессмысленности избранного пути. (В этой связи вспоминается еще одно миссионерское деяние, с которым посчастливилось не так давно соприкоснуться, — издание книги избранных произведений Елены Гуро, составленное и отредактированное Арсеном Мирзаевым, петербуржцем.)

Тексты Леона Богданова (1942—1987), представленные в журнале, классифицируются между дневником и бытописанием, хроникой сейсмической активности земли и алкогольными неурядицами. «Дорогие напитки и пьются как следует, дешевую бормотуху пьешь — не успеваешь сдавать бутылки». Дорогую он и не пил, вопрос тут не только в деньгах. Скорее в жизненной философии, готовности довольствоваться малым, как и в живописи: он «делал ее из никому не нужных вещей — клочков газеты, чайных оберток…» (Кирилл Козырев, Борис Останин Поиски дервиша // «Русская проза», выпуск Б, 2012). А качественные краски и холсты считал для себя слишком хорошими. Отсюда и очевидная экзистенциональность текстов, иррациональных, отстраненных. Читатель (да любое второе, стороннее лицо) оказывается лишним, он не только несопричастен, он не существует, и даже монолог автора адресуется не воображаемому собеседнику, а другой части себя-единого (при этом факт публикации был для Богданова крайне значительным событием, «ему было совершенно не важно — где, и как, и в каком количестве»). Дневник «1974» — рван и безумен, текст «На пасху» — рефлективен и депрессивен (да не сумасшествие ли — скрупулезно составлять мировую карту землетрясений?). Кажется, автор второго текста — старик, уставший жить и разочаровавшийся в бытии. Это находит отражение в лексике и общей интонационной безнадеге, подтверждаемой пресловутой шкалой Рихтера. Даже эпизод с дешевой бормотухой — из этого ряда: «Они (бутылки. — В.К.) скапливаются в одном из шкафов, до того, что начинают там не помещаться и лезть со всех сторон». Это также попадает в парадигму тоски и является, в немалой степени, следствием ее. При этом текст написан сравнительно молодым человеком, автору — сорок два. Ощущение рефлекторности обнаруживается и в «1974» — дневнике, созданном на десятилетие раньше. Автор его кажется много моложе, это человек беспокойно-зоркий; в строках нет мучительного поиска правды жизни, но — горение, жажда слова. Внутренний возраст, как оказалось, не лгал — через три года после текста «На пасху» Богданов умер от инфаркта.

Еще один автор, которого вспоминают создатели «Русской прозы» — Павел Улитин (1918—1986), чья «Другая система» неформатна изначально. Бытует мнение, что весь сохранившийся корпус его текстов «не стилистический эксперимент зрелой поры, а необходимость, продиктованная попыткой вспомнить несколько уничтоженных, навсегда исчезнувших (при обыске. — В.К.) романов» (Татьяна Семьян). «Ловушки», разбросанные в тексте, не всегда читаются — слишком сжатое пространство, слишком сжатые мысли — но, пробегая по страницам взглядом, ощущение, что между строками есть скрытый код, не проходит. То ли вариативное (для интерпретации) цитирование, то ли едва уловимый сюжетный каркас. И стилистическая сумятица («Если ты делал вид, то то же самое делали и другие. Я избегал. Она избежала. Странные формулировки») — не дань минимализму и многослойности, а подобие авторского синопсиса.

Здесь будет нелишним вспомнить и центральную публикацию первой «Русской прозы», роман Андрея Николева «По ту сторону Тулы», написанный на рубеже 1929—1930-х годов. Окаймляют его статьи Валерия Шубинского и Василия Кондратьева, рассказывающие о творчестве Николева и его жизненных перипетиях. Шубинский, однако, говорит не только о поэзии и прозе Николева, он акцентирует внимание и на таком неод­нозначном факте его биографии, как коллаборационизм в годы Великой Отечественной войны. Факт этот абсолютных доказательств не имеет, но даже осознание его возможности существенным образом сказывается и на восприятии романа — текст обретает иное звучание.

Структура журнала, подвергшаяся жесткой критике со стороны Александра Житенева («“Архитектура” журнала асимметрична: полная публикация классического романа <…> аранжируется несколькими комментирующими текстами; <…> современная проза дается, как правило, без предисловий <…> и, что называется, “в выдержках и извлечениях”: это фрагменты романов и рассказы») — выглядит, тем не менее, весьма продуманной.

Публикация романа Николева — что бы ни говорили о тексте и личности автора — возвращает в атмосферу 1920—1930-х годов, когда человеческие судьбы коверкались и ломались, как коверкаются и ломаются (точнее, преломляются) судьбы героев «По ту сторону Тулы». Метаморфозы имен, обилие перевертышей, потеря моральных ценно­стей — профетизм, нашедший отражение и в судьбе автора. Цитата, приведенная Валерием Шубинским, видится мне одной из ключевых: «Из корзинки учтиво вышли две кошки, за ними выползло штук восемь котят. Они, видимо, не очень различали, какая кошка кому приходилась матерью, и равно ластились к обеим. Сергей оступился, стенанье раздалось, и искалеченный котенок пополз паралитиком, влача уже негодные задние лапки». В этом фрагменте говорится, конечно, не только и не столько о кошках — автор «приговаривает» свою страну и самого себя, предсказывает вероятность оступиться.

Что же касается остальных публикаций второго (равно и первого) выпуска «Русской прозы» — они неоднородны. Выпуск А кажется более согласованным, выстроенным и цельным. Сюжетные произведения переплетаются с заумью; степень усложненности текстов дискретна, и в послевкусии остается ощущение баланса, некоей законченности. Рядом могут сосуществовать совершенно разные (в том числе эстетически) тексты. Например, Александра Ильянена и Николая Кононова. Сравним их, чтобы отметить разницу в мироописании.

Текст Ильянена «Highest Degree» представляется не вполне внятным; составители поместили лишь отрывок (менее пятидесяти страниц) с пометой, что целиком он будет опубликован в издательстве «Kolonna Publication». С резюме Житенева хочется согласиться: «…тонок, но при этом удручающе однообразен…». Находок в тексте немало, но однообразие и невнятность перевешивают. При этом восприятие притупляется — хотя бы от обилия вкраплений на французском языке. Но если «Война и мир» начинается с мучительного прохождения сквозь лес сносок, то Ильянен лишает нас и этого познания. Если отойти от его собственно художественной ценности, текст сочетает языки и стили, а главное — дает им возможность взаимодействовать. В этом аспекте роман — действительно «самая высшая степень» синкретизма текста и представляет немалый интерес для филологов.

«Трехчастный сиблинг» Николая Кононова — сюжет любовного многоугольника, приправленный изрядным чувством юмора, сочными метафорами и лаконичными описаниями. Некоторая спутанность текста объясняется погружением в воспоминания; выписанные портреты отчасти карикатурны, но это издержки метода, поскольку при ином изложении — реалистично-отстраненном — действие было бы окрашено в серо-мрачные тона. В этом контрасте и кроется интерес к тексту. Странная семья, в которой протагонист со временем становится третьим (а затем третьим лишним), с еще одним приезжающим (а есть и ребенок!), ведет специфическое существование, направленное, в конечном счете, на уничтожение, разложение — личности, оказавшейся в безвременье. История разлада этой изначально обреченной совместной жизни читается с немалым интересом во многом благодаря авторской иронии, всегда очень меткой, гомерически язвительной. Отметим и психологическую прорисовку персонажей, что на крайне ограниченном пространстве создать весьма непросто.

Выпуск Б представляется более рыхлым. Авангард здесь, правда, представлен несколькими крайне любопытными текстами (о них позже), тогда как среди «традиционной» прозы некоторые работы анемичнее и слабее. Как, скажем, фрагмент романа Александра А. Шепелева «Снюсть жреть брють». Впечатление портится с высказывания автора о своем детище: «…роман Алексея А. Шепелева можно отнести к редкостному для русской литературы жанру антропологического триллера <…> маргинальность героев переходит в избранничество, некую мифическую «алкосвятость» <…> Роман содержит оригинальную и сильную теоретическую (не стыдно так писать о себе? — В.К.) — но, естественно, реализованную художественно и в оригинальной манере автора — критику основных институтов современного общества». Подобное «предисловие» отталкивает. Да и некая менторская жилка пульсирует — проходит через весь текст. Оспорить сложно. Пьем? — Пьем. Деремся? — Деремся. Сдыхаем? — Сдыхаем. В «идеологическом ключе» критика понятна, образ героев малопривлекателен, интеллектом автор, безусловно, не обделен.

На этом фоне куда более убедительно смотрится социально симптоматичная проза «Сообщения» Алексея Цветкова (мл.). Он развивает заявленную редколлегией «идею глубинного синкретизма политики и поэтики» — еще одной ключевой темы журнала, реализованной в первую очередь Улитиным (в переплетении биографии и «Другой системы» — название говорящее) и Цветковым. Текст последнего — своеобразная реакция на общественные потрясения и митинги, общую политически неблагополучную обстановку. А потому некоторые фрагменты весьма радикальны. Они — от непонимания, безразличия, аморфности основной части общества. Первые страницы «Сообщений» неубедительны. Подчас банальны и косны, например: «Целью любой фирмы является прибыль, а не результат». Не согласен. Или: «Проповедник остроумно объяснил ему вчерашний сон о кроте, сожравшем Дюймовочку». Незрело. И т.д. Складывается впечатление, что художественность отступает перед идеей (едва ли не идеологией) текста. Одновременно с этим фантазия автора совершает новые витки, привлекающие изобретательностью: «(речь о компрометирующих акциях) …надев значки и бейсболки ресторана Макдоналдс, приматы в своих масках перегораживали движение машин на Тверской и лепили им на лобовые стекла: “Выйди и съешь свой чизбургер, прежде чем отправиться дальше!”». Речь о падении нравов и низкопробной пошлости этой самой пошлостью и выражаемая (примеры здесь приводить не буду) — не самый убедительный подход, но чем дальше вчитываешься в эту своеобразную прозу, тем обоснованнее она звучит.

Рассказ Павла Пепперштейна «Тайна нашего времени», судя по скупости повествования, — скорее синопсис комедии / пародии на гангстерский роман, являющий собой нечто среднее между Шелдоном (маленький человек, сумевший подняться, прообраз американской мечты) и Чейзом (динамика). Проза Юрия Лейдермана — ассоциативна, читатель может сложить свой прозаический ряд, а сюжеты, наложенные один на другой, создают эффект абсурда. Виктор Iванiв неожиданно представил текст о потерянном человеке в потерянное время; повесть-исповедь, повесть-признание, повесть-дневник. Стилевая особенность — осознанная небрежность. Марианна Гейде, играя словами, объединила их с игрой смыслов. Сергей Соколовский владеет словом и считает нужным это демонстрировать. Искупающе точно сказано о нем во вступлении: «…продолжает создание мифа, своего рода “памятника лжи” поколению, для которого самые мелкие обстоятельства и предметы только и имеют значение». Изобретателен Юрий Цаплин, выведший в «Грызунах» мышку Наружку и крысу Внутрию. Он играет, но не переигрывает, давая пищу и уму. Симптоматичны мизантропические тексты Дениса Ларионова — как не вспомнить продекларированный синкретизм поэтики и политики, только здесь эго объединяется с окружающим миром — вечным (до безразличия и даже презрения) раздражителем. Впрочем, видится, что мизантропия — наносная, безразличие — намеренное, цинизм — самозащитный. Просто другим казаться (и быть!) — сложнее.

О двух текстах скажу особо. Это «С норвежского» Александра Скидана и «Пять описаний одного текста» Аркадия Бартова. Первый был создан посредством манипуляции: переведен online-переводчиком на норвежский, а затем обратно на русский. Как эксперимент, как образец нового воплощения текста, «эффекта случайных чисел» — текст великолепен. Читать его, конечно, невозможно, он бессмыслен: «Так как самолет будет поддерживать пиратство метафоры в творчестве Акер, более чем метафора, до последнего романа “Pussy, король пиратов”, когда она говорит, чтобы проголосовать за мученика, Арто, которые считают, что голосование виселицы-де Нерваль, который сказал голос (девочки “из скандальной книги Полина Reazh”». Это большое ничто, гротеск абсурда, когда если чему и поражаешься, так это удивительной авторской находке. Но к чему предисловие Дмитрия Голынко-Вольфсона с признаниями: «Может быть, бессвязная ерунда в результате компьютерного перевода получается порой убедительней, искренней, истиннее, чем самая продуманная логическая аргументация»? Или: «веселое моцартианство, различающее в игре “слепого скрипача” (в его роли здесь выступает online-переводчик) куда больше “гармонии”, чем в самом изощренном мастерском исполнении»? Для развития мысли предлагаю распознать рукописный текст посредством файнридера и опубликовать в одном из номеров авангардной периодики. Таким образом, полученное нечто обретет сакральность, подтекст и едва ли не первородность. Можно будет привлечь Лиотара с его обращением к кибернетическому знанию…

«Пять описаний одного текста» — также эксперимент. В пяти стилистических палитрах Аркадий Бартов пересказывает некую данность (предположительно рассказ): то это речь бюрократа, то математика, то филолога (деление — условно). Каждая из позиций, тем не менее, создает объем и — что странно! — оживляет характеры и сам текст, характеристики которого тоже приобретают; даже страницы и буквы становятся персонажами. Первое впечатление: «Музыку я разъял, как труп». И прав Данила Давыдов — автор предисловия — детище Бартова «явственная патологоанатомия». Интересно, что каждый дискурс сводится к единому знаменателю, некоей платформе, из которой произрастают (или в которую уходят) все пять палитр: «как структурное и семантическое единство, называемое текстом» — это последние слова каждого из описаний.

Завершает выпуск Б раздел рецензий, отсутствовавший в первой книжке «Русской прозы».

Проект находится на стадии становления, на наших глазах возникает новая площадка, объединяющая авторов неформатных. Нельзя не отметить кропотливую работу создателей журнала, представивших столь разностилевую мозаику. Журнал явно рассчитан не на читателя, а на коллег по цеху. Судьбу его предсказать несложно — культовость в своей среде и не(до)понимание остальных, что мы и наблюдаем в рецензионной полемике.