Над городом повис вечерний смог, дождями до прозрачности источен...

А я опять пишу тебе письмо на вырванном линованном листочке о том, что в мире ногу сломит чёрт, что слишком часто думаю, зачем я, а жизнь моя не то чтобы течёт, скорей ползёт лениво по теченью. Что стало неподъёмным бремя догм, что жалят неотступно мысли-осы...
В раскисший город следом за дождём по краешку надежд приходит осень, и рыбьей чешуёй летит листва, и, словно в перспективе на иконе, всё то, что я любил и узнавал, становится чужим и незнакомым. Притихший дом всплывает миражом пустыни лет: несбыточным и шатким, как будто мимоходом свет зажжён на опустевшей лестничной площадке в подъезде, где давно пригрелась тьма, где тысячу веков не мыли окна, где хочется, разнежившись, дремать, не оставляя ценного на откуп. Где поздно и судить, и обвинять, и верить в чудеса, страдая дурью, где кто-то высший выдумал меня, но утомился, не успев додумать, и бросил в город, в холод фонарей, где даже время смысла не имеет. Где можно и внезапно умереть, и заново родиться в той же мере - в чистилище на тысячу кругов любые обещания облыжны, а если бог есть всё-таки любовь, она не та, что думает о ближнем. И я, устав искать путей иных, в потоке дней болтаюсь мелкой щепкой...
Не вырваться из зыбкой пелены, не изменить значенья слова тщетность...

Дождь за окном давно иссяк и смолк, вновь ноет там, где сшито наживую, и я опять пишу тебе письмо, не помня, что тебя не существует.